Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
о, что китайцы-язычники и приготовляют свою траву очень
грязно. Затем надо вновь налить чайник до четверти его объема, оставить на
подносе, прикрыть сверху полотенцем и так продержать три с половиной минуты.
После долить почти доверху кипятком, опять прикрыть, дать чуточку настояться
- и у вас, моя дорогая, готов божественный напиток, благовонный, освежающий
и укрепляющий.
Некрасивое, но миловидное лицо Любки, все пестрое от веснушек, как
кукушечье яйцо, немного вытянулось н побледнело.
- Вы уж, ради бога, на меня не сердитесь... Ведь вас Василь Василич?..
Не сердитесь, миленький Ва-силь Василич... Я, право же, скоро выучусь, я
ловкая. И что же это вы мне все - вы да вы? Кажется, не чужие теперь?
Она посмотрела на него ласково. И правда, она сегодня утром в первый
раз за всю свою небольшую, но исковерканную жизнь отдала мужчине свое тело -
хотя и не с наслаждением, а больше из признательности и жалости, но
добровольно, не за деньги, не по принуждению, не под угрозой расчета или
скандала. И ее женское сердце, всегда неувядаемое, всегда тянущееся к любви,
как подсолнечник к свету, было сейчас чисто и разнежено.
Но Лихонин вдруг почувствовал колючую стыдливую неловкость и что-то
враждебное против этой, вчера ему незнакомой женщины, теперь - его случайной
любовницы. "Начались прелести семейного очага",- подумал он невольно, однако
поднялся со стула, подошел к Любке и, взяв ее за руку, притянул к себе и
погладил по голове.
- Дорогая моя, милая сестра моя, - сказал он трогательно и фальшиво, -
то, что случилось сегодня, не должно никогда больше повторяться. Во всем
виноват только один я, и, если хочешь, я готов на коленях просить у тебя
прощения. Пойми же, пойми, что все это вышло помимо моей воли, как-то
стихийно, вдруг, внезапно. Я и сам не ожидал, что это будет так! Понимаешь,
я очень давно... не знал близко женщины... Во мне проснулся зверь,
отвратительный, разнузданный зверь... и... я не устоял. Но, господи, разве
так уже велика моя вина? Святые люди, отшельники, затворники, схимники,
столпники, пустынники, мученики - не чета мне по крепости духа, - и они
падали в борьбе с искушением дьявольской плоти. Но зато чем хочешь клянусь,
"то это больше не повторится... Ведь так?
Любка упрямо вырывала его руку из своей. Губы ее немного отторбучились,
и опущенные веки часто заморгали.
- Да-а, - протянула она, как ребенок, который упрямится мириться, - я
же вижу, что я вам не нравлюсь. Так что ж, - вы мне лучше прямо скажите и
дайте немного на извозчика, и еще там, сколько захотите... Деньги за ночь
все равно заплачены, и мне только доехать... туда.
Лихонин схватился за волосы, заметался по комнате н задекламировал:
- Ах, не то, не то, не то! Пойми же меня, Люба! Продолжать то, что
случилось утром, - это... это свинство, скотство и недостойно человека,
уважающего себя. Любовь! Любовь-это полное слияние умов, мыслей, душ,
интересов, а не одних только тел. Любовь - громадное, великое чувство,
могучее, как мир, а вовсе не валянье в постели. Такой любви нет между нами,
Любочка. Если она придет, это будет чудесным счастьем н для тебя и для меня.
А пока - я твой друг, верный товарищ на жизненном пути. И довольно, и
баста... Я хотя и не чужд человеческих слабостей, но считаю себя честным
человеком.
Любка точно завяла. "Он думает, что я хочу, чтобы он на мне женился. И
совсем мне это не надо, - печально думала она.-Можно жить и так. Живут же
другие на содержании. И, говорят, - гораздо лучше, чем покрутившись вокруг
аналоя. Что тут худого? Мирно, тихо, благородно... Я бы ему чулки штопала,
полы мыла бы, стряпала... что попроще. Конечно, ему когда-нибудь выйдет
линия жениться на богатой. Ну уж, наверно, он так не выбросит на улицу, в
чем мать родила. Хоть и дурачок и болтает много, а видно, человек
порядочный. Обеспечит все-таки чем-нибудь. А может быть, и взаправду
приглядится, привыкнет? Я девица простая, скромная и на измену никогда не
согласная. Ведь, говорят, бывает так-то... Надо только вида ему ке
показывать. А что он опять придет ко мне в постель и придет сегодня же
вечером - это как бог свят".
