, были  родом из Гомеля  и, должно  быть,
были созданы  самим богом для нежной, страстной, взаимной любви,  но  многие
обстоятельства, как, например, погром, происшедший в их  городе,  обеднение,
полная растерянность,  испуг, на  время  разлучили  их.  Однако  любовь была
настолько велика, что аптекарский ученик Нейман с большим трудом, усилиями и
унижениями  сумел найти  -себе  место  ученика в  одной из  местных аптек  и
разыскал любимую девушку. Он  был  настоящим правоверным, почти фанатическим
евреем. Он знал, что Сонька была продана одному  из скупщиков  живого товара
ее же матерью, знал много  унизительных, безобразных подробностей о том, как
ее  перепродавали  из  рук  в  руки,  и его  набожная,  брезгливая,  истинно
еврейская душа  корчилась и  содрогалась при этих  мыслях, но  тем  не менее
любовь  была  выше всего. И каждый вечер  он появлялся в зале Анны Марковны.
Если ему удавалось с громадным лишением вырезать из своего нищенского дохода
какой-нибудь случайный  рубль, он брал Соньку в  ее комнату, но это вовсе не
бывало  радостью ни  для  него, ни для  нее:  после  мгновенного  счастья  -
физического  обладания  друг другом  -  они  плакали,  укоряли  друг  друга,
ссорились с характерными еврейскими  театральными жестами,  и  всегда  после
этих визитов  Сонька  Руль возвращалась  в залу с  набрякшими, покрасневшими
веками глаз.
     Но  чаще всего у  него  не  было денег,  и  он  просиживал  около своей
любовницы целыми  вечерами, терпеливо  и ревниво  дожидаясь ее, когда Соньку
случайно брал гость. И когда  она  возвращалась обратно  и  садилась  с  ним
рядом, то он незаметно, стараясь не обращать на  себя общего  внимания и  не
поворачивая  головы  в  ее сторону,  все  время осыпал  ее  упреками.  Ив ее
прекрасных, влажных, еврейских  глазах всегда во  время этих разговоров было
мученическое, но кроткое выражение.
     Приехала  большая  компания немцев,  служащих  в  оптическом  магазине,
приехала  партия  приказчиков  из   рыбного  и  гастрономического   магазина
Керешковского, приехали двое очень известных  на Ямках молодых людей, -  оба
лысые, с редкими, мягкими, нежными волосами  вокруг лысин - Колька-бухгалтер
и Мишка-певец, так называли в домах их обоих. Их так же, как Карла Карловича
из оптического магазина  и Володьку  из рыбного, встречали очень радушно,  с
восторгами,  криками  и  поцелуями,  льстя   их  самолюбию.   Шустрая  Нюрка
выскакивала   в  переднюю   и,   осведомившись,  кто   пришел,   докладывала
возбужденно, по своему обыкновению:
     - Женька, твой муж пришел! или:
     - Манька Маленькая,  твой любовник пришел! И Мишка-певец, который вовсе
не был певцом, а владельцем аптекарского склада, сейчас же, как вошел, запел
вибрирующим, пресекающимся, козлиным голосом:
     Чу-у-уют пра-а-а-а-авду! Ты ж заря-я-я-я... -
     что он проделывал в каждое свое посещение Анны Марковны.
     Почти беспрерывно играли кадриль, вальс,  польку и танцевали. Приехал и
Сенька  - любовник  Тамары  -  но, против обыкновения,  он не  важничал, "не
разорялся", не заказывал  Исай Саввичу траурного марша и не угощал шоколадом
девиц...  Почему-то он  был сумрачен,  хромал на правую ногу  и старался как
можно меньше обращать  на  себя внимание: должно быть,  его профессиональные
дела находились в это время в плохом обороте.  Он одним движением головы, на
ходу,  вызвал  Тамару из зала и исчез с  ней  в ее комнате. Приехал  также и
актер Эгмонт-Лаврецкий, бритый, высокий, похожий на придворного  лакея своим
вульгарным и нагло-презрительным лицом.
