евосходства, с шапками набекрень, с тулупами внакидку, с дерзким, лукавым
видом и с нахальной пересмешкой. "Все это моя среда, мой теперешний мир, -
думал я, - с которым, хочу не хочу, а должен жить..." Я пробовал было
расспрашивать и разузнавать об них у Аким Акимыча, с которым очень любил
пить чай, чтоб не быть одному. Мимоходом сказать, чай, в это первое время,
был почти единственною моею пищею. От чаю Аким Акимыч не отказывался и сам
наставлял наш смешной, самодельный, маленький самовар из жести, который дал
мне на поддержание М. Аким Акимыч выпивал обыкновенно один стакан (у него
были и стаканы), выпивал молча и чинно, возвращая мне его, благодарил и
тотчас же принимался отделывать мое одеяло. Но того, что мне надо было
узнать, - сообщить не мог и даже не понимал, к чему я так особенно
интересуюсь характерами окружающих нас и ближайших к нам каторжных, и
слушал меня даже с какой-то хитренькой улыбочкой, очень мне памятной. "Нет,
видно, надо самому испытывать, а не расспрашивать", - подумал я.

     На четвертый день, так же как и в тот раз, когда я ходил
перековываться, выстроились рано поутру арестанты, в два ряда, на площадке
перед кордегардией, у острожных ворот. Впереди, лицом к ним, и сзади -
вытянулись солдаты, с заряженными ружьями и с примкнутыми штыками. Солдат
имеет право стрелять в арестанта, если тот вздумает бежать от него; но в то
же время и отвечает за свой выстрел, если сделал его не в случае самой
крайней необходимости; то же самое и в случае открытого бунта каторжников.
Но кто же бы вздумал бежать явно? Явился инженерный офицер, кондуктор, а
также инженерные унтер-офицеры и солдаты, приставы над производившимися
работами. Сделали перекличку; часть арестантов, ходившая в швальни,
отправлявшаяся прежде всех; до них инженерное начальство и не касалось; они
работали собственно на острог и обшивали его. Затем отправились в
мастерские, а затем и на обыкновенные черные работы. В числе человек
двадцати других арестантов отправился и я. За крепостью, на замерзшей реке,
были две казенные барки, которые за негодностью нужно было разобрать, чтоб
по крайней мере старый лес не пропал даром. Впрочем, весь этот старый
материал, кажется, очень мало стоил, почти ничего. Дрова в городе
продавались по цене ничтожной, и кругом лесу было множество. Посылались
почти только для того, чтоб арестантам не сидеть сложа руки, что и сами-то
арестанты хорошо понимали. За такую работу они всегда принимались вяло и
апатически, и почти совсем другое бывало, когда работа сама по себе была
дельная, ценная и особенно когда можно было выпросить себе на урок. Тут они
словно чем-то одушевлялись и хоть им вовсе не было никакой от этого выгоды,
но, я сам видел, выбивались из сил, чтоб ее поскорей и получше докончить;
даже самолюбие их тут как-то заинтересовывалось. А в настоящей работе,
делавшейся более для проформы, чем для надобности, трудно было выпросить
себе урок, а надо было работать вплоть до барабана, бившего призыв домой в
одиннадцать часов утра. День был теплый и туманный; снег чуть не таял. Вся
наша кучка отправилась за крепость на берег, слегка побрякивая цепями,
которые хотя и были скрыты под одеждою, но все-таки издавали тонкий и
резкий металлический звук с каждым шагом. Два-три человека отделились за
необходимым инструментом в цейхауз. Я шел вместе со всеми и даже как будто
оживился: мне хотелось поскорее увидеть и узнать, что за работа? Какая это
каторжная работа? И как я сам буду в первый раз в жизни работать?

     Помню все до малейшей подробности. На дороге встретился нам какой-то
мещанин с бородкой, остановился и засунул руку в карман. Из нашей кучки
немедленно отделился арестант, снял шапку, принял подаяние - пять копеек -
и проворно воротился к своим. Мещанин перекрестился и пошел своею дорогою.
Эти пять копеек в то же утро проели на калачах, разделив их на всю нашу
партию поровну.

