ge visage. Comme
si je  1'ai deja vu... est-ce en reve?..  en demi-delire? ou dans  sa petite
enfance?
     - Ne vous donnez pas la peine de chercher dans vos souvenires, baronne,
- вдруг дерзко вмешалась в их разговор Тамара.-Je puis  de suite  vous venir
en  aide.  Rappelez-vous  seulement  Kharkoffe,  et  la  chambre  d'hotel de
Koniakine,  1'entrepreneur Solovieitschik,  et le tenor di  grazzia... A  c&
moment vous  n'etiez  pas encore  m-me la  baronne  de '... Впрочем,  бросим
французский

     ' - Обратите  внимание, баронесса, в ее положении эта девушка  довольно
образованна.
     -  Представьте,  я  тоже заметила  это  странное лицо.  Но  где  я  его
видела... Во сне?.. В бреду? В раннем детстве?
     язык... Вы были простой хористкой и служили со мной вместе.

     -  Mais  dites  moi,  au nom de dieu, comment  vous  trouvez vous  ici,
mademoiselle Marguerite? '
     - О, об этом нас ежедневно расспрашивают. Просто взяла и очутилась...
     И с непередаваемым цинизмом она спросила:
     - Надеюсь, вы оплатите время, которое мы провели с вами?
     -  Нет, черт вас побрал  бы!  - вдруг вскрикнула,  быстро поднявшись  с
ковра, Манька Беленькая.
     И вдруг, вытащив из-за чулка два золотых, швыркула их на стол.
     - Нате!..  Это  я  вам  даю на извозчика. Уезжайте сейчас же,  иначе  я
разобью здесь все зеркала и бутылки...
     Ровинская встала и сказала с искренними теплыми слезами на глазах:
     -  Конечно, мы  уедем, и урок  mademoiselle  Marguerite  пойдет  нам  в
пользу. Время ваше будет оплачено- позаботьтесь, Володя. Однако вы так много
пели для нас, что позвольте и мне спеть для вас.
     Ровинская  подошла к  пианино, взяла несколько аккордов  и вдруг запела
прелестный романс Даргомыжского:
     Расстались гордо мы, ни вздохом, ни словами
     Упрека ревности тебе не подала...
     Мы разошлись навек, но если бы с тобою
     Я встретиться могла!..
     Ах, если б я хоть встретиться могла!
     Без слез, без жалоб я склонилась  пред  судьбою... Не  знаю, сделав мне
так много в  жизни зла, Любил ли  ты меня? но если бы с тобою Я  встретиться
могла! Ах, если б я хоть встретиться могла!
     - Не трудитесь  напрягать  вашу память, баронесса... Я сейчас приду вам
на  помощь.  Вспомните  только  Харьков,  гостиницу  Конякина,  антрепренера
Соловейчика  и  одного лирического  тенора... В то  время  вы  еще  не  были
баронессой де... (Перев. с франц. автора.)

     ' Но скажите, ради бога, как вы очутились здесь, мадемуазель Маргарита?
(Перев. с франц. автора.)

     Этот нежный  и  страстный романс,  исполненный великой артисткой, вдруг
напомнил  всем этим  женщинам  о  первой любви, о первом падении, о  позднем
прощании на весенней заре, на утреннем  холодке, когда трава седа от росы, а
красное небо красит в розовый цвет верхушки берез, о последних объятиях, так
тесно сплетенных, и о том,  как не ошибающееся чуткое сердце скорбно шепчет:
"Нет, это не повторится, не повторится!" И губы тогда были холодны и сухи, а
на волосах лежал утренний влажный туман.
     Замолчала Тамара, замолчала Манька Скандалистка,  и вдруг Женька, самая
неукротимая  из  всех  девушек,  подбежала  к  артистке, упала  на колени  и
зарыдала у нее в ногах.
