а и не  позволит  его
обижать в своем присутствии и что  если  он будет продолжать такие глупости,
то она пожалуется Василию Васильевичу.
     - Я ему тоже скажу, - прибавила она  плачущим голосом, - что вы, вместо
того чтобы меня учить, только  болтаете всякую чушь и тому подобную гадость,
а  сами  все  время  держите  руку  у  меня на коленях.  А  это  даже совсем
неблагородно. - Ив  первый раз за все их знакомство она, раньше  робевшая  и
стеснявшаяся, резко отодвинулась от своего учителя.
     Однако   Симановский,  потерпев   несколько  неудач,   все-таки  упрямо
продолжал  действовать на ум  и воображение Любки. Он пробовал ей  объяснить
теорию  происхождения видов, начиная  от амебы  и  кончая  Наполеоном. Любка
слушала его внимательно, и в глазах  ее при этом  было умоляющее  выражение:
"Когда же ты  перестанешь  наконец?" Она зевала  в платок  и потом  виновато
объясняла:  "Извините, это у  меня от нервов".  Маркс тоже  не  имел успеха:
товар,   добавочная   стоимость,  фабрикант  и   рабочий,  превратившиеся  в
алгебраические  формулы,  были для Любки  лишь пустыми звуками, сотрясающими
воздух, и она, очень искренняя в душе, всегда с радостью вскакивала с места,
услышав, что, кажется, борщ вскипел или самовар собирается убежать.
     Нельзя сказать, чтобы Симановский не имел успеха у женщин. Его апломб и
его  веский,  решительный   тон  всегда   действовали  на  простые  души,  в
особенности  на  свежие,  наивно-доверчивые  души. От  длительных связей  он
отделывался  всегда очень легко: либо  на нем лежало громадное ответственное
призвание,  перед которым  семейные любовные  отношения  -  ничто,  либо  он
притворялся сверхчеловеком, которому все позволено (о ты, Ницше, так давно и
так позорно перетолканный для гимназистов!). Пассивное, почти незаметное, но
твердо уклончивое  сопротивление  Любки раздражало  и волновало его.  Именно
раззадоривало его то, что она, прежде всем такая  доступная,  готовая отдать
свою любовь в один день нескольким людям подряд,  каждому  за  два  рубля, и
вдруг она теперь играет в какую-то чистую и бескорыстную влюбленность!
     "Ерунда, - думал он.  - Этого не может быть. Она ломается, и, вероятно,
я с нею не нахожу настоящего тона".
     И с каждым днем он становился требовательнее, придирчивее и суровее. Он
вряд ли  сознательно, вернее что  по привычке, полагался на свое  всегдашнее
влияние, устрашающее мысль и подавляющее волю, которое ему редко изменяло.
     Однажды Любка пожаловалась на него Лихонину.
     -  Уж  очень  он,  Василий Васильевич, со мной  строгий, и ничего  я не
понимаю, что он говорит, и я больше не хочу с ним учиться.
     Лихонин кое-как  с грехом пополам успокоил ее, но все-таки объяснился с
Симановским. Тот ему ответил хладнокровно:
     - Как хотите, дорогой мой, если вам  или Любе не нравится мой метод, то
я готов и отказаться. Моя задача состоит лишь  в том, чтобы в ее образование
ввести настоящий элемент дисциплины. Если  она чего-нибудь не понимает, то я
заставляю ее зубрить наизусть. Со  временем  это прекратится. Это неизбежно.
Вспомните, Лихонин, как  нам был труден  переход  от  арифметики к  алгебре,
когда нас заставляли заменять простые числа буквами, и мы не знали, для чего
это делается. Или для  чего 'нас учили грамматике, вместо  того чтобы просто
рекомендовать нам самим писать повести и стихи?
     А на другой же день, склонившись  низко под  висячим абажуром лампы над
телом Любки и обнюхивая ее грудь и под мышками, он говорил ей:
     - Нарисуйте треугольник...  Ну да, вот так и  вот  так.  Вверху я  пишу
"Любовь". Напишите просто букву
     Л, а внизу М и Ж. Это будет: любовь женщины и мужчины.
     С  видом жреца,  непоколебимым и суровым, он говорил всякую эротическую
белиберду и почти неожиданно окончил:
     - Итак, поглядите, Люба. Желание любить - это то .же, что желание есть,
пить и дышать  воздухом. - Он крепко сжимал ее ляжку гораздо  выше колена, и
она опять,  конфузясь  и  не желая  его  обидеть,  старалась  едва  заметно,
постепенно отодвинуть ногу.
