цер всегда вправе.

     Приедет дежурный: "Где караульный офицер?" - "Пошел в острог
арестантов считать, казармы запирать", - ответ прямой, и оправдание прямое.
Таким образом, караульные офицеры каждый вечер в продолжение всего
праздника позволяли театр и не запирали казарм вплоть до вечерней зари.
Арестанты и прежде знали, что от караула не будет препятствия, и были
покойны.

     Часу в седьмом пришел за мной Петров, и мы вместе отправились на
представление. Из нашей казармы отправились почти все, кроме черниговского
старовера и поляков. Поляки только в самое последнее представление,
четвертого января, решились побывать в театре, и то после многих уверений,
что там и хорошо, и весело, и безопасно. Брезгливость поляков нимало не
раздражала каторжных, а встречены они были четвертого января очень вежливо.
Их даже пропустили на лучшие места. Что же касается до черкесов и в
особенности Исая Фомича, то для них наш театр был истинным наслаждением.
Исай Фомич каждый раз давал по три копейки, а в последний раз положил на
тарелку десять копеек, и блаженство изображалось на лице его. Актеры
положили сбирать с присутствующих, кто сколько даст, на расходы театру и на
свое собственное подкрепление. Петров уверял, что меня пустят на одно из
первых мест, как бы ни был набит битком театр, на том основании, что я, как
богаче других, вероятно, и больше дам, а к тому же и толку больше ихнего
знаю. Так и случилось. Но опишу первоначально залу и устройство театра.

     Военная казарма наша, в которой устроился театр, была шагов в
пятнадцать длиною. С двора вступали на крыльцо, с крыльца в сени, а из
сеней в казарму. Эта длинная казарма, как уже и сказал я, была особого
устройства: нары тянулись в ней по стене, так что средина комнаты
оставалась свободной. Половина комнаты, ближайшая от выхода с крыльца, была
отдана зрителям; другая же половина, которая сообщалась с другой казармой,
назначалась для самой сцены. Прежде всего меня поразила занавесь. Она
натянулась шагов на десять поперек всей казармы. Занавесь была такою
роскошью, что действительно было чему подивиться. Кроме того, она была
расписана масляной краской: изображались деревья, беседки, пруды и звезды.
Составилась она из холста, старого и нового, кто сколько дал и пожертвовал,
из старых арестантских онучек и рубах, кое-как сшитых в одно большое
полотнище, и, наконец, часть ее, на которую не хватило холста, была просто
из бумаги, тоже выпрошенной по листочку в разных канцеляриях и приказах.
Наши же маляры, между которыми отличался и "Брюллов" - А-в, позаботились
раскрасить и расписать ее. Эффект был удивительный. Такая роскошь радовала
даже самых угрюмых и самых щепетильных арестантов, которые, как дошло до
представления, оказались все без исключения такими же детьми, как и самые
горячие из них и нетерпеливые. Все были очень довольны, даже хвастливо
довольны. Освещение состояло из нескольких сальных свечек, разрезанных на
части. Перед занавесью стояли две скамейки из кухни, а перед скамейками
три-четыре стула, которые нашлись в унтер-офицерской комнате. Стулья
назначались на случай, для самых высших лиц офицерского звания. Скамейки же
- для унтер-офицеров и инженерных писарей, кондукторов и прочего народа,
хотя и начальствующего, но не в офицерских чинах, на случай, если б они
заглянули в острог. Так и случилось: посторонние посетители у нас не
переводились во весь праздник; иной вечер приходило больше, другой меньше,
а в последнее представление так ни одного места на скамьях не оставалось
незанятым. И, наконец, уже сзади скамеек, помещались арестанты, стоя, из
уважения к посетителям, без фуражек, в куртках или в полушубках, несмотря
на удушливый парной воздух комнаты. Конечно, места для арестантов
полагалось слишком мало. Но, кроме того, что один буквально сидел на
другом, особенно в задних рядах, заняты были еще нары, кулисы, и, наконец,
нашлись любители, постоянно ходившие за театр, в другую казарму, и уже
оттуда, из-за задней кулисы, высматривавшие представление. Теснота в первой
половине казармы была неестественная и равнялась, может быть, тесноте и