     И Ровинская, сама растроганная, обняла ее за голову и сказала:
     - Сестра моя, дай я тебя поцелую! Женька прошептала ей что-то на ухо.
     - Да это - глупости,  - сказала Ровинская, - несколько месяцев лечения,
и все пройдет.
     -  Нет, нет,  нет... Я хочу всех их  сделать  больными. Пускай они  все
сгниют и подохнут.
     -  Ах, милая моя, - сказала Ровинская, - я  бы на .вашем месте этого не
сделала.
     И вот Женька, эта гордая Женька, стала целовать колени  и руки артистки
и говорила:
     - Зачем же  меня  люди  так обидели?..  Зачем  меня так обидели? Зачем?
Зачем? Зачем?
     Такова  власть   гения!  Единственная  власть,  которая  берет  в  свои
прекрасные руки не подлый разум, а теплую душу человека! Самолюбивая  Женька
прятала  свое лицо  в  платье Ровинской, Манька  Беленькая скромно сидела на
стуле, закрыв  лицо  платком,  Тамара,  опершись локтем  о колено и  склонив
голову  на   ладонь,  .сосредоточенно  глядела   вниз,  а  швейцар   Симеон,
подглядывавший на всякий случай у дверей, таращил глаза от изумления.
     Ровинская тихо шептала в самое ухо Женьки:
     -  Никогда  не  отчаивайтесь. Иногда все  складывается  так плохо, хоть
вешайся,  а-глядь-завтра жизнь круто  переменилась. Милая моя, сестра моя, я
теперь мировая знаменитость. Но если бы ты знала, сквозь какие моря унижений
и подлости мне пришлось пройти! Будь  же здорова, дорогая  моя, и верь своей
звезде.
     Она нагнулась к Женьке и поцеловала ее  в  лоб. И никогда потом  Володя
Чаплинский, с жутким напряжением следивший за этой сценой, не мог забыть тех
теплых  и  прекрасных  лучей,  которые в  этот  момент зажглись  в  зеленых,
длинных, египетских глазах артистки.
     Компания невесело уехала, но на минутку задержался Рязанов.
     Он подошел к Тамаре, почтительно и нежно поцеловал ее руку и сказал:
     - Если возможно, простите нашу выходку... Это,  конечно, не повторится.
Но  если  я когда-нибудь  вам понадоблюсь, то помните, что я всегда к  вашим
услугам.  Вот моя  визитная карточка. Не выставляйте ее на своих комодах, но
помните, что с этого вечера я-ваш Друг.
     И он, еще раз поцеловав руку у Тамары, последним спустился с лестницы.
     VHI
     В четверг,  с самого  утра,  пошел  беспрерывный  дождик,  и  вот сразу
позеленели обмытые листья каштанов,  акаций и тополей. И вдруг  стало как-то
мечтательно-тихо и медлительно-скучно. Задумчиво и однообразно.
     В это время все девушки собрались,  по обыкновению, в комнате у Женьки.
Но  с ней  делалось что-то странное. Она не острила, не смеялась, не читала,
как  всегда,  своего обычного бульварного  романа, который теперь  бесцельно
лежал у нее на груди или на животе, но  была зла, сосредоточенно-печальна, и
в ее глазах  горел  желтый огонь,  говоривший  о  ненависти. Напрасно Манька
Беленькая, Манька  Скандалистка, которая ее обожала, старалась  обратить  на
себя  ее внимание  - Женька  точно  ее не  замечала, и  разговор  совсем  не
ладился.  Было  тоскливо.  А  может  быть,  на  всех  на них  влиял  упорный
августовский дождик, зарядивший- подряд на несколько недель.
     Тамара присела на кровать к Женьке, ласково обняла  ее и, приблизив рот
к самому ее уху, сказала шепотом:
     -  Что  с тобою,  Женечка? Я давно вижу, что  с тобою  делается  что-то
странное. И Манька это тоже чувствует.  Посмотри, как она извелась без твоей
ласки. Скажи. Может быть, я сумею чем-нибудь тебе помочь?