     Из всей этой кучки арестантов одни были, по обыкновению, угрюмы и
неразговорчивы, другие равнодушны и вялы, третьи лениво болтали промеж
собой. Один был ужасно чему-то рад и весел, пел и чуть не танцевал дорогой,
прибрякивая с каждым прыжком кандалами. Это был тот самый невысокий и
плотный арестант, который в первое утро мое в остроге поссорился с другим у
воды, во время умывания, за то, что другой осмелился безрассудно утверждать
про себя, что он птица каган. Звали этого развеселившегося парня Скуратов.
Наконец, он запел какую-то лихую песню, из которой я помню припев:

          Без меня меня женили -
          Я на мельнице был.

     Недоставало только балалайки.

     Его необыкновенно веселое расположение духа, разумеется, тотчас же
возбудило в некоторых из нашей партии негодование, даже принято было чуть
не за обиду.

     - Завыл! - с укоризною проговорил один арестант, до которого, впрочем,
вовсе не касалось дело.

     - Одна была песня у волка, и ту перенял, туляк! - заметил другой, из
мрачных, хохлацким выговором.

     - Я-то, положим, туляк, - немедленно возразил Скуратов, - а вы в вашей
Полтаве галушкой подавились.

     - Ври! Сам-то что едал! Лаптем щи хлебал.

     - А теперь словно черт ядрами кормит, - прибавил третий.

     - Я и вправду, братцы, изнеженный человек, - отвечал с легким вздохом
Скуратов, как будто раскаиваясь в своей изнеженности и обращаясь ко всем
вообще и ни к кому в особенности, - с самого сызмалетства на черносливе да
на пампрусских булках испытан (то есть воспитан. Скуратов нарочно коверкал
слова), родимые же братцы мои и теперь еще в Москве свою лавку имеют, в
прохожем ряду ветром торгуют, купцы богатеющие.

     - А ты чем торговал?

     - А по разным качествам и мы происходили. Вот тогда-то, братцы, и
получил я первые двести...

     - Неужто рублей! - подхватил один любопытный, даже вздрогнув, услышав
про такие деньги.

     - Нет, милый человек, не рублей, а палок. Лука, а Лука!

     - Кому Лука, а тебе Лука Кузьмич, - нехотя отозвался маленький и
тоненький арестантик с востреньким носиком.

     - Ну Лука Кузьмич, черт с тобой, так уж и быть.

     - Кому Лука Кузьмич, а тебе дядюшка.

     - Ну, да черт с тобой и с дядюшкой, не стоит и говорить! А хорошее
было слово хотел сказать. Ну, так вот, братцы, как это случилось, что
недолго я нажил в Москве; дали мне там напоследок пятнадцать кнутиков да и
отправили вон. Вот я...

     - Да за что отправили-то?.. - перебил один, прилежно следивший за
рассказом.

     - А не ходи в карантин, не пей шпунтов, не играй на белендрясе; так
что я не успел, братцы, настоящим образом в Москве разбогатеть. А оченно,
оченно, оченно того хотел, чтоб богатым быть. И уж так мне этого хотелось,
что и не знаю, как и сказать.

     Многие рассмеялись. Скуратов был, очевидно, из добровольных
весельчаков, или, лучше, шутов, которые как будто ставили себе в
обязанность развеселять своих угрюмых товарищей и, разумеется, ровно
ничего, кроме брани, за это не получали. Он принадлежал к особенному и
замечательному типу, о котором мне, может быть, еще придется поговорить.

     - Да тебя и теперь вместо соболя бить можно, - заметил Лука Кузьмич. -
Ишь, одной одежи рублей на сто будет.

     На Скуратове был самый ветхий, самый заношенный тулупишка, на котором
со всех сторон торчали заплаты. Он довольно равнодушно, но внимательно
осмотрел его сверху донизу.

     - Голова зато дорого стоит, братцы, голова! - отвечал он. - Как и с
Москвой прощался, тем и утешен был, что голова со мной вместе пойдет.
Прощай, Москва, спасибо за баню, за вольный дух, славно исполосовали! А на
тулуп нечего тебе, милый человек, смотреть...

     - Небось на твою голову смотреть?

     - Да и голова-то у него не своя, а подаянная, - опять ввязался Лука. -
Ее ему в Тюмени Христа ради подали, как с партией проходил.