давке, которую я недавно еще видел в бане. Дверь в сени была отворена; в
сенях, в которых было двадцать градусов морозу, тоже толпился народ. Нас,
меня и Петрова, тотчас же пропустили вперед, почти к самым скамейкам, где
было гораздо виднее, чем в задних рядах. Во мне отчасти видели ценителя,
знатока, бывшего и не в таких театрах; видели, что Баклушин все это время
советовался со мной и относился ко мне с уважением; мне, стало быть, теперь
честь и место. Положим, арестанты были народ тщеславный и легкомысленный в
высшей степени, но все это было напускное. Арестанты могли смеяться надо
мной, видя, что я плохой им помощник на работе. Алмазов мог с презрением
смотреть на нас, дворян, тщеславясь перед нами своим умением обжигать
алебастр. Но к гонениям и к насмешкам их над нами примешивалось и другое:
мы когда-то были дворяне; мы принадлежали к тому же сословию, как и их
бывшие господа, о которых они не могли сохранить хорошей памяти. Но теперь,
в театре, они посторонились передо мной. Они признавали, что в этом я могу
судить лучше их, что я видал и знаю больше их. Самые не расположенные из
них ко мне (я знаю это) желали теперь моей похвалы их театру и безо всякого
самоунижения пустили меня на лучшее место. Я сужу теперь, припоминая
тогдашнее мое впечатление. Мне тогда же показалось - я помню это, - что в
их справедливом суде над собой было вовсе не принижение, а чувство
собственного достоинства. Высшая и самая резкая характеристическая черта
нашего народа - это чувство справедливости и жажда ее. Петушиной же замашки
быть впереди во всех местах и во что бы то ни стало, стоит ли, нет ли того
человек, - этого в народе нет. Стоит только снять наружную, наносную кору и
посмотреть на самое зерно повнимательнее, поближе, без предрассудков - и
иной увидит в народе такие вещи, о которых и не предугадывал. Немногому
могут научить народ мудрецы наши. Даже, утвердительно скажу, - напротив:
сами они еще должны у него поучиться.

     Петров наивно сказал мне, когда мы только еще собирались в театр, что
меня пустят вперед и потому еще, что я дам больше денег. Положенной цены не
было: всякий давал, что мог или что хотел. Почти все положили что-нибудь,
хоть по грошу, когда пошли сбирать на тарелку. Но если меня пустили вперед
отчасти и за деньги, в предположении, что я дам больше других, то
опять-таки сколько было в этом чувства собственного достоинства! "Ты богаче
меня и ступай вперед, и хоть мы здесь все равны, но ты положишь больше:
следовательно, такой посетитель, как ты, приятнее для актеров, - тебе и
первое место, потому что все мы здесь не за деньги, а из уважения, а
следовательно, сортировать себя мы должны уже сами". Сколько в этом
настоящей благородной гордости! Это не уважение к деньгам, а уважение к
самому себе. Вообще же к деньгам, к богатству, в остроге не было особенного
уважения, особенного если смотреть на арестантов на всех безразлично, в
массе, в артели. Я не помню даже ни одного из них, серьезно унижавшегося
из-за денег, если б пришлось даже рассматривать их и поодиночке. Были
попрошайки, выпрашивавшие и у меня. Но в этом попрошайстве было больше
шалости, плутовства, чем прямого дела; было больше юмору, наивности. Не
знаю, понятно ли я выражаюсь... Но я забыл о театре. К делу.

     До поднятия занавеса вся комната представляла странную и оживленную
картину. Во-первых, толпа зрителей, сдавленная, сплюснутая, стиснутая со
всех сторон, с терпением и с блаженством в лице ожидающая начала
представления. В задних рядах люди, гомозящиеся один на другого. Многие из
них принесли с собой поленья с кухни: установив кое-как у стенки толстое
полено, человек взбирался на него ногами, обеими руками упирался в плеча
вперед стоящего и, не изменяя положения, стоял таким образом часа два,
совершенно довольный собою и своим местом. Другие укреплялись ногами на
печи, на нижней приступке, и точно так же выстаивали все время, опираясь на
передовых. Это было в самых задних рядах, у стены. Сбоку, взмостившись на
нары, стояла тоже сплошная толпа над музыкантами. Тут были хорошие места.
