ваются
загрубелость, разврат; уму и чувству становятся доступны и, наконец, сладки
самые ненормальные явления. Человек и гражданин гибнут в тиране навсегда, а
возврат к человеческому достоинству, к раскаянию, к возрождению становится
для него уже почти невозможен. К тому же пример, возможность такого
своеволия действуют и на все общество заразительно: такая власть
соблазнительна. Общество, равнодушно смотрящее на такое явление, уже само
заражено в своем основании. Одним словом, право телесного наказания, данное
одному над другим, есть одна из язв общества, есть одно из самых сильных
средств для уничтожения в нем всякого зародыша, всякой попытки
гражданственности и полное основание к непременному и неотразимому его
разложению.

     Палачом гнушаются же в обществе, но палачом-джентльменом далеко нет.
Только недавно высказалось противное мнение, но высказалось еще только в
книгах, отвлеченно. Даже те, которые высказывают его, не все еще успели
затушить в себе эту потребность самовластия. Даже всякий фабрикант, всякий
антрепренер непременно должен ощущать какое-то раздражительное удовольствие
в том, что его работник зависит иногда весь, со всем семейством своим,
единственно от него. Это наверно так; не так скоро поколение отрывается от
того, что сидит в нем наследственно; не так скоро отказывается человек от
того, что вошло в кровь его, передано ему, так сказать, с матерним молоком.
Не бывает таких скороспелых переворотов. Сознать вину и родовой грех еще
мало, очень мало; надобно совсем от него отучиться. А это не так скоро
делается.

     Я заговорил о палаче. Свойства палача в зародыше находятся почти в
каждом современном человеке. Но не равно развиваются звериные свойства
человека. Если же в ком-нибудь они пересиливают в своем развитии все другие
его свойства, то такой человек, конечно, становится ужасным и безобразным.
Палачи бывают двух родов: одни бывают добровольные, другие - подневольные,
обязанные. Добровольный палач, конечно, во всех отношениях ниже
подневольного, которым, однако, так гнушается народ, гнушается до ужаса, до
гадливости, до безотчетного, чуть не мистического страха. Откуда же этот
почти суеверный страх к одному палачу и такое равнодушие, чуть не одобрение
к другому? Бывают примеры до крайности странные: я знавал людей даже
добрых, даже честных, даже уважаемых в обществе, и между тем они, например,
не могли хладнокровно перенести, если наказуемый не кричит под розгами, не
молит и не просит о пощаде. Наказуемые должны непременно кричать и молить о
пощаде. Так принято; это считается и приличным и необходимым, и когда
однажды жертва не хотела кричать, то исполнитель, которого я знал и который
в других отношениях мог считаться человеком, пожалуй, и добрым, даже лично
обиделся при этом случае. Он хотел было сначала наказать легко, но, не
слыша обычных "ваше благородие, отец родной, помилуйте, заставьте за себя
вечно бога молить" и проч., рассвирепел и дал розог пятьдесят лишних, желая
добиться и крику и просьб, - и добился. "Нельзя-с, грубость есть", -
отвечал он мне очень серьезно. Что же касается до настоящего палача,
подневольного, обязанного, то известно: это арестант решоный и
приговоренный в ссылку, но оставленный в палачах; поступивший сначала в
науку к другому палачу и, выучившись у него, оставленный навек при остроге,
где он содержится особо, в особой комнате, имеющий даже свое хозяйство, но
находящийся почти всегда под конвоем. Конечно, живой человек не машина;
палач бьет хоть и по обязанности, но иногда тоже входит в азарт, но хоть
бьет не без удовольствия для себя, зато почти никогда не имеет личной
ненависти к своей жертве. Ловкость удара, знание своей науки, желание
показать себя перед своими товарищами и перед публикой подстрекают его
самолюбие. Он хлопочет ради искусства. Кроме того, он знает очень хорошо,
что он всеобщий отверженец, что суеверный страх везде встречает и провожает
его, и нельзя ручаться, чтоб это не имело на него влияния, не усиливало в
нем его ярости, его звериных наклонностей. Даже дети знают, что он
"отказывается от отца и матери". Странное дело, сколько мне ни случалось
видеть палачей, все они были люди развитые, с толком, с умом и с
необыкновенным самолюбием, даже с гордостью. Развилась ли в них эта
гордость в отпор всеобщему к ним презрению; усиливалась ли она сознанием
страха, внушаемого ими их жертве, и чувством господства над нею, - не знаю.