     Приказчики  из  гастрономического  магазина танцевали  со всем усердием
молодости  и  со  всей  чинностью,  которую  рекомендует самоучитель хороших
нравов Германа Гоппе. В этом смысле и девицы отвечали их намерениям. У тех и
у  других  считалось  особенно приличным  и  светским  танцевать  как  можно
неподвижнее,  держа  руки   опущенными  вниз  и  головы  поднятыми  вверх  и
склоненными, с некоторым гордым и в  то  же время утомленным и расслабленным
видом. В  антрактах,  между  фигурами, нужно было со  скучающим и  небрежным
видом обмахиваться платками... Словом, все они делали вид, будто принадлежат
к самому  изысканному  обществу,  и  если  танцуют, то  делают  это,  только
снисходя  до  маленькой  товарищеской  услуги.  Но  все-таки  танцевали  так
усердно, что с приказчиков Керешковского пот катился ручьями.
     Случилось  уже два-три скандала  в разных домах. Какой-то человек, весь
окровавленный, у которого лицо, при бледном свете лунного серпа, казалось от
крови черным,  бегал по улице, ругался и, нисколько не обращая  внимания  на
свои  раны, искал  шапку,  потерянную  в  драке.  На  Малой Ямской подрались
штабные писаря с матросской командой. Усталые  таперы и музыканты играли как
в бреду, сквозь сон, по механической привычке. Это было на исходе ночи.
     Совершенно неожиданно в заведение Анны Марковны вошло семеро студентов,
приват-доцент и местный репортер.
     VIII
     Все они,  кроме репортера,  провели целый день, с самого  утра, вместе,
справляя маевку со знакомыми барышнями. Катались на лодках по Днепру, варили
на той стороне реки, в густом горько-пахучем лозняке,
     полевую кашу, купались-мужчины и женщины поочередно - в быстрой  теплой
воде, пили домашнюю запеканку, пели звучные малороссийские песни и вернулись
в  город только поздним вечером, когда темная бегучая широкая река так жутко
и весело плескалась о борта  их лодок, играя отражениями звезд,  серебряными
зыбкими дорожками от электрических фонарей и кланяющимися огнями баканов.  И
когда  вышли  на  берег, то у каждого горели ладони  от весел,  приятно ныли
мускулы рук и ног, и во всем теле была блаженная бодрая усталость.
     Потом они проводили барышень по домам и у калиток и подъездов прощались
с ними долго и сердечно со смехом  и такими размашистыми  рукопожатиями, как
будто бы действовали рычагом насоса.
     Весь день  прошел  весело и  шумно, даже  немного крикливо и  чуть-чуть
утомительно, но  по-юношески  целомудренно, не пьяно  и, что особенно  редко
случается,  без малейшей тени взаимных обид или  ревности, или невысказанных
огорчений.  Конечно, такому благодушному настроению помогало солнце,  свежий
речной ветерок, сладкие дыхания трав и  воды, радостное ощущение крепости  и
ловкости  собственного тела при  купании  и  гребле и  сдерживающее  влияние
умных, ласковых, чистых и красивых девушек из знакомых семейств.
     Но, почти  помимо их сознания, их  чувственность  -  не  воображение, а
простая, здоровая, инстинктивная  чувственность  молодых  игривых  самцов  -
зажигалась  от нечаянных  встреч их рук с женскими руками и  от товарищеских
услужливых объятий, когда приходилось помогать  барышням входить в лодку или
выскакивать на  берег, от нежного запаха девичьих одежд, разогретых солнцем,
от женских кокетливо-испуганных  криков на реке, от зрелища  женских  фигур,
небрежно  полулежащих  с  наивной  нескромностью  в  зеленой  траве,  вокруг
самовара, от всех  этих  невинных вольностей, которые так обычны и неизбежны
на  пикниках, загородных прогулках  и речных  катаниях, когда в  человеке, в
бесконечной   глубине   его   души,   тайно   пробуждается   от   беспечного
соприкосновения с землей, травами,
     водой и  солнцем древний, прекрасный,  свободный,  но обезображенный  и
напуганный людьми зверь.
     И  потому в  два часа  ночи, едва  только закрылся  уютный студенческий
ресторан "Воробьи" и все восьмеро,  возбужденные алкоголем и обильной пищей,
вышли из прокуренного, чадного подземелья наверх,  на улицу,  в  сладостную,
тревожную темноту ночи, с  ее  манящими  огнями на  небе  и на  земле, с  ее
теплым,  хмельным  воздухом,  от которого жадно  расширяются  ноздри,  с  ее
ароматами, скользившими из невидимых садов и цветников, то у каждого  из них
пылала голова и сердце тихо и томно таяло от неясных желаний. Весело и гордо
было  ощущать после  отдыха новую,  свежую силу  во  всех  мышцах,  глубокое
дыхание  легких, красную упругую  кровь  в жилах,  гибкую  послушность  всех
членов. И - без слов, без  мыслей,  без сознания - влекло в  эту ночь бежать
без одежд по сонному лесу, обнюхивать торопливо следы чьих-то ног в росистой
траве, громким кличем призывать к себе самку.