Человек пять взмостились на самую печь и, лежа на ней, смотрели вниз. То-то
блаженствовали! На подоконниках по другой стене тоже гомозились целые толпы
опоздавших или не нашедших хорошего места. Все вели себя тихо и чинно. Всем
хотелось себя выказать перед господами и посетителями с самой лучшей
стороны. На всех лицах выражалось самое наивное ожидание. Все лица были
красные и смоченные потом от жару и духоты. Что за странный отблеск детской
радости, милого, чистого удовольствия сиял на этих изборожденных, клейменых
лбах и щеках, в этих взглядах людей, доселе мрачных и угрюмых, в этих
глазах, сверкавших иногда страшным огнем! Все были без шапок, и с правой
стороны все головы представлялись мне бритыми. Но вот на сцене слышится
возня, суетня. Сейчас подымется занавесь. Вот заиграл оркестр... Этот
оркестр стоит упоминания. Сбоку, по нарам, разместилось человек восемь
музыкантов: две скрипки (одна была в остроге, другую у кого-то заняли в
крепости, а артист нашелся и дома), три балалайки - все самодельщина, две
гитары и бубен вместо контрабаса. Скрипки только визжали и пилили, гитары
были дрянные, зато балалайки были неслыханные. Проворство переборки струн
пальцами решительно равнялось самому ловкому фокусу. Игрались всё плясовые
мотивы. В самых плясовых местах балалаечники ударяли костями пальцев о деку
балалайки; тон, вкус, исполнение, обращение с инструментами, характер
передачи мотива - все было свое, оригинальное, арестантское. Один из
гитаристов тоже великолепно знал свой инструмент. Это был тот самый из
дворян, который убил своего отца. Что же касается до бубна, то он просто
делал чудеса: то завертится на пальце, то большим пальцем проведет по его
коже, то слышатся частые, звонкие и однообразные удары, то вдруг этот
сильный, отчетливый звук как бы рассыпается горохом на бесчисленное число
маленьких, дребезжащих и шушуркающих звуков. Наконец, появились еще две
гармонии. Честное слово, я до тех пор не имел понятия о том, что можно
сделать из простых, простонародных инструментов; согласие звуков,
сыгранность, а главное, дух, характер понятия и передачи самой сущности
мотива были просто удивительные. Я в первый раз понял тогда совершенно, что
именно есть бесконечно разгульного и удалого в разгульных и удалых русских
плясов песнях. Наконец поднялась занавесь. Все пошевелились, все
переступили с одной ноги на другую, задние привстали на цыпочки; кто-то
упал с полена; все до единого раскрыли рты и уставили глаза, и полнейшее
молчание воцарилось... Представление началось.

     Подле меня стоял Алей, в группе своих братьев и всех остальных
черкесов. Они все страстно привязались к театру и ходили потом каждый
вечер. Все мусульмане, татары и проч., как замечал я не один раз, всегда
страстные охотники до всяких зрелищ. Подле них прикурнул и Исай Фомич,
который, казалось, с поднятием занавеса весь превратился в слух, в зрение и
в самое наивное, жадное ожидание чудес и наслаждений. Даже жалко было бы,
если б он разочаровался в своих ожиданиях. Милое лицо Алея сияло такой
детскою, прекрасною радостью, что, признаюсь, мне ужасно было весело на
него смотреть, и я, помню, невольно каждый раз при какой-нибудь смешной и
ловкой выходке актера, когда раздавался всеобщий хохот, тотчас же
оборачивался к Алею и заглядывал в его лицо. Он меня не видал; не до меня
ему было! Очень недалеко от меня, с левой стороны, стоял арестант, пожилой,
всегда нахмуренный, всегда недовольный и ворчливый. Он тоже заметил Алея и,
я видел, несколько раз с полуулыбкой оборачивался поглядеть на него: так он
был мил! "Алей Семеныч" называл он его, не знаю зачем. Начали "Филаткой и
Мирошкой". Филатка (Баклушин) был действительно великолепен. Он сыграл свою
роль с удивительною отчетливостью. Видно было, что он вдумывался в каждую
фразу, в каждое движение свое. Каждому пустому слову, каждому жесту своему
он умел придать смысл и значение, совершенно соответственное характеру
своей роли. Прибавьте к этому старанию, к этому изучению удивительную,
неподдельную веселость, простоту, безыскусственность, и вы, если б видели
Баклушина, сами согласились бы непременно, что это настоящий прирожденный
актер, с большим талантом. Филатку я видел не раз на московском и
петербургском театрах и положительно говорю - столичные актеры, игравшие
Филатку, оба играли хуже Баклушина. В сравнении с ним они были пейзане, а
не настоящие мужики. Им слишком хотелось представить мужика. Баклушина,
сверх того, возбуждало соперничество: всем известно, что во второй пьесе