Может быть, даже самая парадность и театральность той обстановки, с которою
они являются перед публикой на эшафоте, способствуют развитию в них
некоторого высокомерия. Помню, мне пришлось однажды в продолжение
некоторого времени часто встречать и близко наблюдать одного палача. Это
был малый среднего роста, мускулистый, сухощавый, лет сорока, с довольно
приятным и умным лицом и с кудрявой головой. Он был всегда необыкновенно
важен, спокоен; снаружи держал себя по-джентльменски, отвечал всегда
коротко, рассудительно и даже ласково, но как-то высокомерно ласково, как
будто он чем-то чванился предо мною. Караульные офицеры часто с ним при мне
заговаривали и, право, даже с некоторым как будто уважением к нему. Он это
сознавал и перед начальником нарочно удвоивал свою вежливость, сухость и
чувство собственного достоинства. Чем ласковее разговаривал с ним
начальник, тем неподатливее сам он казался, и хотя отнюдь не выступал из
утонченнейшей вежливости, но, я уверен, в эту минуту он считал себя
неизмеримо выше разговаривавшего с ним начальника. На лице его это было
написано. Случалось, что иногда в очень жаркий летний день посылали его под
конвоем с длинным тонким шестом избивать городских собак. В этом городке
было чрезвычайно много собак, совершенно никому не принадлежавших и
плодившихся с необыкновенною быстротою. В каникулярное время они
становились опасными, и для истребления их, по распоряжению начальства,
посылался палач. Но даже и эта унизительная должность, по-видимому, нимало
не унижала его. Надо было видеть, с каким достоинством он расхаживал по
городским улицам в сопровождении усталого конвойного, пугая уже одним видом
своим встречных баб и детей, как он спокойно и даже свысока смотрел на всех
встречавшихся. Впрочем, палачам жить привольно. У них есть деньги, едят они
очень хорошо, пьют вино. Деньги достаются им через взятки. Гражданский
подсудимый, которому выходит по суду наказание, предварительно хоть
чем-нибудь, хоть из последнего, да подарит палача. Но с иных, с богатых
подсудимых, они сами берут, назначая им сумму сообразно с вероятными
средствами арестанта, берут и по тридцати рублей, а иногда даже и более. С
очень богатыми даже очень торгуются. Очень слабо наказать палач, конечно,
не может; он отвечает за это своей же спиной. Но зато, за известную взятку,
он обещается жертве, что не прибьет ее очень больно. Почти всегда
соглашаются на его предложение; если ж нет, он действительно наказывает
варварски, и это вполне в его власти. Случается, что он налагает
значительную сумму даже на очень бедного подсудимого; родственники ходят,
торгуются, кланяются, и беда, если не удовлетворят его. В таких случаях
много помогает ему суеверный страх, им внушаемый. Каких диковинок про
палачей не рассказывают! Впрочем, сами арестанты уверяли меня, что палач
может убить с одного удара. Но, во-первых, когда ж это было испытано? А,
впрочем, может быть. Об этом говорили слишком утвердительно. Палач же сам
ручался мне, что он это может сделать. Говорили тоже, что он может ударить
со всего размаха по самой спине преступника, но так, что даже самого
маленького рубчика не вскочит после удара и преступник не почувствует ни
малейшей боли. Впрочем, обо всех этих фокусах и утонченностях известно уже
слишком много рассказов. Но если даже палач и возьмет взятку, чтоб наказать
легко, то все-таки первый удар дается им со всего размаха и изо всей силы.