     Женька  закрыла глаза и отрицательно  покачала головой.  Тамара немного
отодвинулась от нее, но продолжала ласково гладить ее по плечу.
     - Твое дело, Женечка. Я не смею лезть к тебе  в душу.  Я  только потому
спросила, что ты-единственный человек, который...
     Женька вдруг решительно вскочила с кровати,  схватила за  руку Тамару и
сказала отрывисто и повелительно:
     - Хорошо!  Выйдем  отсюда на минутку.  Я  тебе  все  расскажу. Девочки,
подождите нас немного.
     В  светлом  коридоре  Женька   положила  руки  на  плечи  подруги  и  с
исказившимся, внезапно побледневшим лицом сказала:
     - Ну, так вот, слушай: меня кто-то заразил сифилисом.
     - Ах, милая, бедная моя. Давно?
     - Давно. Помнишь, когда у нас были студенты? Еще  они затеяли скандал с
Платоновым? Тогда я в первый раз узнала об этом. Узнала днем.
     - Знаешь,-тихо  заметила  Тамара,-я  об  этом  почти догадывалась, а  в
особенности  тогда, когда  ты  встала на  колени перед певицей  и  о  чем-то
говорила с ней тихо. Но все-таки, милая Женечка, ведь надо бы полечиться.
     Женька гневно  топнула ногой  и  разорвала  пополам батистовый  платок,
который она нервно комкала в руках.
     - Нет! Ни  за что! Из вас я никого не заражу.  Ты сама могла  заметить,
что  в последние недели  я не  обедаю  за  общим  столом и  что сама  мою  и
перетираю  посуду. Потому же я стараюсь отвадить от себя Маньку, которую, ты
сама знаешь, я люблю искренно, по-настоящему.  Но этих двуногих  подлецов  я
нарочно заражаю
     и  заражаю  каждый вечер человек  по десяти, по  пятнадцати. Пускай они
гниют, пускай переносят сифилис  на своих жен, любовниц, матерей, да, да,  и
на матерей, и на отцов,  и на гувернанток, и даже хоть на прабабушек. Пускай
они пропадут все, честные подлецы!
     Тамара осторожно и нежно погладила Женьку по голове.
     - Неужели ты пойдешь до конца, Женечка?...
     - Да. И без всякой  пощады. Вам, однако, нечего опасаться меня.  Я сама
выбираю мужчин. Самых глупых,  самых красивых, самых богатых и самых важных,
но ни  к одной из вас я потом  их  не пущу. О! я разыгрываю перед ними такие
страсти, что  ты бы  расхохоталась,  если бы  увидела. Я кусаю  их, царапаю,
кричу и дрожу, как сумасшедшая. Они, дурачье, верят.
     - Твое дело, твое дело,  Женечка, - раздумчиво произнесла Тамара, глядя
вниз,-может быть, ты  и  права. Почем знать? Но скажи, как ты уклонилась  от
доктора?
     Женька вдруг отвернулась от нее,  прижалась лицом к углу оконной рамы и
внезапно  расплакалась едкими, жгучими слезами - слезами озлобления и мести,
и в то же время она говорила, задыхаясь и вздрагивая:
     -  Потому  что...  потому  что... Потому что бог мне  послал  особенное
счастье:, у меня болит там, где, пожалуй, никакому доктору не видать. А наш,
кроме того, стар и глуп...
     И   внезапно  каким-то  необыкновенным   усилием  воли  Женька  так  же
неожиданно, как расплакалась, так и остановила слезы.
     - Пойдем ко  мне, Тамарочка, -  сказала она.  -  Конечно,  ты не будешь
болтать лишнее?
     - Конечно, нет.
     И они вернулись в комнату Женьки, обе спокойные и сдержанные.