роль Кедрила будет играть арестант Поцейкин, актер, которого все почему-то
считали даровитее, лучше Баклушина, и Баклушин страдал от этого, как
ребенок. Сколько раз приходил он ко мне в эти последние дни и изливал свои
чувства. За два часа до представления его трясла лихорадка. Когда хохотали
и кричали ему из толпы: "Лихо, Баклушин! Ай да молодец! " - все лицо его
сияло счастьем, настоящее вдохновение блистало в глазах его. Сцена
целования с Мирошкой, когда Филатка кричит ему предварительно "утрись!" и
сам утирается, вышла уморительно смешна. Все так и покатились со смеху. Но
всего занимательнее для меня были зрители; тут уж все были нараспашку. Они
отдавались своему удовольствию беззаветно. Крики одобрения раздавались все
чаще и чаще. Вот один подталкивает товарища и наскоро сообщает ему свои
впечатления, даже не заботясь и, пожалуй, не видя, кто стоит подле него;
другой, при какой-нибудь смешной сцене, вдруг с восторгом оборачивается к
толпе, быстро оглядывает всех, как бы вызывая всех смеяться, машет рукой и
тотчас же опять жадно обращается к сцене. Третий просто прищелкнет языком и
пальцами и не может смирно устоять на месте; а так как некуда идти, то
только переминается с ноги на ногу. К концу пьесы общее веселое настроение
дошло до высшей степени. Я ничего не преувеличиваю. Представьте острог,
кандалы, неволю, долгие грустные годы впереди, жизнь, однообразную, как
водяная капель в хмурый, осенний день, - и вдруг всем этим пригнетенным и
заключенным позволили на часок развернуться, повеселиться, забыть тяжелый
сон, устроить целый театр, да еще как устроить: на гордость и на удивление
всему городу, - знай, дескать, наших, каковы арестанты! Их, конечно, все
занимало, костюмы например. Ужасно любопытно было для них увидеть,
например, такого-то Ваньку Отпетого, али Нецветаева, али Баклушина совсем в
другом платье, чем в каком столько уж лет их каждый день видели. "Ведь
арестант, тот же арестант, у самого кандалы побрякивают, а вот выходит же
теперь в сюртуке, в круглой шляпе, в плаще - точно штатский! Усы себе
приделал, волосы. Вон платочек красный из кармана вынул, обмахивается,
барина представляет, точно сам ни дать ни взять барин!" И все в восторге.
Благодетельный помещик вышел в адъютантском мундире, правда очень
стареньком, в эполетах, в фуражке с кокардочкой и произвел необыкновенный
эффект. На эту роль было два охотника, и - поверят ли? - оба, точно
маленькие дети, ужасно поссорились друг с другом за то, кому играть: обоим
хотелось показаться в офицерском мундире с эксельбантами! Их уж разнимали
другие актеры и присудили большинством голосов отдать роль Нецветаеву, не
потому, что он был казистее и красивее другого и таким образом лучше бы
походил на барина, а потому, что Нецветаев уверил всех, что он выйдет с
тросточкой и будет так ею помахивать и по земле чертить, как настоящий
барин и первейший франт, чего Ваньке Отпетому и не представить, потому
настоящих господ он никогда и не видывал. И действительно, Нецветаев, как
вышел с своей барыней перед публику, только и делал, что быстро и бегло
чертил тоненькой камышовой тросточкой, которую откуда-то достал, по земле,
вероятно считая в этом признаки самой высшей господственности, крайнего
щегольства и фешени. Вероятно, когда-нибудь еще в детстве, будучи дворовым,
босоногим мальчишкой, случилось ему увидать красиво одетого барина с
тросточкой и плениться его уменьем вертеть ею, и вот впечатление навеки и
неизгладимо осталось в душе его, так что теперь, в тридцать лет от роду,
припомнилось все, как было, для полного пленения и прельщения всего
острога. Нецветаев был до того углублен в свое занятие, что уж и не смотрел
ни на кого и никуда, даже говорил, не подымая глаз, и только и делал, что
следил за своей тросточкой и за ее кончиком. Благодетельная помещица была
тоже в своем роде чрезвычайно замечательна: она явилась в старом,
изношенном кисейном платье, смотревшим настоящей тряпкой, с голыми руками и
шеей, страшно набеленным и нарумяненным лицом, в спальном коленкоровом
чепчике, подвязанном у подбородка, с зонтиком в одной руке и с веером из
разрисованной бумаги в другой, которым она беспрерывно обмахивалась. Залп
хохоту встретил барыню; да и сама барыня не выдержала и несколько раз
принималась хохотать. Играл барыню арестант Иванов. Сироткин, переодетый
девушкой, был очень мил. Куплеты тоже сошли хорошо. Одним словом, пьеса
кончилась к самому полному и всеобщему удовольствию. Критики не было, да и
быть не могло.