И Лихонин тоже задумался, замолк и заскучал; он уже чувствовал тяготу
взятого на себя непосильного подвига. Поэтому он даже обрадовался, когда в
дверь постучали; и на его окрик "войдите" вошли два студента: Соловьев и
ночевавший у него Нижерадзе.
Соловьев, рослый и уже тучноватый, с широким румяным волжским лицом и
светлой маленькой вьющейся бородкой, принадлежал к тем добрым, веселым и
простым малым, которых достаточно много в любом университете. Он делил свои
досуги, - а досуга у него было двадцать четыре часа в сутки, - между пивной
и шатаньем по бульварам, между бильярдом, винтом, театром, чтением газет и
романов и зрелищами цирковой борьбы; короткие же промежутки употреблял на
еду, спанье, домашнюю починку туалета, при помощи ниток, картона, булавок и
чернил, и на сокращенную, самую реальную любовь к случайной женщине из
кухни, передней или с улицы. Как и вся молодежь его круга, он сам считал
себя революционером, хотя тяготился политическими спорами, раздорами и
взаимными колкостями и, не перенося чтения революционных брошюр и журналов,
был в деле почти полным невеждой. Поэтому он не достиг даже самого малого
партийного посвящения. хотя иногда ему давались кое-какие поручения вовсе
небезопасного свойства, смысл которых ему не уясняли. И не напрасно
полагались на его твердую совесть: он все исполнял быстро, точно, со смелой
верой в мировую важность дела, с беззаботной улыбкой и с широким презрением
к возможной погибели. Он укрывал нелегальных товарищей, хранил запретную
литературу и шрифты, передавал паспорта и деньги. В нем было много
физической силы, черноземного добродушия и стихийного простосердечия. Он
нередко получал из дому, откуда-то из глуши Симбирской или Уфимской
губернии, довольно крупные для студента денежные суммы, но в два дня
разбрасывал и рассовывал их повсюду с небрежностью французского вельможи
XVII столетия, а сам оставался зимою в одной тужурке, с сапогами,
реставрированными собственными средствами.
Кроме всех этих наивных, трогательных, смешных, возвышенных и
безалаберных качеств старого русского студента, уходящего - и бог весть, к
добру ли? - в область исторических воспоминаний, он обладал еще одной
изумительной способностью-изобретать деньги и устраивать кредиты в маленьких
ресторанах и кухмистерских. Все служащие ломбарда и ссудных касс, тайные и
явные ростовщики, старьевщики были с ним в самом тесном знакомстве.
Если же по некоторым причинам нельзя было к ним прибегнуть, то и тут
Соловьев оставался на высоте своей находчивости. Предводительствуя кучкой
обедневших друзей и удрученный своей обычной деловой ответственностью, он
иногда мгновенно озарялся внутренним вдохновением, делал издали, через
улицу, таинственный знак проходившему со своим узлом за плечами татарину и
на несколько секунд исчезал с ним в ближайших воротах. Он быстро возвращался
назад без тужурки, в одной рубахе навыпуск, подпоясанный шнурочком, или
зимой без пальто, в легоньком костюмчике, или вместо новой, только что
купленной фуражки-в крошечном жокейском картузике, чудом державшемся у него
на макушке.
Его все любили: товарищи, прислуга, женщины, дети. И все были с нам
фамильярны. Особенным благорасположением пользовался он со стороны своих
кунаков татар, которые, кажется, считали его за блаженненького. Они иногда
летом приносили ему в подарок крепкий, пьяный кумыс в больших четвертных
бутылях, а на байрам приглашали к себе есть молочного жеребенка. Как это ни
покажется неправдоподобным, но Соловьев в критические минуты отдавал на
хранение татарам некоторые книги и брошюры. Он говорил при этом с самым
простым и значительным видом: "То, что я тебе даю,-Великая книга. Она
говорит о том, что Аллах Акбар и Магомет его пророк, что много зла и
бедности на земле и что люди должны быть милостивы и справедливы друг к
другу".