     В  комнату вошел Симеон. Он, вопреки своей  природной наглости,  всегда
относился с оттенком уважения к Женьке. Симеон сказал:
     - Так что, Женечка, к  Ванде  приехали их превосходительство. Позвольте
им уйти на десять минут.
     Ванда,  голубоглазая,  светлая  блондинка,  с  большим красным  ртом, с
типичным  лицом  литвинки,  поглядела умоляюще  на  Женьку.  Если бы  Женька
сказала: "Нет", то  она осталась бы в комнате, но Женька ничего не сказала и
даже умышленно закрыла глаза. Ванда покорно вышла из комнаты.
     Этот генерал приезжал аккуратно два раза в месяц, через две недели (так
же, как и к другой девушке, Зое, приезжал  ежедневно другой  почетный гость,
прозванный в доме директором).
     Женька  вдруг  бросила  через  себя  старую,   затрепанную  книжку.  Ее
коричневые глаза вспыхнули настоящим золотым огнем.
     - Напрасно вы брезгуете этим генералом, - сказала она. - Я знавала хуже
эфиопов.  У  меня был один гость - настоящий болван.  Он меня не  мог любить
иначе... иначе... ну, скажем  просто, он меня колол иголками в грудь...  А в
Вильно  ко  мне  ходил  ксендз.  Он  одевал  меня во  все  белое,  заставлял
пудриться,  укладывал в  постель. Зажигал  около меня три  свечки. И  тогда,
когда я казалась ему совсем мертвой, он кидался на меня.:
     Манька Беленькая вдруг воскликнула:
     - Ты правду говоришь, Женька! У меня тоже был один елод.  Он  меня  все
время  заставлял притворяться невинной, чтобы я плакала и кричала. А вот ты,
Женечка, самая умная из нас, а все-таки не угадаешь, кто он был...
     - Смотритель тюрьмы?
     - Бранд-майор.
     Вдруг басом расхохоталась Катя:
     -  А  то у меня  был  один  учитель- Он какую-то арифметику учил,  я не
помню, какую. Он  меня все время заставлял думать, что будто бы я мужчина, а
он  женщина, и чтобы я его... насильно...  И какой  дурак! Представьте себе,
девушки, он  все время  кричал:  "Я твоя!  Я вся  твоя!  Возьми меня! Возьми
меня!."
     -  Шамашечкины!-сказала  решительным  и  неожиданно  низким  контральто
голубоглазая проворная Верка, - шамашечкины.
     - Нет,  отчего же?-вдруг возразила ласковая и  скромная Тамара. - Вовсе
не сумасшедший,  а просто, как и все мужчины, развратник. Дома ему скучно, а
здесь  за свои деньги он  может получить какое хочет удовольствие.  Кажется,
ясно?
     До  сих  пор  молчавшая  Женя  вдруг одним  быстрым  движением села  на
кровать.
     - Все  вы дуры! - крикнула она. - Отчего вы им все это прощаете? Раньше
я  и  сама  была  глупа,  а  теперь  заставляю  их  ходить  передо  мной  на
четвереньках,   заставляю  целовать  мои   пятки,  и   они  это   делают   с
наслаждением...  Вы все, девочки, знаете, что я не люблю денег, но я  обираю
мужчин, как только  могу.  Они,  мерзавцы,  дарят мне  портреты  своих  жен,
невест, матерей, дочерей... Впрочем, вы,  кажется, видали фотографии в нашем
клозете? Но ведь подумайте, дети мои... Женщина любит один раз, но навсегда,
а мужчина, точно борзой  кобель...  Это ничего, что  он изменяет,  но у него
никогда не остается  даже  простого чувства благодарности ни к  старой, ни к
новой любовнице. Говорят, я слышала, что теперь  среди  молодежи  есть много
чистых  мальчиков. Я этому верю, хотя сама  не видела, не встречала. А всех,
кого видела,  все потаскуны,  мерзавцы и  подлецы.  Не  так  давно  я читала
какой-то роман из нашей разнесчастной жизни. Это было почти то же самое, что
я сейчас говорю.