     - Скажите, -ну разве будет для вашей сестры, матери или для вашего мужа
обидно, что  вы  случайно  "е  пообедали  дома, а  зашли  в ресторан  или  в
кухмистерскую и там насытили свой голод. Так и любовь. Не больше, не меньше.
Физиологическое наслаждение. Может быть, более  сильное, более  острое,  чем
всякие другие, но и только. Так, например, сейчас: я  хочу вас, как женщину.
А вы...
     - Да  бросьте, господин, - досадливо  прервала его Любка. - Ну, что все
об одном и том же. Заладила сорока Якова. Сказано вам: нет и нет. Разве я не
вижу,  к чему вы подбираетесь?  А  только я на измену  никогда  не согласна,
потому что  как Василия Васильевич  мой  благодетель  и  я  их  обожаю  всей
душой... А вы мне даже довольно противны с вашими глупостями.
     Однажды он причинил Любке,  - и все из-за своих теоретических начал,  -
большое и скандальное огорчение. Так как в университете давно уже говорили о
том, что Лихонин  спас  девушку из такого-то дома  .и теперь  занимается  ее
нравственным возрождением, то этот слух, естественно, дошел  и  до  учащихся
девушек,  бывавших  в  студенческих  кружках.  И   вот  не  кто  иной,   как
Симановскии,  однажды  привел  к Любке  двух  медичек, одну историчку и одну
начинающую поэтессу, которая, кстати, писала  уже  и  критические статьи. Он
познакомил их самым серьезным и самым дурацким образом.
     - Вот,-сказал  он,  протягивая руки то по  направлению  к  гостям, то к
Любке,  - вот, товарищи,  познакомьтесь. Вы,  Люба, увидите в них  настоящих
друзей, которые  помогут вам на вашем светлом  ПУТИ. а вы-  -товарищи  Лиза,
Надя, Саша  и Рахиль,-вы  отнеситесь как  старшие сестры к человеку, который
только  что выбился  .из того  ужасного мрака, в который ставит  современную
женщину социальный строй.
     Он говорил, может быть, и не так, но  во всяком случае приблизительно в
этом роде.  Любка краснела,  протягивала  барышням в цветных кофточках  и  в
кожаных кушаках руку, неуклюже сложенную всеми пальцами вместе, потчевала их
чаем  с  вареньем,  поспешно  давала  им закуривать,  но,  несмотря  на  все
приглашения, ни за что не хотела сесть. Она говорила:
     "Да-с,  нет-с, как изволите".  И когда одна из  барышень уронила на пол
платок, она кинулась торопливо поднимать его.
     Одна из  девиц, красная,  толстая и басистая, у  которой  всего-навсего
были в лице  только  пара красных щек, из которых смешно выглядывал намек на
вздернутый  нос  и поблескивала из глубины пара  черных изюминок-глазок, все
время рассматривала Любку с ног до головы, точно сквозь воображаемый лорнет,
водя по ней ничего не  говорящим,  но  презрительным взглядом. "Да ведь  я ж
никого у ей не отбивала",- подумала виновато Любка. Но другая была настолько
бестактна, что, - может быть,  для  нее в первый раз, а для Любки в сотый, -
начала разговор о том, как она  попала на путь проституции. Это была барышня
суетливая, бледная, очень хорошенькая, воздушная, вся в светлых кудряшках, с
видом избалованного котенка и даже с розовым кошачьим бантиком на шее.
     -  Но скажите,  кто  же  был этот  подлец...  который первый... ну,  вы
понимаете?..
     В  уме  Любки  быстро мелькнули  образы прежних ее  подруг -  Женьки  и
Тамары, таких  гордых,  смелых и находчивых,  -  о, гораздо  умнее,  чем эти
девицы, - и она почти неожиданно для самой себя вдруг сказала резко:
     -  Их  много было.  Я  уже  забыла. Колька, Митька,  Володька, Сережка,
Жоржик,  Трошка, Петька, а  еще Кузька да Гуська с  компанией. А  почему вам
интересно?
     -Да... нет... то есть я, как человек, который вам вполне сочувствует. -
А у вас любовник есть?
     - Простите, я не понимаю, что вы говорите. Господа, нам пора идти.
     - То есть как это вы не понимаете? Вы когда-нибудь с мужчиной спали?
     - Товарищ Симановский, я не  предполагала, что вы нас приведете к такой
особе. Благодарю вас. Чрезвычайно мило с вашей стороны!