     - Что ж ты, Скуратов, небось мастерство имел?

     - Како мастерство! Поводырь был, гаргосов водил, у них голыши таскал,
- заметил один из нахмуренных, - вот и все его мастерство.

     - Я действительно пробовал было сапоги тачать, - отвечал Скуратов,
совершенно не заметив колкого замечания. - Всего одну пару и стачал.

     - Что ж, покупали?

     - Да, нарвался такой, что, видно, бога не боялся, отца-мать не
почитал; наказал его господь, - купил.

     Все вокруг Скуратова так и покатились со смеху.

     - Да потом еще раз работал, уж здесь, - продолжал с чрезвычайным
хладнокровием Скуратов, - Степану Федорычу Поморцеву, поручику, головки
приставлял.

     - Что ж он, доволен был?

     - Нет, братцы, недоволен. На тысячу лет обругал да еще коленком
напинал мне сзади. Оченно уж рассердился. Эх, солгала моя жизнь, солгала
каторжная!

          Погодя того немножко,
          Ак-кулинин муж на двор... -

неожиданно залился он снова и пустился притопывать, вприпрыжку ногами.

     - Ишь, безобразный человек! - проворчал шедший подле меня хохол, с
злобным презрением скосив на него глаза.

     - Бесполезный человек! - заметил другой окончательным и серьезным
тоном.

     Я решительно не понимал, за что на Скуратова сердятся, да и вообще -
почему все веселые, как уже успел я заметить в эти первые дни, как будто
находились в некотором презрении? Гнев хохла и других я относил к
личностям. Но это были не личности, а гнев за то, что в Скуратове не было
выдержки, не было строгого напускного вида собственного достоинства,
которым заражена была вся каторга до педантства, - одним словом, за то, что
он был, по их же выражению, "бесполезный" человек. Однако на веселых не на
всех сердились и не всех так третировали, как Скуратова и других ему
подобных. Кто как с собой позволял обходиться: человек добродушный и без
затей тотчас же подвергался унижению. Это меня даже поразило. Но были и из
веселых, которые умели и любили огрызнуться и спуску никому не давали: тех
принуждены были уважать. Тут же, в этой же кучке людей, был один из таких
зубастых, а в сущности развеселый и премилейший человек, но которого с этой
стороны я узнал уже после, видный и рослый парень, с большой бородавкой на
щеке и с прекомическим выражением лица, впрочем довольно красивого и
сметливого. Называли его пионером, потому что когда-то он служил в
пионерах; теперь же находился в особом отделении. Про него мне еще придется
говорить.

     Впрочем, и не все "серьезные" были так экспансивны, как негодующий на
веселость хохол. В каторге было несколько человек, метивших на первенство,
на знание всякого дела, на находчивость, на характер, на ум. Многие из
таких действительно были люди умные, с характером и действительно достигали
того, на что метили, то есть первенства и значительного нравственного
влияния на своих товарищей. Между собою эти умники были часто большие враги
- и каждый из них имел много ненавистников. На прочих арестантов они
смотрели с достоинством и даже с снисходительностью, ссор ненужных не
затевали, у начальства были на хорошем счету, на работах являлись как будто
распорядителями, и ни один из них не стал бы придираться, например, за
песни; до таких мелочей они не унижались. Со мной все такие были
замечательно вежливы, во все продолжение каторги, но не очень разговорчивы;
тоже как будто из достоинства. Об них тоже придется поговорить подробнее.

     Пришли на берег. Внизу, на реке, стояла замерзшая в воде старая барка,
которую надо было ломать. На той стороне реки синела степь; вид был угрюмый
и пустынный. Я ждал, что так все и бросятся за работу, но об этом и не
думали. Иные расселись на валявшихся по берегу бревнах; почти все вытащили
из сапог кисеты с туземным табаком, продававшимся на базаре в листах по три
копейки за фунт, и коротенькие талиновые чубучки с маленькими деревянными
трубочками-самодельщиной. Трубки закурились; конвойные солдаты обтянули нас
цепью и с скучнейшим видом принялись нас стеречь.

     - И кто догадался ломать эту барку? - промолвил один как бы про себя,
ни к кому, впрочем, не обращаясь. - Щепок, что ль захотелось?

     - А кто нас не боится, тот и догадался, - заметил другой.