     Проиграли еще раз увертюру "Сени, мои сени", и вновь поднялась
занавесь. Это Кедрил. Кедрил что-то вроде Дон-Жуана; по крайней мере и
барина и слугу черти под конец пьесы уносят в ад. Давался целый акт, но
это, видно, отрывок; начало и конец затеряны. Толку и смыслу нет ни
малейшего. Действие происходит в России, где-то на постоялом дворе.
Трактирщик вводит в комнату барина в шинели и в исковерканной шляпе. За ним
идет его слуга Кедрил с чемоданом и с завернутой в синюю бумагу курицей.
Кедрил в полушубке и в лакейском картузе. Он-то и есть обжора. Играет его
арестант Поцейкин, соперник Баклушина; барина играет тот же Иванов, что
играл в первой пьесе благодетельную помещицу. Трактирщик, Нецветаев,
предуведомляет, что в комнате водятся черти, и скрывается. Барин, мрачный и
озабоченный, бормочет про себя, что он это давно знал, и велит Кедрилу
разложить вещи и приготовить ужин. Кедрил трус и обжора. Услышав о чертях,
он бледнеет и дрожит как лист. Он бы убежал, но трусит барина. Да, сверх
того, ему и есть хочется. Он сластолюбив, глуп, хитер по-своему, трус,
надувает барина на каждом шагу и в то же время боится его. Это
замечательный тип слуги, в котором как-то неясно и отдаленно сказываются
черты Лепорелло, и действительно замечательно переданный. Поцейкин с
решительным талантом, и, на мой взгляд, актер еще лучше Баклушина. Я,
разумеется, встретясь на другой день с Баклушиным, не высказал ему своего
мнения вполне: я бы слишком огорчил его. Арестант, игравший барина, сыграл
тоже недурно. Вздор он нес ужаснейший, ни на что не похожий; но дикция была
правильная, бойкая, жест соответственный. Покамест Кедрил возится с
чемоданами, барин ходит в раздумье по сцене и объявляет во всеуслышание,
что в нынешний вечер конец его странствованиям. Кедрил любопытно
прислушивается, гримасничает, говорит a parte4 и смешит с каждым словом
зрителей. Ему не жаль барина; но он слышал о чертях; ему хочется узнать,
что это такое, и вот он вступает в разговоры и в расспросы. Барин наконец
объявляет ему, что когда-то в какой-то беде он обратился к помощи ада и
черти помогли ему, выручили; но что сегодня срок и, может быть, сегодня же
они придут, по условию, за душой его. Кедрил начинает шибко трусить. Но
барин не теряет духа и велит ему приготовить ужин. Услыша про ужин, Кедрил
оживляется, вынимает курицу, вынимает вино, - и нет-нет, а сам отщипнет от
курицы и отведает. Публика хохочет. Вот скрипнула дверь, ветер стучит
ставнями; Кедрил дрожит и наскоро, почти бессознательно упрятывает в рот
огромный кусок курицы, который и проглотить не может. Опять хохот. "Готово
ли?" - кричит барин, расхаживая по комнате. "Сейчас, сударь... я вам...
приготовлю", - говори