     Вернулась  Ванда.  Она  медленно,  осторожно  уселась  па край  Жениной
постели, там, где падала тень от лампового колпака. Из той  глубокой, хотя и
уродливой душевной деликатности, которая свойственна людям,  приговоренным к
смерти, каторжникам и проституткам, никто не осмелился ее спросить, как  она
провела эти полтора часа. Вдруг она  бросила на стол  двадцать пять рублей и
сказала:
     - Принесите мне белого вина и арбуз. И, уткнувшись лицом в опустившиеся
на стол руки,  она беззвучно зарыдала. И опять никто не позволил себе задать
ей какой-нибудь вопрос. Только Женька по
     бледнела от злобы и так  прикусила себе  нижнюю  губу, что на ней потом
остался ряд белых пятен.
     - Да, - сказала она, - вот теперь я понимаю Тамару. Ты слышишь, Тамара,
я перед тобой извиняюсь. Я  часто смеялась над тем, что ты влюблена в своего
вора Сеньку. А вот я теперь скажу, что из всех мужчин самый порядочный - это
вор  или  убийца.  Он не скрывает того, что любит девчонку,  и,  если нужно,
сделает для нее преступление - воровство или убийство. А эти, остальные! Все
вранье, ложь, маленькая хитрость, разврат  исподтишка. У мерзавца три семьи,
жена и пятеро детей. Гувернантка и  два ребенка за границей. Старшая дочь от
первого жениного брака, и от  нее  ребенок. И это все,  все в  городе знают,
кроме  его   маленьких  детей.  Да   и   те,   может  быть,  догадываются  и
перешептываются. И, представьте  себе, он  .- почтенное лицо, уважаемое всем
миром... Дети мои, кажется, у нас никогда не было случая, чтобы мы пускались
друг с другом в откровенности, а вот я вам скажу, что меня,  когда  мне было
десять  с  половиной  лет,  моя собственная мать  продала в  городе Житомире
доктору Тарабукину. Я  целовала его руки, умоляла пощадить  меня,  я кричала
ему: "Я маленькая!" А он  мне  отвечал: "Ничего,  ничего:  подрастешь".  Ну,
конечно,  боль, отвращенье,  мерзость... А он потом это пустил, как  ходячий
о-некдот. Отчаянный крик моей души,
     - Ну, говорить, так говорить до  конца, - спокойно сказала вдруг Зоя  и
улыбнулась небрежно и печально. - Меня лишил невинности учитель министерской
школы Иван Петрович Сус. Просто позвал меня к себе на квартиру, а жена его в
это  время  пошла на базар  за поросенком,  -  было рождество. Угостил  меня
конфетами, а  потом  сказал, что  одно из двух:  либо  я  должна его во всем
слушаться,  либо он сейчас же меня выгонит  из школы за дурное  поведение. А
ведь вы сами  знаете, девочки, как  мы  боимся учителей.  Здесь они  нам  не
страшны, потому что мы с ними что хотим, то и делаем, а тогда! Тогда ведь он
нам казался более чем царь и бог.
     - А меня стюдент. Учил у нас барчуков. Там, где я служила...
     -  Нет,  а я... - воскликнула Нюра,  но, внезапно обернувшись назад,  к
двери, так и  осталась с открытым ртом. Поглядев по направлению ее  взгляда,
Женька всплеснула  руками.  В  дверях  стояла Любка,  исхудавшая, с  черными
кругами под глазами и, точно сомнамбула, отыскивала рукою дверную ручку, как
точку опоры.
     - Любка, дура, что с тобой?! -закричала громко" Женька.-Что?!
     - Ну,  конечно, что: он взял и выгнал меня.  Никто  не сказал ни слова.
Женька закрыла глаза руками и часто задышала, и видно было, как под кожей ее
щек быстро ходят напряженные мускулы скул.