     Но расстаться было теперь очень трудно. Целый день, проведенный вместе,
сбил  всех в привычное, цепкое стадо.  Казалось, что если хоть один уйдет из
компании,  то нарушится  какое-то  наладившееся  равновесие,  которое  потом
невозможно будет восстановить. И потому они медлили и топтались на тротуаре,
около  выхода  из трактирного подземелья,  мешая  движению редких  прохожих.
Обсуждали лицемерно, куда бы еще поехать, чтоб  доконать ночь. В сад  Тиволи
оказывалось очень далеко, да к тому же еще за входные билеты платить, и цены
в  буфете  возмутительные,  и  программа  давно  окончилась.  Володя  Павлов
предлагал  ехать к  нему: у него есть дома дюжина пива и немного коньяку. Но
всем показалось скучным идти  среди ночи  на  семейную  квартиру, входить на
цыпочках по лестнице и говорить все время шепотом.
     -  Вот что,  брательники...  Поедемте-ка лучше  к девочкам,  это  будет
вернее, -  сказал решительно старый  студент Лихонин,  высокий, сутуловатый,
хмурый и  бородатый малый.  По убеждениям  он  был  анархист-теоретик,  а по
призванию - страстный игрок на бильярде,
     на бегах и в карты, - игрок с очень широким, фатальным размахом. Только
накануне он  выиграл в  купеческом клубе около тысячи рублей в макао, и  эти
деньги еще жгли ему руки.
     - - А что ж? И верно, - поддержал кто-то. - Аида, товарищи?!
     -  Стоит  ли?  Ведь  это на  всю  ночь  заводиловка...  -  с  фальшивым
благоразумием и неискренней усталостью отозвался другой.
     А третий сказал сквозь притворный зевок:
     -  Поедемте лучше,  господа, по домам... а-а-а... спатиньки... Довольно
на сегодня.
     -  Во  сне  шубы не  сошьешь,  -  презрительно заметил  Лихонин. - Герр
профессор, вы едете?
     Но  приват-доцент Ярченко  уперся и казался по-настоящему рассерженным,
хотя,  быть может, он и  сам не знал,  что  пряталось у  него в каком-нибудь
темном закоулке души.
     - Оставь меня в  покое, Лихонин. По-моему, господа,  это прямое и явное
свинство -  то,  что вы собираетесь  сделать. Кажется,  так  чудесно, мило и
просто провели  время, -  так нет, вам  непременно  надо, как пьяным скотам,
полезть в помойную яму. Не поеду я.
     - Однако,  если мне  не  изменяет память, - со спокойной язвительностью
сказал Лихонин,  - припоминаю, что не далее  как прошлой осенью мы  с  одним
будущим  Моммсеном  лили  где-то  крюшон  со  льдом в фортепиано, изображали
бурятского бога, плясали танец живота и все такое прочее?..
     Лихонин  говорил  правду. В  свои студенческие  годы и позднее,  будучи
оставленным  при  университете, Ярченко  вел  самую шалую  и  легкомысленную
жизнь. Во всех трактирах, кафешантанах и других увеселительных местах хорошо
знали его маленькую, толстую,  кругленькую фигурку, его румяные, отдувшиеся,
как у раскрашенного амура,  щеки и блестящие, влажные, добрые глаза, помнили
его торопливый, захлебывающийся говор и визгливый смех.
     Товарищи никогда не могли постигнуть, где он находил время  для занятий
наукой, но тем не менее все экзамены и очередные  работы он сдавал отлично и
с первого, курса был на виду у профессоров. Теперь Ярченко начинал понемногу
отходить от прежних товарищей и собутыльников.  У  него только что  завелись
необходимые  связи с профессорским кругом,  на будущий  год  ему  предлагали
чтение лекции по римской истории, и нередко в  разговоре он  уже  употреблял
ходкое  среди   приват-доцентов   выражение:  "Мы,   ученые!"   Студенческая
фамильярность,  принудительное  компанейство,  обязательное участие  во всех
сходках,  протестах  и  демонстрациях  становились  для   него  невыгодными,
затруднительными к даже просто скучными. Но он знал цену  популярности среди
молодежи  и  потому не  решался  круто  разорвать с прежним  кружком.  Слова
Лихонина, однако, задели его.