У него были и еще две особенности: он очень хорошо читал вслух и
удивительно, мастерски, прямо-таки гениально играл в шахматы, побеждая шутя
первоклассных игроков. Его нападение было всегда стремительно и жестоко,
защита мудра и осторожна, преимущественно в облическом1 направлении, уступки
противнику исполнены тонкого дальновидного расчета и убийственного
коварства. При этом делал он свои ходы точно под влиянием какого-то
внутреннего инстинкта или вдохновения, не задумываясь более чем на
четыре-пять секунд и решительно презирая почтенные традиции.
С ним неохотно играли, считали его манеру играть дикарской, но все-таки
играли иногда на крупные деньги, которые, неизменно выигрывая, Соловьев
охотно возлагал на алтарь товарищеских нужд. Но от участия в конкурсах,
которые могли бы ему создать положение звезды в шахматном мире, он по-
1 Обходном (от лат. obliquus).
стоянно отказывался: "У меня пет в натуре ни любви к этой ерунде, ни
уважения, - говорил он, - просто я обладаю какой-то механической
способностью ума, каким-то психическим уродством. Ну, вот, как бывают левши.
И потому у меня нет ни профессионального самолюбия, ни гордости при победе,
ни желчи при проигрыше.
Таков был матерой студент Соловьев. А Нижерадзе приходился ему самым
близким товарищем, что не мешало, однако, обоим с утра до вечера зубоскалить
друг над другом, спорить и ругаться. Еог ведает, чем и как существовал
грузинский князь. Он сам про себя говорил, что обладает способностью
верблюда питаться впрок на несколько недель вперед, а потом месяц ничего не
есть. Из дому, из своей благословенной Грузии, он получал очень мало, и то
больше съестными припасами. На рождество, на Пасху или в день именин (в
августе) ему присылали, - и непременно через приезжих земляков, - целые
клады из корзин с бараниной, виноградом, чурчхелой, колбасами, сушеной
мушмалой, рахат-лукумом, бадриджанами и очень вкусными лепешками, а также
бурдюки с отличным домашним вином, крепким и ароматным, но отдававшим
чуть-чуть овчиной. Тогда князь сзывал к кому-нибудь из товарищей (у него
никогда не было своей квартиры) всех близких друзей и земляков и устраивал
такое пышное празднество,-по-кавказски "той",-на котором истреблялись дотла
дары плодородной Грузии, на котором пели грузинские песни и, конечно, в
первую голову "Мравол-джамием" и "Нам каждый гость ниспослан богом, какой бы
ни был он страны", плясали без устали лезгинку, размахивая дико в воздухе
столовыми ножами, и говорил свои импровизации тулумбаш (или, кажется, он
называется тамада?); по большей части говорил сам Нижерадзе.
Говорить он был великий мастер и умел, разгорячась, произносить около
трехсот слов в минуту. Слог его отличался пылкостью, пышностью и
образностью, и его речи не только не мешал, а даже как-то странно,
своеобразно украшал ее кавказский
акцент с характерным цоканьем и гортанными звуками, похожими то на
харканье вальдшнепа, то на орлиный клекот. И о чем бы он ни говорил, он
всегда сводил монолог на самую прекрасную, самую плодородную, самую
передовую, самую рыцарскую и в то же время самую обиженную страну-Грузию. И
неизменно цитировал он строки из "Барсовой кожи" грузинского поэта
Руставели, уверяя, что эта поэма в тысячу раз выше всего Шекспира,
умноженного на Гомера.
Он был хотя и вспыльчив, но отходчив и в обращении женственно-мягок,
ласков, предупредителен, не теряя природной гордости... Одно в нем не
нравилось товарищам-какое-то преувеличенное, экзотическое женолюбие. Он был
непоколебимо, до святости или до глупости убежден в том, что он неотразимо
прекрасен собою, что все мужчины завидуют ему, все женщины влюблены в него,
а мужья ревнуют... Это хвастливое, навязчивое бабничество ни на минуту,
должно быть, даже и во сне, не покидало его. Идя по улице, он поминутно
толкал локтем в бок Лихонина, Соловьева или другого спутника и говорил,
причмокивая и кивая назад головой на прошедшую мимо женщину: "Це, це, це...