     - Куда это мужичье-то валит? - помолчав, спросил первый, разумеется не
заметив ответа на прежний вопрос и указывая вдаль на толпу мужиков,
пробиравшихся куда-то гуськом по цельному снегу. Все лениво оборотились в
ту сторону и от нечего делать принялись их пересмеивать. Один из мужичков,
последний, шел как-то необыкновенно смешно, расставив руки и свесив набок
голову, на которой была длинная мужичья шапка, гречневиком. Вся фигура его
цельно и ясно обозначалась на белом снегу.

     - Ишь, братан Петрович, как оболокся! - заметил один, передразнивая
выговором мужиков. Замечательно, что арестанты вообще смотрели на мужиков
несколько свысока, хотя половина из них были из мужиков.

     - Задний-то, ребята, ходит, точно редьку садит.

     - Это тяжкодум, у него денег много, - заметил третий.

     Все засмеялись, но как-то тоже лениво, как будто нехотя. Между тем
подошла калашница, бойкая и разбитная бабенка.

     У ней взяли калачей на подаянный пятак и разделили тут же поровну.

     Молодой парень, торговавший в остроге калачами, забрал десятка два и
крепко стал спорить, чтоб выторговать три, а не два калача, как следовало
по обыкновенному порядку. Но калашница не соглашалась.

     - Ну, а того-то не дашь?

     - Чего еще?

     - Да чего мыши-то не едят.

     - Да чтоб те язвило! - взвизгнула бабенка и засмеялась.

     Наконец появился и пристав над работами, унтер-офицер с палочкой.

     - Эй вы, что расселись! Начинать!

     - Да что, Иван Матвеич, дайте урок, - проговорил один из
"начальствующих", медленно подымаясь с места.

     - Чего давеча на разводке не спрашивали? Барку растащи, вот те и урок.

     Кое-как наконец поднялись и спустились к реке, едва волоча ноги. В
толпе тотчас же появились и "распорядители", по крайней мере на словах.
Оказалось, что барку не следовало рубить зря, а надо было по возможности
сохранить бревна и в особенности поперечные кокоры, прибитые по всей длине
своей ко дну барки деревянными гвоздями, - работа долгая и скучная.

     - Вот надоть бы перво-наперво оттащить это бревнушко. Принимайся-ка,
ребята! - заметил один вовсе не распорядитель и не начальствующий, а просто
чернорабочий, бессловесный и тихий малый, молчавший до сих пор, и,
нагнувшись, обхватил руками толстое бревно, поджидая помощников. Но никто
не помог ему.

     - Да, подымешь небось! И ты не подымешь, да и дед твой, медведь,
приди, - и тот не подымет! - проворчал кто-то сквозь зубы.

     - Так что ж, братцы, как начинать-то? Я уж и не знаю... - проговорил
озадаченный выскочка, оставив бревно и приподымаясь.

     - Всей работы не переработаешь... чего выскочил?

     - Трем курам корму раздать обочтется, а туда же первый... Стрепета!

     - Да я, братцы, ничего, - отговаривался озадаченный, - я только так...

     - Да что ж мне на вас чехлы понадеть, что ли? Аль солить вас прикажете
на зиму? - крикнул опять пристав, с недоумением смотря на двадцатиголовую
толпу, на знавшую, как приняться за дело. - Начинать! Скорей!

     - Скорей скорого не сделаешь, Иван Матвеич.

     - Да ты и так ничего не делаешь, эй! Савельев! Разговор Петрович! Тебе
говорю: что стоишь, глаза продаешь!.. начинать!

     - Да я что ж один сделаю?..

     - Уж задайте урок, Иван Матвеич.

     - Сказано - не будет урока. Растащи барку и иди домой. Начинать!

     Принялись наконец, но вяло, нехотя, неумело. Даже досадно было
смотреть на эту здоровенную толпу дюжих работников, которые, кажется,
решительно недоумевали, как взяться за дело. Только было принялись вынимать
первую, самую маленькую кокору - оказалось, что она ломается, "сама
ломается", как принесено было в оправдание приставу; следственно, так
нельзя было работать, а надо было приняться как-нибудь иначе. Пошло долгое
рассуждение промеж собой о том, как приняться иначе, что делать?
Разумеется, мало-помалу дошло до ругани, грозило зайти и подальше...
Пристав опять прикрикнул и помахал палочкой, но кокора опять сломалась.
Оказалось наконец, что топоров мало и что надо еще принести какой-нибудь
инструмент. Тотчас же отрядили двух парней, под конвоем, за инструментом в
крепость, а в ожидании все остальные преспокойно уселись на барке, вынули
свои трубочки и опять закурили.