     - Ах, боже мой, мало ли что мы делали, когда были мальчишками? Воровали
сахар,  пачкали  штанишки,  отрывали  жукам  крылья,  -  заговорил  Ярченко,
горячась и захлебываясь. - Но всему есть  предел и мера. Я вам, господа,  не
смею, конечно, подавать советов и учить вас, но надо быть последовательными.
Все мы согласны, что проституция - одно из величайших бедствий человечества,
а также согласны, что в этом  зле виноваты не женщины, а мы, мужчины, потому
что спрос родит предложение. И, стало быть, если, выпив лишнюю рюмку вина, я
все-таки,  несмотря на  свои  убеждения,  еду к  проституткам, то я совершаю
тройную подлость: перед несчастной глупой женщиной,  которую я  подвергаю за
свой  поганый рубль самой  унизительной форме  рабства, перед человечеством,
потому что, нанимая на  час или на  два публичную женщину для своей скверной
похоти,  я  этим  оправдываю  и  поддерживаю проституцию,  и,  наконец,  это
подлость перед своей собственной совестью и мыслью. И перед логикой.
     -  Фью-ю! - свистнул  протяжно  Лихонин и  проскандировал унылым тоном,
кивая  в  такт опущенной набок  головой.-Понес философ  наш  обычный  вздор;
веревка - вервие простое.
     -  Конечно,  нет   ничего  легче,  как  паясничать,  -  сухо  отозвался
Ярченко.-А по-моему, нет в печальной русской жизни более печального явления,
чем эта расхлябанность и растленность мысли. Сегодня мы скажем себе: "Э! Все
равно,  поеду  я  в публичный  дом  или  не  поеду-от  одного  раза дело  не
ухудшится,  не  улучшится". А через пять лет мы будет говорить: "Несомненно,
взятка-страшная гадость, но, знаете, дети... семья..."  И точно так же через
десять лет мы, оставшись благополучными русскими  либералами, будем вздыхать
о  свободе  личности и  кланяться  в  пояс мерзавцам,  которых  презираем, и
околачиваться  у  них  в  передних. "Потому  что,  знаете ли,  - скажем  мы,
хихикая, -  с  волками  жить,  по-волчьи  выть". Ей-богу,  недаром  какой-то
министр назвал русских студентов будущими столоначальниками!
     - Или профессорами, - вставил Лихонин.
     -  Но  самое  главное,  -  продолжал Ярченко,  пропустив  мимо ушей эту
шпильку, -  самое главное то,  что  я вас всех видел сегодня на реке и потом
там... на  том берегу...  с  этими милыми, славными девушками. Какие  вы все
были внимательные, порядочные, услужливые,  но едва  только вы  простились с
ними, вас уже тянет  к  публичным женщинам. Пускай каждый из вас  представит
себе  на  минутку, что все  мы были в  гостях у его сестер  и  прямо  от них
поехали в Яму... Что? Приятно такое предположение?
     -  Да, но должны  же существовать какие-нибудь клапаны для общественных
страстей?  - важно  заметил Борис  Собашников, высокий,  немного надменный и
манерный  молодой  человек,  которому  короткий  китель,  едва  прикрывавший
толстый зад, модные, кавалерийского  фасона брюки, пенсне на  широкой черной
ленте  и фуражка  прусского  образца  придавали  фатоватый  вид.  -  Неужели
порядочнее пользоваться ласками своей горничной или вести за углом интригу с
чужой женой? Что я могу поделать, если мне необходима женщина!
     - Эх, очень обходима! - досадливо сказал Ярченко и слабо махнул рукой.
     Но тут вмешался студент, которого в товарищеском кружке звали Рамзесом.
Это был изжелта-смуглый горбоносый человек маленького роста; бритое лицо его
казалось треугольным благодаря широкому, начинавтему лысеть двумя взлысинами
лбу,  впалым  щекам  и  острому  подбородку. Он  вел  довольно странный  для
студента образ жизни. В то время,  когда его коллеги  занимались  вперемежку
политикой, любовью, театром и немножко  наукой, Рамзес весь ушел в  изучение
всевозможных  гражданских  исков  и  претензий,  в  крючко-творные  тонкости
имущественных, семейных, земельных и иных деловых процессов, в запоминание и
логический разбор  кассационных  решений. Совершенно добровольно, ничуть  не
нуждаясь   в  деньгах,  он   прослужил  один   год   клерком   у  нотариуса,
другой-письмоводителем у  мирового судьи,  а  весь  прошлый год,  будучи  на
последнем  курсе,  вел  в  местной  газете  хронику  городской управы и  нес
скромную    обязанность   помощника   секретаря   в   управлении   синдиката
сахарозаводчиков.  И  когда этот  самый  синдикат  затеял известный  процесс
против одного из своих членов, полковника  Баскакова, пустившего  в  продажу
против договора избыток сахара, то Рамзес в самом начале предугадал и  очень
тонко мотивировал именно то  решение, которое  вынес впоследствии  по  этому
делу сенат.