вай-вай! Зам-мэчатытыльный женшшына! Ка-ак она на меня посмотрела.
Захочу-моя будет!.."
За ним этот смешной недостаток знали, высмеивали эту его черту
добродушно и бесцеремонно, но охотно прощали ради той независимой
товарищеской услужливости и верности слову, данному мужчине (клятвы женщинам
были не в счет), которыми он обладал так естественно. Впрочем, надо сказать,
что он пользовался в самом деле большим успехом у женщин. Швейки, модистки,
хористки, кондитерские и телефонные барышни таяли от пристального взгляда
его тяжелых, сладких и томных черно-синих глаз...
- До-ому сему и всем праведно, мирно и непорочно обитающим в нем... -
заголосил было по-протодьяконски Соловьев и вдруг осекся. - Отцы-святители,
- забормотал он с удивлением, стараясь про
должать неудачную шутку.-Да ведь это... Это же... ах, дьявол... это
Соня, нет, виноват, Надя.. Ну да! Люба от Анны Марковны...
Любка горячо, до слез, покраснела и закрыла лицо ладонями. Лихонин
заметил это, понял, прочувствовал смятенную душу девушки и пришел ей на
помощь. Он сурово, почти грубо остановил Соловьева.
- Совершенно верно, Соловьев. Как в адресном столе. Люба из Ямков.
Прежде-проститутка. Даже больше, еще вчера-проститутка. А сегодня-мой друг,
моя сестра. Так на нее пускай и смотрит всякий, кто хоть сколько-нибудь меня
уважает. Иначе...
Грузный Соловьев торопливо, искренно и крепко обнял и помял Лихонина.
- Ну, милый, ну, будет... я впопыхах сделал глупость. Больше не
повторится. Здравствуйте, бледнолицая сестра моя. - Он широко через стол
протянул руку Любке и стиснул ее безвольные, маленькие и короткие пальцы с
обгрызенными крошечными ногтями. - Прекрасно, что вы пришли в наш скромный
вигвам. Это освежит нас и внедрит в нашу среду тихие и приличные
нравы.-Александра! Пива-а!- закричал он громко.-Мы одичали, огрубели,
погрязли в сквернословии, пьянстве, лености и других пороках. И все оттого,
что были лишены благотворного, умиротворяющего влияния женского общества.
Еще раз жму вашу руку. Милую, маленькую руку. Пива!
- Иду, - послышался за дверью недовольный голос Александры. - Иду я.
Чего кричишь? На сколько?
Соловьев пошел в коридор объясниться. Лихонин благодарно улыбнулся ему
вслед, а грузин по пути благодушно шлепнул его по спине между лопатками. Оба
поняли и оценили запоздалую грубоватую деликатность Соловьева.
- Теперь, - сказал Соловьев, возвратившись в номер и садясь осторожно
на древний стул,-теперь приступим к порядку дня. Буду ли я вам чем-нибудь
полезен? Если вы мне дадите полчаса сроку,
я сбегаю на минутку в кофейную и выпотрошу там самого лучшего
шахматиста. Словом-располагайте мною.
- Какой вы смешной!-сказала Любка, стесняясь и смеясь. Она не понимала
шутливого и необычного слога студента, но что-то влекло ее простое сердце к
нему.
- Этого вовсе и не нужно, - вставил Лихонин.- Я покамест еще зверски
богат. Мы, я думаю, пойдем все вместе куда-нибудь в трактирчик. Мне надо
будет с вами кое о чем посоветоваться. Все-таки-вы для меня самые близкие
люди и, конечно, не так глупы и неопытны, как с первого взгляда кажетесь.
Затем я пойду попробую устроиться с ее... с Любиным паспортом. Вы подождете
меня. Это недолго... Словом, вы понимаете, в чем заключается все это дело, и
не будете расточать лишних шуток. Я,-его голос дрогнул сентиментально и
фальшиво, - я хочу, чтобы вы взяли на себя часть моей заботы. Идет?