     Пристав наконец плюнул.

     - Ну, от вас работа не заплачет! Эх, народ, народ! - проворчал он
сердито, махнул рукой и пошел в крепость, помахивая палочкой.

     Через час пришел кондуктор. Спокойно выслушав арестантов, он объявил,
что дает на урок вынуть еще четыре кокоры, но так, чтоб уж они не ломались,
а целиком, да, сверх того, отделил разобрать значительную часть барки, с
тем, что тогда уж можно будет идти домой. Урок был большой, но, батюшки,
как принялись! Куда делась лень, куда делось недоумение! Застучали топоры,
начали вывертывать деревянные гвозди. Остальные подкладывали толстые шесты
и, налегая на них в двадцать рук, бойко и мастерски выламывали кокоры,
которые, к удивлению моему, выламывались теперь совершенно целые и
непопорченные. Дело кипело. Все вдруг как-то замечательно поумнели. Ни
лишних слов, ни ругани, всяк знал, что сказать, что сделать, куда стать,
что посоветовать. Ровно за полчаса до барабана заданный урок был окончен, и
арестанты пошли домой, усталые, но совершенно довольные, хоть и выиграли
всего-то каких-нибудь полчаса против указанного времени. Но относительно
меня я заметил одну особенность: куда бы я не приткнулся им помогать во
время работы, везде я был не у места, везде мешал, везде меня чуть не с
бранью отгоняли прочь.

     Какой-нибудь последний оборвыш, который и сам-то был самым плохим
работником и не смел пикнуть перед другими каторжниками, побойчее его и
потолковее, и тот считал вправе крикнуть на меня и прогнать меня, если я
становился подле него, под тем предлогом, что я ему мешаю. Наконец, один из
бойких прямо и грубо сказал мне: "Куда лезете, ступайте прочь! Что соваться
куда не спрашивают".

     - Попался в мешок" - тотчас же подхватил другой.

     - А ты лучше кружку возьми, - сказал мне третий, - да и ступай сбирать
на каменное построение да на табашное разорение, а здесь тебе нечего
делать.

     Приходилось стоять отдельно, а отдельно стоять, когда все работают,
как-то совестно. Но когда действительно так случилось, что я отошел и стал
на конец барки, тотчас же закричали:

     - Вон каких надавали работников; чего с ними сделаешь? Ничего не
сделаешь!

     Все это, разумеется, было нарочно, потому что всех это тешило. Надо
было поломаться над бывшим дворянчиком, и, конечно, они были рады случаю.

     Очень понятно теперь, почему, как уже я говорил прежде, первым
вопросом моим при вступлении в острог было: как вести себя, как поставить
себя перед этими людьми? Я предчувствовал, что часто будут у меня такие же
столкновения с ними, как теперь на работе. Но, несмотря ни на какие
столкновения, я решился не изменять плана моих действий, уже отчасти
обдуманного мною в это время; я знал, что он справедлив. Именно: я решил,
что надо держать себя как можно проще и независимее, отнюдь не выказывать
особенного старания сближаться с ними; но и не отвергать их, если они сами
пожелают сближения. Отнюдь не бояться их угроз и ненависти и, по
возможности, делать вид, что не замечаю того. Отнюдь не сближаться с ними
на некоторых известных пунктах и не давать потачки некоторым их привычкам и
обычаям, одним словом - не напрашиваться самому на полное их товарищество.
Я догадался с первого взгляда, что они первые презирали бы меня за это.
Однако, по их понятиям (и я узнал это впоследствии наверно), я все-таки
должен был соблюдать и уважать перед ними даже дворянское происхождение
мое, то есть нежиться, ломаться, брезгать ими, фыркать на каждом шагу,
белоручничать. Так именно они понимали, что такое дворянин. Они,
разумеется, ругали бы меня за это, но все-таки ува