     Любке было  только трудно преодолеть первый шаг. Она была из тех натур,
которые  долго терпят, но быстро срываются, и ее,  обыкновенно такую робкую,
нельзя было узнать в этот момент. . - А я знаю! -  кричала она в озлоблении.
- Я знаю, что и вы такие же, как и я! Но у вас папа,  мама, вы обеспечены, а
если вам нужно, так вы и ребенка вытравите, - многие так  делают. А  будь вы
на моем месте, - когда жрать нечего,  и  девчонка еще  ничего  не  понимает,
потому  что неграмотная,  а кругом  мужчины  лезут, как кобели, - то и вы бы
были в. публичном доме! Стыдно так над бедной девушкой изголяться,- вот что!
     Попавший в  беду  Симановский сказал несколько общих утешительных  слов
таким рассудительным басом,  каким в старинных комедиях говорили благородные
отцы, и увел своих дам.
     Но  ему  суждено было сыграть  еще одну,  очень  постыдную,  тяжелую  и
последнюю роль в свободной жизни Любки.
     Она давно  уже жаловалась  Лихонину на  то,  что ей тяжело  присутствие
Симановского, но Лихонин не обращал на женские пустяки внимания: был силен в
нем пустошный, выдуманный фразерский гипноз  этого  человека повелений. Есть
влияния, от которых освободиться трудно, почти невозможно. С другой стороны,
он уже давно тяготился сожительством с Любкой. Часто он думал про себя: "Она
заедает  мою жизнь, я  пошлею, глупею, я растворился в дурацкой добродетели;
кончится тем, что я женюсь на  ней,  поступлю в акциз,  или в сиротский суд,
или в  педагоги,  буду брать взятки,  сплетничать и  сделаюсь провинциальным
гнусным  сморчком.  И  где  же  мои мечты  о  власти ума,  о  красоте жизни,
общечеловеческой любви и подвигах?" - говорил он иногда даже вслух и теребил
свои волосы. И потому, вместо того чтобы внимательно  разобраться в  жалобах
Любки, он выходил из себя, кричал, топал ногами, а терпеливая, кроткая Любка
смолкала и удалялась в кухню, чтобы там выплакаться.
     Теперь все чаще и чаще,  после  семейных ссор,  в минуты примирения, он
говорил Любке:
     - Дорогая Люба, мы с тобой не подходим друг к другу, пойми это. Смотри:
вот  тебе сто рублей, поезжай домой.  Родные тебя примут, как свою.  Поживи,
осмотрись. Я  приеду за  тобой через полгода,  ты отдохнешь, и, конечно, все
грязное, скверное, что привито тебе городом, отойдет, отомрет. И ты .начнешь
новую жизнь самостоятельно, без всякой поддержки, одинокая и гордая!
     Но разве сделаешь что-нибудь с женщиной, которая  полюбила в  первый и,
конечно,  как ей  кажется, в последний раз? Разве ее убедишь в необходимости
разлуки? Разве для нее существует логика?
     Благоговея  всегда  перед  твердостью  слов  -и  решений  Симановского,
Лихонин,  однако, догадывался  и чутьем  понимал истинное  его  отношение  к
Любке,  и  в  своем  желании  освободиться,  стряхнуть  с  себя  случайный и
непосильный груз, он ловил себя на гаденькой мысли:
     "Она нравится Симановскому, а ей разве не все равно:
     он, или  я, или третий? Объяснюсь-ка я  с ним начистоту  и  уступлю ему
Любку по-товарищески. Но ведь не пойдет дура. Визг подымет".
     "Или  хоть  бы  застать  их  как-нибудь  вдвоем,-думал он  дальше,  - в
какой-нибудь  решительной   позе...   поднять   крик,   сделать   скандал...
Благородный жест... немного денег и... убежать".
     Он теперь часто по несколько дней не  возвращался домой и потом, придя,
переживал  мучительные  часы женских допросов, сцен, слез, даже истерических
припадков. Любка иногда тайком следила  за  ним,  когда он  уходил из  дома,
останавливалась против  того подъезда, куда он входил, и  часами  дожидалась
его возвращения для того,  чтобы упрекать его  н  плакать  на улице. Не умея
читать, она перехватывала его письма к, не решаясь обратиться к помощи князя
или Соловьева, копила их у себя в шкафчике вместе с сахаром, чаем, лимоном и
всякой другой дрянью. Она уже дошла до того, что в сердитые  минуты угрожала
ему серной кислотой.
