го года про графиню Лавальер читал, от адъютанта
Арефьев книжку приносил. Так это правда или так только - выдумано? Дюма
сочинение.

     - Разумеется, выдумано.

     - Ну прощайте. Благодарствуйте.

     И Петров исчезал, и в сущности никогда почти мы не говорили иначе, как
в этом роде.

     Я стал о нем справляться. М., узнавши об этом знакомстве, даже
предостерегал меня. Он сказал мне, что многие из каторжных вселяли в него
ужас, особенно сначала, с первых дней острога, но ни один из них, ни даже
Газин, не производил на него такого ужасного впечатления, как этот Петров.

     - Это самый решительный, самый бесстрашный из всех каторжных, -
говорил М. - Он на все способен; он ни перед чем не остановится, если ему
придет каприз. Он и вас зарежет, если ему это вздумается, так, просто
зарежет, не поморщится и не раскается. Я даже думаю, он не в полном уме.

     Этот отзыв сильно заинтересовал меня. Но М. как-то не мог мне дать
ответа, почему ему так казалось. И странное дело: несколько лет сряду я
знал потом Петрова, почти каждый день говорил с ним; все время он был ко
мне искренно привязан (хоть и решительно не знаю за что) - и во все эти
несколько лет, хотя он и жил в остроге благоразумно и ровно ничего не
сделал ужасного, но я каждый раз, глядя на него и разговаривая с ним,
убеждался, что М. был прав и что Петров, может быть, самый решительный,
бесстрашный и не знающий над собою никакого принуждения человек. Почему это
так мне казалось - тоже не могу дать отчета.