- Ва! идет!-воскликнул князь (у него вышло "идиот") и почему-то
взглянул значительно на Любку и закрутил усы. Лихонин покосился на него. А
Соловьев сказал простосердечно:
- И дело. Ты затеял нечто большое и прекрасное, Лихонин. Князь мне
ночью говорил. Ну, что же, на то и молодость, чтобы делать святые глупости.
Дай мне бутылку, Александра, я сам открою, а то ты надорвешься и у тебя жила
лопнет. За новую жизнь, Любочка, виноват... Любовь... Любовь...
- Никоновна. Да зовите, как сказалось... Люба.
- Ну да, Люба. Князь, аллаверды!
- Якши-ол,-ответил Нижерадзе и чокнулся с ним пивом.
- И еще скажу, что я очень за тебя рад, дружище Лихонин, - продолжал
Соловьев, поставив стакан и облизывая усы.-Рад и кланяюсь тебе. Именно
только ты и способен на такой настоящий русский героизм, выраженный просто,
скромно, без лишних слов.
- Оставь... Ну какой героизм, - поморщился Лихонин,
- И правда,-подтвердил Нижерадзе.-Ты все меня упрекаешь, что я много
болтаю, а сам какую чепуху развел.
- Все равно!-возразил Соловьев.-Может быть, и витиевато, но все равно!
Как староста нашей чердачной коммуны, объявляю Любу равноправным и почетным
членом!
Он поднялся, широко простер руку и патетически произнес:
И в дом наш смело и свободно хозяйкой милою войди!
Лихонин ярко вспомнил, что ту же самую фразу, но по-актерски сказал
сегодня на рассвете, и даже зажмурился от стыда.
- Будет балаганить. Пойдемте, господа. Одевайся, Люба.
XIV
До ресторана "Воробьи" было недалеко, шагов двести. По дороге Любка
незаметно взяла Лихонина за рукав и потянула к себе. Таким образом они
опоздали на несколько шагов от шедших впереди Соловьева и Нижерадзе.
- Так это вы серьезно, Василь Василич, миленький мой?-спросила она,
заглядывая снизу вверх на него своими ласковыми темными глазами.-Вы не
шутите надо мной?
- Какие тут шутки, Любочка! Я был бы самым низким человеком, если бы
позволял себе такие шутки. Повторяю, что я тебе более чем друг, я тебе брат,
товарищ. И не будем об этом больше говорить. А то, что случилось сегодня
поутру, это уж, будь покойна, не повторится. И сегодня же я найму тебе
отдельную комнату.
Любка вздохнула. Не то, чтобы ее обижало целомудренное решение
Лихонина, которому, по правде сказать, она плохо верила, но как-то ее узкий,
темный ум не мог даже теоретически представить себе иного отношения мужчины
к женщине, кроме чувственного. Кроме того, сказывалось давнишнее крепко
усвоенное в доме Анны Марковны, в виде хвастливого соперничества, а теперь
глухое, но искреннее и сердитое недовольство предпочтенной или отвергнутой
самки. И Лихонину она почему-то довольно плохо верила, улавливая
бессознательно много наигранного, не совсем искреннего в его словах. Вот
Соловьев - тот хотя и говорил непонятно, как и прочее большинство знакомых
ей студентов, когда они шутили между собой или с девицами в общем зале
(отдельно, в комнате, все без исключения мужчины, все, как один, говорили и
делали одно и то же), однако Соловьеву она поверила бы скорее и охотнее.
Какая-то простота светилась из его широко расставленных, веселых, искристых
серых глаз.
Лихонина в "Воробьях" уважали за солидность, добрый нрав и денежную
аккуратность. Поэтому ему сейчас же отвели маленький отдельный кабинетик -
честь, которой могли похвастаться очень немногие студенты. В этой комнате
целый день горел газ, потому что свет проникал только из узенького низа
обрезанного потолком окна, из которого можно было видеть только сапоги,
ботинки, зонтики и тросточки людей, проходивших по тротуару.
Пришло