     -  Женечка,  на тебя  только  вся  и  надежда,  -  сказала  с  глубоким
выражением тоскливой беспомощности Любка. - Тебя так  все уважают. Поговори,
душенька, с Анной Марковной или с Симеоном... Пускай меня примут обратно.
     Женька  выпрямилась на постели, вперилась  в Любку сухими, горящими, но
как будто плачущими, глазами и спросила отрывисто:
     - Ты ела что-нибудь сегодня?
     - Нет. Ни вчера, ни сегодня. Ничего.
     - Послушай, Женечка,-тихо спросила Ванда,-  а что, если я дам ей белого
вина? А Верка покамест сбегает на кухню за мясом. А?
     - Делай, как знаешь. Конечно, это хорошо.  Да поглядите, девчонки, ведь
она вся мокрая. Ах, какая дурища! Ну! Живо! Раздевайся! Манька Беленькая или
ты, Тамарочка, дайте ей сухие панталоны, теплые чулки и туфли. Ну, теперь, -
обратилась она к Любке, - рассказывай, идиотка, все, что с тобой случилось!
     IX
     В то раннее утро, когда  Лихонин так внезапно и, может быть, неожиданно
даже для  самого себя увез Любку  из  веселого заведения Анны Марковны,  был
перелом лета. Деревья еще стояли зелеными, но  в запахе воздуха,  листьев  и
травы уже слегка чувствовался,
     точно  издали, нежный, меланхолический и  в  то же время очаровательный
запах приближающейся  осени. С удивлением глядел студент  на  деревья, такие
чистые, невинные и тихие, как будто бы бог, незаметно для людей, рассадил их
здесь  ночью,  и деревья сами с удивлением оглядываются  вокруг на спокойную
голубую  воду, как будто  еще дремлющую в  лужах и канавах и под  деревянным
мостом, перекинутым через мелкую речку, оглядываются на высокое, точно вновь
вымытое небо, которое  только  что проснулось и в заре, спросонок, улыбается
розовой, ленивой, счастливой улыбкой навстречу разгоравшемуся солнцу.
     Сердце студента ширилось  и трепетало: и от  красоты  этого  блаженного
утра, и от радости существования, и от сладостного  воздуха, освежавшего его
легкие  после ночи, проведенной без  сна в тесном и накуренном помещении. Но
еще более умиляла его красота и возвышенность собственного поступка.
     "Да, он поступил, как человек, как настоящий человек,  в  самом высоком
смысле  этого слова! Вот и  теперь  он  не раскаивается  в том,  что сделал.
Хорошо им (кому  это "им", Лихонин и  сам не понимал как следует), хорошо им
говорить об ужасах проституции, говорить, сидя за чаем с булками и колбасой,
в  присутствии чистых и развитых  девушек. А  сделал ли кто-нибудь из коллег
какой-нибудь действительный  шаг к освобождению женщины от  гибели? Ну-ка? А
то есть еще и такие, что придет к этой самой Сонечке Мармеладовой, наговорит
ей турусы на колесах, распишет  всякие  ужасы, залезет к ней в душу, пока не
доведет до слез,  и сейчас же сам расплачется и начнет утешать, обнимать, по
голове погладит, поцелует сначала в щеку,  потом в губы, ну, и известно что!
Тьфу! А вот у него, у Лихонина, слово с делом никогда не расходится".
     Он  обнял Любку за стан и поглядел  на нее ласковыми, почти влюбленными
глазами, хотя сам подумал сейчас же, что смотрит на нее, как отец или брат.
     Любку страшно  морил сон, слипались глаза, и она с усилием таращила их,
чтобы не заснуть, а на губах лежала та же наивная, детская, усталая  улыбка,
которую Лихонин  заметил еще  и там,  в кабинете. И из одного  угла  ее  рта
слегка тянулась слюна.
     -  Люба, дорогая моя!