     "Черт бы ее побрал,-размышлял Лихонин в минуты "коварных планов". - Все
равно,  пусть  даже между  .ними  ничего  нет. А  все-таки  возьму и  сделаю
страшную сцену ему и ей".
     И он декламировал про себя:
     "Ах, так!..  Я тебя пригрел на своей груди, и что же я вижу? Ты платишь
мне  черной неблагодарностью... А ты, мой лучший товарищ, ты посягнул на мое
единственное счастье!.. О  нет, нет, оставайтесь  вдвоем, я ухожу со слезами
на глазах. Я вижу, что я лишний между вами!  Я не хочу  препятствовать вашей
любви, и т. д. ,и т. д."
     И вот именно эти мечты,  затаенные сланы, такие мгновенные, случайные и
в сущности подлые, - из тех, в которых люди потом самим себе не  признаются,
- вдруг  исполнились. Был очередной урок  Соловьева. К его большому счастью,
Любка наконец-таки прочитала почти без запинки: "Хороша соха у Михея, хороша
-и у Сысоя... ласточка... качели... дети любят  бога..." И в награду за  это
Соловьев  прочитал ей  вслух "О  купце Калашникове и опричнике Кирибеевиче".
Любка  от  . восторга скакала в кресле, хлопала в ладоши.  Ее  всю захватила
красота этого монументального, героического произведения. Но ей не  пришлось
высказать  полностью   своих  впечатлений.  Соловьев  торопился  на  деловое
свидание. И  тотчас же навстречу Соловьеву, едва  обменявшись с ним в дверях
приветствием,  пришел  Симановский.  У  Любки  печально  вытянулось  лицо  и
надулись губы. Уж очень противен стал ей за последнее время этот педантичный
учитель и грубый самец.
     На  этот  раз он  начал  лекцию  на  тему о  том, что для  человека  не
существует ни законов, ни прав, ни обязанностей, ни чести, ни подлости и что
человек есть величина самодовлеющая, ни от кого и ни от чего не зависимая.
     - Можно быть богом, можно быть и глистом, солитером - это все равно.
     Он уже  хотел перейти  к теории любовных  чувств, но,  к  сожалению, от
нетерпения  поспешил  немного: он обнял  Любку,  притянул к себе и начал  ее
грубо   тискать.  "Она   опьянеет  от  ласки.  Отдастся!"-думал  расчетливый
Симановский. Он добивался  прикоснуться губами к ее рту для поцелуя, но  она
кричала и фыркала в него слюнями. Вся наигранная деликатность оставила ее.
     -  Убирайся,  черт  паршивый,  дурак,  свинья,  сволочь, я  тебе  морду
разобью!..
     К  ней вернулся  весь  лексикон  заведения,  .но  Симановский,  потеряв
пенсне,  с перекошенным лицом глядел на нее  мутными  глазами  и городил что
попало:
     -  Дорогая  моя...  все  равно... секунда наслаждения!.. Мы сольемся  с
тобою в блаженстве!.. Никто не узнает!.. Будь моею!..
     Как раз в эту минуту  и вошел в комнату Лихонин. Конечно, в душе он сам
себе не сознавался  в том,  что  сию минуту сделает гадость,  он лишь только
как-то  сбоку, издали подумал о том,  что его лицо  бледно и что  его  слова
сейчас будут трагичны и многозначительны.
     -  Да! -сказал он  глухо, точно актер  в четвертом  действии драмы,  и,
опустив  бессильно руки,  закачал упавшим  на  грудь подбородком. -  Я всего
ожидал, только не этого. Тебе я извиняю. Люба, - ты пещерный человек, но вы,
Симановский...  Я считал вас... впрочем, и до сих пор  считаю за порядочного
человека. Но я знаю, что страсть бывает иногда сильнее доводов рассудка. Вот
здесь  есть пятьдесят  рублей, я  их  оставляю  для  Любы,  вы мне, конечно,
вернете  потом, я  в  этом не  сомневаюсь.  Устройте ее  судьбу... Вы умный,
добрый, честный человек,  а  я ("подлец!" - мелькнул  у него в голове чей-то
явственный голос)... я ухожу, потому что не выдержу больше этой муки. Будьте
счастливы.
     Он выхватил из кармана  и эффектно бросил свой бумажник на  стол, потом
схватился за волосы и выбежал из комнаты.
     Это был все-таки для -него наилучший выход. И  сцена разыгралась именно
так, как он о ней мечтал.
     ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
     Все  это очень длинно  и сбивчиво рассказала Любка, рыдая  на Женькином
плече. Конечно,  эта  трагикомическая история выходила в ее личном освещении
совсем не так, как она случилась на самом деле.
     Лихонин, по ее  словам, взял ее к себе только для  того,  чтобы увлечь,
соблазнить, попользоваться, сколько хватит, ее глупостью, а потом бросить. А
она, дура, сделалась и  взаправду в него влюбимшись, а так как она его очень
ревновала  ко воем этим кудлатым  в кожаных поясах, то он и сделал подлость:
нарочно  подослал своего  товарища,  сговорился с ним, а тот  начал обнимать
Любку,  а  Васька  вошел, увидел и сделал большой скандал и  выгнал Любку на
улицу.
     Конечно, в ее передаче были почти равные две  части  правды и неправды,
но так по крайней мере все ей представлялось.
     Рассказала  она также с большими подробностями и о том, как, очутившись
внезапно без мужской  поддержки или вообще без чьего-то  бы ни было крепкого
постороннего  влияния,   она  наняла  комнату  в  плохонькой   гостинице,  в
захолустной улице,  как с  первого  же дня  коридорный, обстрелянная  птица,
тертый  калач, покушался ею торговать, даже не спрося на это  ее разрешения,
как она  переехала  из  гостиницы на частную  квартиру, но и там ее настигла
опытная старуха сводня, которыми кишат дома, обитаемые беднотой.
     Значит,  даже и при спокойной жизни было в  лице, в разговоре и во всей
манере  Любки что-то особенное,  специфическое,  для  не  наметанного глаза,
может  быть,  и   совсем  не  заметное,  но  для   делового  чутья  ясное  и
неопровержимое, как день.
     Но случайная, короткая искренняя любовь дала ей силу,  которой она сама
от себя не ожидала, силу сопротивляться неизбежности вторичного  падения.  В
своем  героическом мужестве она  дошла до  того,  что сделала даже несколько
публикаций в газетах о том, что ищет место горничной за все. Однако у нее не
было никакой рекомендации. К  тому  же ей  приходилось при найме иметь  дело
исключительно  с  женщинами,  а  те тоже  каким-то  внутренним  безошибочным
инстинктом  угадывали  в ней старинного  врага -  совратительницу их  мужей,
братьев, отцов и сыновей.
     Домой ехать  ей не  было ни смысла, ни расчета. Ее родной Васильковский
уезд отстоит всего  в  пятнадцати верстах  от губернского города, и  молва о
том, что она поступила в такое заведение, уже  давно проникла через земляков
в  деревню.  Об  этом писали в письмах и  передавали  устно  те  деревенские
соседи, которым  случалось ее видеть  и  на улице и у самой Анны Марковны, -
швейцары и- номерные гостиниц, лакеи маленьких ресторанов, извозчики, мелкие
подрядчики. Она  знала,  чем пахла  бы эта слава, если бы  она  вернулась  в
родные места. Лучше было повеситься, чем это переносить.
     Она была  нерасчетлива и непрактична в денежных  делах, как  пятилетний
ребенок,  и  в скором времени осталась без копейки, а  возвращаться  назад в
публичный дом было  страшно и позорно. Но соблазны  уличной проституции сами
собой  подвертывались  и на каждом шагу лезли в руки. По вечерам, на главной
улице, ее  прежнюю  профессию сразу безошибочно угадывали старые закоренелые
уличные  проститутки. То и  дело одна из них, поравнявшись с  нею,  начинала
сладким, заискивающим голосом:
     -  Что это  вы, девица,  ходите одне? Давайте будем подругами,  давайте
ходить вместе. Это завсегда удобнее.  Которые мужчины хочут провести приятно
время с девушками, всегда любят, чтобы завести компанию вчетвером. -
     И тут же опытная, искусившаяся вербовщица  сначала вскользь, а потом уж
горячо, от  всего сердца,  начинала расхваливать все удобства житья у  своей
хозяйки-вкусную пищу, полную  свободу выхода,  возможность всегда  скрыть от
хозяйки квартиры излишек сверх положенной платы. Тут же,  кстати, говорилось
много  злого и обидного  по поводу  женщина закрытых домов, которых называли
"казенными  шкурами", "казенными", "благородными девицами". Любка знала цену
этим насмешкам,  потому  что в свою очередь жилицы  публичных домов  тоже  с
величайшим  презрением   относятся   к  уличным  проституткам,  обзывая   их
"босявками" и "венеричками".
     Понятно, в конце концов случилось то, что должно было случиться. Вид