     Несмотря  на его сравнительную молодость, к его мнениям прислушивались,
-  правда,  немного  свысока,-довольно  известные  юристы.  Никто из  близко
знавших  Рамзеса не сомневался, что он сделает блестящую  карьеру, да и  сам
Рамзес вовсе не скрывал своей уверенности в том, что к  тридцати  пяти годам
он   сколотит    себе    миллион   исключительно    одной   практикой,   как
адвокат-цивилист.  Его нередко выбирали товарищи  в председатели  сходок и в
курсовые   старосты,   но   от   этой  чести  Рамзес   неизменно  уклонялся,
отговариваясь  недостатком  времени.   Однако  он  не   избегал   участия  в
товарищеских третейских судах, и его доводы - всегда неотразимо  логичные  -
обладали  удивительным  свойством   оканчивать   дела  миром,  к   обоюдному
удовольствию судящихся сторон.  Он так же, как и  Ярченко,  знал хорошо цену
популярности среди  учащейся  молодежи, и  если  даже поглядывал  на людей с
некоторым презрением, свысока, то никогда, ни  одним движением своих тонких,
умных, энергичных губ этого не показывал.
     -  Никто  вас  и  не  тянет,  Гаврила  Петрович,  непременно  совершать
грехопадение,-сказал  Рамзес  примирительно.  -  К чему  этот  пафос  и  эта
меланхолия,  когда  дело  обстоит  совсем просто?  Компания  молодых русских
джентльменов  хочет  скромно  и  дружно провести остаток ночи, повеселиться,
попеть  и  принять  внутрь  несколько  галлонов вина  и пива. Но все  теперь
закрыто, кроме этих самых домов. Ergo!.. '
     -   Следовательно,   поедем   веселиться   к   продажным   женщинам?  К
проституткам? В публичный дом? - насмешливо и враждебно перебил его Ярченко.
     -  А хотя бы? Одного философа,  желая его  унизить, посадили  за обедом
куда-то около музыкантов. А он, садясь, сказал: "Вот верное средство сделать
последнее  место  первым".  И,  наконец, я  повторяю: если ваша  совесть  не
позволяет вам,  как  вы выражаетесь, покупать женщину, то вы можете приехать
туда   и   уехать,   сохраняя   свою   невинность   во  всей   ее   цветущей
неприкосновенности.
     - Вы передергиваете,  Рамзес,-возразил с  неудовольствием Ярченко. - Вы
мне напоминаете тех мещан, которые еще затемно собрались глазеть на смертную
казнь, и говорят: мы здесь  ни при чем, мы против смертной  казни,  это  все
прокурор и палач.
     - Пышно сказано и отчасти  верно, Гаврила Петрович. Но именно к нам это
сравнение может  и не  относиться.  Нельзя,  видите  ли, лечить какую-нибудь
тяжкую болезнь  заочно, не видавши самого  больного. А ведь все  мы, которые
сейчас здесь  стоим на улице и  мешаем прохожим, должны будем когда-нибудь в
своей  деятельности столкнуться  с ужасным  вопросом  о проституции,  да еще
какой проституции - русской!  Лихо-нин,  я, Боря  Собашников и Павлов  - как
юристы. Петровский  и Толпыгин -  как медики. Правда,  у Вельтмана особенная
специальность  - математика. Но ведь  будет же он  педагогом,  руководителем
юношества и, черт побери, даже отцом! А уж если пугать букой, то лучше всего
самому на  нее прежде посмотреть.  Наконец и  вы  сами, Гаврила Петрович,  -
знаток мертвых языков и будущее светило гробокопательства,  - разве для  вас
не  важно и  не поучительно сравнение хотя бы  современных публичных домов с
какими-нибудь  помпейскими лупанарами или с институтом священной проституции
в Фивах и в Ниневи