Это даже обратилось между ними в обычай. Последующие удары он смягчает,
особенно если ему предварительно заплатили. Но первый удар, заплатили иль
нет ему, - его. Право, не знаю, для чего это у них так делается? Для того
ли, чтоб сразу приучить жертву к дальнейшим ударам, по тому расчету, что
после очень трудного удара уже не так мучительны покажутся легкие, или тут
просто желание пофорсить перед жертвой, задать ей страху, огорошить ее с
первого раза, что понимала она, с кем дело имеет, показать себя, одним
словом. Во всяком случае палач перед началом наказания чувствует себя в
возбужденном состоянии духа, чувствует силу свою, сознает себя властелином;
он в эту минуту актер; на него дивится и ужасается публика, и, уж конечно,
не без наслаждения кричит он своей жертве перед ударом: "Поддержись, ожгу!
" - обычные и роковые слова в этом случае. Трудно представить, до чего
можно исказить природу человеческую.

     В это первое время, в госпитале, я заслушивался всех этих арестантских
рассказов. Лежать было нам всем ужасно скучно. Каждый день так похож один
на другой! Утром еще развлекало нас посещение докторов и потом скоро после
них обед. Еда, разумеется, в таком однообразии представляла значительное
развлечение. Порции были разные, распределенные по болезням лежавших. Иные
получали только один суп с какой-то крупой; другие только одну кашицу;
третьи одну только манную кашу, на которую было очень много охотников.
Арестанты от долгого лежания изнеживались и любили лакомиться.
Выздоравливавшим и почти здоровым давали кусок вареной говядины, "быка",
как у нас говорили. Всех лучше была порция цынготная - говядина с луком, с
хреном и с проч., а иногда и с крышкой водки. Хлеб был, тоже смотря по
болезням, черный или полубелый, порядочно выпеченный. Эта официальность и
тонкость в назначении порций только смешила больных. Конечно, в иной
болезни человек и сам ничего не ел. Но зато те больные, которые чувствовали
аппетит, ели, что хотели. Иные менялись порциями, так что порция,
подходящая к одной болезни, переходила к совершенно другой. Другие, которые
лежали на слабой порции, покупали говядину или цинготную порцию, пили квас,
госпитальное пиво, покупая его у тех, кому оно назначалось. Иные съедали
даже по две порции. Эти порции продавались или перепродавались за деньги.
Говяжья порция ценилась довольно высоко: она стоила пять копеек
ассигнациями. Если в нашей палате не было у кого купить, посылали сторожа в
другую арестантскую палату, а нет - так и в солдатские палаты, в "вольные",
как у нас говорили. Всегда находились охотники продать. Они оставались на
одном хлебе, зато зашибали деньгу. Бедность была, конечно, всеобщая, но те,
которые имели деньжонки, посылали даже на базар за калачами, даже за
лакомствами и проч. Наши сторожа исполняли все эти поручения совершенно
бескорыстно. После обеда наступало самое скучное время; кто от нечего
делать спал, кто болтал, кто ссорился, кто что-нибудь вслух рассказывал.
Если не приводили новых больных, было еще скучнее. Приход новичка почти
всегда производил некоторое впечатление, особенно если он был никому не
знакомый. Его оглядывали, старались узнать, что он и как, откуда и по каким
делам. Особенно интересовались в этом случае пересыльными: те всегда
что-нибудь да рассказывали, впрочем не о своих интимных делах; об этом,
если сам человек не заговаривал, никогда не расспрашивали, а так: откуда
шли? с кем? какова дорога? куда пойдут? и проч. Иные, тут же слыша новый
рассказ, припоминали как бы мимоходом что-нибудь из своего собственного: об
разных пересылках, партиях, исполнителях, о партионных начальниках.
Наказанные шпицрутенами являлись тоже об эту пору, к вечеру. Они всегда
производили довольно сильное впечатление, как, впрочем, и было уже
упомянуто; но не каждый же день их приводили, и в тот день, когда их не
было, становилось у нас как-то вяло, как будто все эти лица одно другому
страшно надоели, начинались даже ссоры. У нас радовались даже сумасшедшим,
которых приводили на испытание. Уловка прикинуться сумасшедшим, чтоб
избавиться от наказания, употреблялась изредка подсудимыми. Одних скоро
обличали или, лучше сказать, они сами решались изменять политику своих
действий, и арестант, прокуралесив два-три дня, вдруг ни с того ни с сего
становился умным, утихал и мрачно начинал проситься на выписку. Ни
арестанты, ни доктора не укоряли такого и не стыдили, напоминая ему его
недавние фокусы; молча выписывали, молча провожали, и дня через два-три он
являлся к нам наказанный. Такие случаи бывали, впрочем, вообще редки. Но
настоящие сумасшедшие, приводившиеся на испытание, составляли истинную кару
божию для всей палаты. Иных сумасшедших, веселых, бойких, кричащих,
пляшущих и поющих, арестанты сначала встречали чуть не с восторгом. "Вот
забава-то! " - говаривали они, смотря на иного только что приведенного
кривляку. Но мне ужасно трудно и тяжело было видеть этих несчастных. Я
никогда не мог хладнокровно смотреть на сумасшедших.

     Впрочем, скоро беспрерывные кривлянья и беспокойные выходки
приведенного и встреченного с хохотом сумасшедшего решительно всем у нас
надоедали и дня в два выводили всех из терпения окончательно. Одного из них
держали у нас недели три, и приходилось просто бежать из палаты. Как
нарочно, в это время привели еще сумасшедшего. Этот произвел на меня
особенное впечатление. Случилось это уже на третий год моей каторги. В
первый год, или, лучше сказать, в первые же месяцы моей острожной жизни,
весной, я ходил с одной партией на работу за две версты, в кирпичный завод,
с печниками, подносчиком. Надо было исправить для будущих летних кирпичных
работ печи. В это утро в заводе М-цкий и Б. познакомили меня с проживавшим
там надсмотрщиком, унтер-офицером Острожским. Это был поляк, старик лет
шестидесяти, высокий, сухощавый, чрезвычайно благообразной и даже величавой
наружности. В Сибири он находился с давнишних пор на службе и хоть
происходил из простонародья, пришел как солдат бывшего в тридцатом году
войска, но М-цкий и Б. его любили и уважали. Он все читал католическую
Библию. Я разговаривал с ним, и он говорил так ласково, так разумно, так
занимательно рассказывал, так добродушно и честно смотрел. С тех пор я не
видал его года два, слышал только, что по какому-то делу он находился под
следствием, и вдруг его ввели к нам в палату как сумасшедшего. Он вошел с
визгами, с хохотом и с самыми неприличными, с самыми камаринскими жестами
пустился плясать по палате. Арестанты были в восторге, но мне стало так
грустно... Через три дня мы все уже не знали, куда с ним деваться. Он
ссорился, дрался, визжал, пел песни, даже ночью, делал поминутно такие
отвратительные выходки, что всех начинало просто тошнить. Он никого не
боялся. На него надевали горячешную рубашку, но от этого становилось нам же
хуже, хотя без рубашки он затевал ссоры и лез драться чуть не со всеми. В
эти три недели иногда вся палата подымалась в один голос и просила главного
доктора перевести наше нещечко в другую арестантскую палату. Там в свою
очередь выпрашивали дня через два перевести его к нам. А так как
сумасшедших случилось у нас разом двое, беспокойных и забияк, то одна
палата с другою чередовались и менялись сумасшедшими. Но оказывались оба
хуже. Все вздохнули свободнее, когда их от нас увели наконец куда-то...

     Помню тоже еще одного странного сумасшедшего. Привели однажды летом
одного подсудимого, здорового и с виду очень неуклюжего парня, лет сорока
пяти, с уродливым от оспы лицом, с заплывшими красными глазами и с
чрезвычайно угрюмым и мрачным видом. Поместился он рядом со мною. Оказался
он очень смирным малым, ни с кем не заговаривал и сидел как будто что-то
обдумывая. Стало смеркаться, и вдруг он обратился ко мне. Прямо, без
дальних предисловий, но с таким видом, как будто сообщает мне чрезвычайную
тайну, он стал мне рассказывать, что на днях ему выходит две тысячи, но что
этого теперь не будет, потому что дочь полковника Г. об нем хлопочет. Я с
недоумением посмотрел на него и отвечал, что в таком случае, мне кажется,
дочь полковника ничего не в состоянии сделать. Я еще ни о чем не
догадывался; его привели вовсе не как сумасшедшего, а как обыкновенного
больного. Я спросил его, чем он болен? Он ответил мне, что не знает и что
его зачем-то прислали, но что он совершенно здоров, а полковничья дочь в
него влюблена; что она раз, две недели тому назад, проезжала мимо абвахты,
а он на ту пору и выгляни из-за решетчатого окошечка. Она, как увидала его,
тотчас же и влюбилась. И с тех пор под разными видами была уже три раза на
абвахте; первый раз заходила вместе с отцом к брату, офицеру, стоящему в то
время у них в карауле; другой раз пришла с матерью раздать подаяние и,
проходя мимо, шепнула ему, что она его любит и выручит. Странно было, с
какими тонкими подробностями рассказывал он мне всю эту нелепость, которая,
разумеется, вся целиком родилась в расстроенной, бедной голове его. В свое
избавление от наказания он верил свято. О страстной любви к нему этой
барышни говорил спокойно и утвердительно, и, несмотря уже на общую
нелепость рассказа, так дико было слышать такую романтическую историю о
влюбленной девице от человека под пятьдесят лет, с такой унылой, огорченной
и уродливой физиономией. Странно, что мог сделать страх наказания с этой
робкой душой. Может быть, он действительно кого-нибудь увидел в окошко, и
сумасшествие, приготовлявшееся в нем от страха, возраставшего с каждым
часом, вдруг разом нашло свой исход, свою форму. Этот несчастный солдат,
которому, может быть, во всю жизнь ни разу и не подумалось о барышнях,
выдумал вдруг целый роман, инстинктивно хватаясь хоть за эту соломинку. Я
выслушал молча и сообщил о нем другим арестантам. Но когда другие стали
любопытствовать, он целомудренно молчал. Назавтра доктор долго опрашивал
его, и так как он сказал ему, что ничем не болен, и по осмотру оказался
действительно таким, то его и выписали. Но о том, что у него в листе
написано было sanat., мы узнали уже, когда доктора вышли из палаты, так что
сказать им, в чем дело, уже нельзя было. Да мы и сами-то еще тогда вполне
не догадывались, в чем было главное дело. А между тем все дело состояло в
ошибке приславшего его к нам начальства, не объяснившего, для чего его
присылали. Тут случилась какая-то небрежность. А может быть, даже и
приславшие еще только догадывались и были вовсе не уверены в его
сумасшествии, действовали по темным слухам и прислали его на испытание. Как
бы то ни было, несчастного вывели через два дня к наказанию. Оно, кажется,
очень поразило его своею неожиданностью; он не верил, что его накажут, до
последней минуты и, когда повели его по рядам, стал кричать: "Караул!" В
госпитале его положили на этот раз уже не в нашу, а, за неимением в ней
коек, в другую палату. Но я справлялся о нем и узнал, что он во все восемь
дней ни с кем не сказал ни слова, был смущен и чрезвычайно грустен... Потом
его куда-то услали, когда зажила его спина. Я по крайней мере уже больше не
слыхал о нем ничего.

     Что же касается вообще до лечения и лекарств, то, сколько я мог
заметить, легкобольные почти не исполняли предписаний и не принимали
лекарств, но труднобольные и вообще действительно больные очень любили
лечиться, принимали аккуратно свои микстуры и порошки; но более всего у нас
любили наружные средства. Банки, пиявки, припарки и кровопускания, которые
так любит и которым так верит наш простолюдин, принимались у нас охотно и
даже с удовольствием. Меня заинтересовало одно странное обстоятельство. Эти
самые люди, которые были так терпеливы в перенесении мучительнейших болей
от палок и розог, нередко жаловались, кривлялись и даже стонали от
каких-нибудь банок. Разнеживались ли они уж очень, или так просто франтили,
- уж не знаю, как это объяснить. Правда, наши банки были особого рода.
Машинку, которою просекается мгновенно кожа, фельдшер когда-то, с
незапамятных времен, затерял или испортил, или, может быть, она сама
испортилась, так что он уже принужден был делать необходимые надрезы тела
ланцетом. Надрезов