     Замечу, впрочем, что этот Петров был тот самый, который хотел убить
плац-майора, когда его позвали к наказанию и когда майор "спасся чудом",
как говорили арестанты, - уехав перед самой минутой наказания. В другой
раз, еще до каторги, случилось, что полковник ударил его на учении.
Вероятно, его и много раз перед этим били; но в этот раз он не захотел
снести и заколол своего полковника открыто, среди бела дня, перед
развернутым фронтом. Впрочем, я не знаю в подробности всей его истории; он
никогда мне ее не рассказывал. Конечно, это были только вспышки, когда
натура объявлялась вдруг вся, целиком. Но все-таки они были в нам очень
редки. Он действительно был благоразумен и даже смирен. Страсти в нем
таились, и даже сильные, жгучие; но горячие угли были постоянно посыпаны
золою и тлели тихо. Ни тени фанфаронства или тщеславия я никогда не замечал
в нем, как, например, у других. Он ссорился редко, зато и ни с кем особенно
не был дружен, разве только с одним Сироткиным, да и то когда тот был ему
нужен. Раз, впрочем, я видел, как он серьезно рассердился. Ему что-то не
давали, какую-то вещь; чем-то обделили его. Спорил с ним арестант-силач,
высокого роста, злой, задира, насмешник и далеко не трус, Василий Антонов,
из гражданского разряда. Они уже долго кричали, и я думал, что дело
кончится много-много что простыми колотушками, потому что Петров хоть и
очень редко, но иногда даже дирался и ругался, как самый последний из
каторжных. Но в этот раз случилось не то: Петров вдруг побледнел, губы его
затряслись и посинели; дышать стал он трудно. Он встал с места и медленно,
очень медленно, своими неслышными, босыми шагами (летом он очень любил
ходить босой) подошел к Антонову. Вдруг разом во всей шумной и крикливой
казарме все затихли; муху было бы слышно. Все ждали, что будет. Антонов
вскочил ему навстречу; на нем лица не было... Я не вынес и вышел из
казармы. Я ждал, что еще не успею сойти с крыльца, как услышу крик
зарезанного человека. Но дело кончилось ничем и на этот раз: Антонов, не
успел еще Петров дойти до него, молча и поскорее выкинул ему спорную вещь.
(Дело шло о какой-то самой жалкой ветошке, о каких-то подвертках.)
Разумеется, минуты через две Антонов все-таки ругнул его помаленьку, для
очистки совести и для приличия, чтоб показать, что не совсем же он так уж
струсил. Но на ругань Петров не обратил никакого внимания, даже и не
отвечал: дело было не в ругани и выигралось оно в его пользу; он остался
очень доволен и взял себе ветошку. Через четверть часа он уже по-прежнему
слонялся по острогу с видом совершенного безделья и как будто искал, не
заговорят ли где-нибудь о чем-нибудь полюбопытнее, чтоб приткнуть туда и
свой нос и послушать. Его, казалось, все занимало, но как-то так случилось,
что ко всему он по большей части оставался равнодушен и только так слонялся
по острогу без дела, метало его туда и сюда. Его можно было тоже сравнить с
работником, с дюжим работником, от которого затрещит работа, но которому
покамест не дают работы, и вот он в ожидании сидит и играет с маленькими
детьми. Не понимал я тоже, зачем он живет в остроге, зачем не бежит? Он не
задумался бы бежать, если б только крепко того захотел. Над такими людьми,
как Петров, рассудок властвует только до тех пор, покамест они чего не
захотят. Тут уж на всей земле нет препятствия их желанию. А я уверен, что
он бежать сумел бы ловко, надул бы всех, по неделе мог бы сидеть без хлеба
где-нибудь в лесу или в речном камыше. Но, видно, он еще не набрел на эту
мысль и не пожелал этого вполне. Большого рассуждения, особенного здравого
смысла я никогда в нем не замечал. Эти люди так и родятся об одной идее,
всю жизнь бессознательно двигающей их туда и сюда; так они и мечутся всю
жизнь, пока не найдут себе дела вполне по желанию; тут уж им и голова
нипочем. Удивлялся я иногда, как это такой человек, который зарезал своего
начальника за побои, так беспрекословно ложится у нас под розги. Его иногда
и секли, когда он попадался с вином. Как и все каторжные без ремесла, он
иногда пускался проносить вино. Но он и под розги ложился как будто с
собственного согласия, то есть как будто сознавал, что за дело; в противном
случае ни за что бы не лег, хоть убей. Дивился я на него тоже, когда он,
несмотря на видимую ко мне привязанность, обкрадывал меня. Находило на него
это как-то полосами. Это он украл у меня Библию, которую я ему дал только
донести из одного места в другое. Дорога была в несколько шагов, но он
успел найти по дороге покупщика, продал ее и тотчас же пропил деньги.
Верно, уж очень ему пить захотелось, а уж что очень захотелось, то должно
быть исполнено. Вот такой-то режет человека за четвертак, чтоб за этот
четвертак выпить косушку, хотя в другое время пропустить мимо с сотнею
тысяч. Вечером он мне сам и объявил о покраже, только без всякого смущения
и раскаянья, совершенно равнодушно, как о самом обыкновенном приключении. Я
было пробовал хорошенько его побранить; да и жалко мне было мою Библию. Он
слушал, не раздражаясь, даже очень смирно; соглашался, что Библия очень
полезная книга, искренно жалел, что ее у меня теперь нет, но вовсе не
сожалел о том, что украл ее; он глядел с такою самоуверенностью, что я
тотчас же и перестал браниться. Брань же мою он сносил, вероятно рассудив,
что ведь нельзя же без этого, чтоб не изругать его за такой поступок, так
уж пусть, дескать, душу отведет, потешится, поругает; но что в сущности все
это вздор, такой вздор, что серьезному человеку и говорить-то было бы
совестно. Мне кажется, он вообще считал меня каким-то ребенком, чуть не
младенцем, не понимающим самых простых вещей на свете. Если, например, я
сам с ним об чем-нибудь заговаривал, кроме наук и книжек, то он, правда,
мне отвечал, но как будто только из учтивости, ограничиваясь самыми
короткими ответами. Часто я задавал себе вопрос: что ему в этих книжных
знаниях, о которых он меня обыкновенно расспрашивает? Случалось, что во
время этих разговоров я нет-нет да и посмотрю на него сбоку: уж не смеется
ли он надо мной? Но нет; обыкновенно он слушал серьезно, внимательно, хотя,
впрочем, не очень, и это последнее обстоятельство мне иногда досаждало.
Вопросы задавал он точно, определительно, но как-то не очень дивился
полученным от меня сведениям и принимал их даже рассеянно... Казалось мне
еще, что про меня он решил, не ломая долго головы, что со мною нельзя
говорить, как с другими людьми, что, кроме разговора о книжках, я ни о чем
не пойму и даже не способен понять, так что и беспокоить меня нечего.

     Я уверен, что он даже любил меня, и это меня очень поражало. Считал ли
он меня недоросшим, неполным человеком, чувствовал ли ко мне то особого
рода сострадание, которое инстинктивно ощущает всякое сильное существо к
другому слабейшему, признав меня за такое... не знаю. И хоть все это не
мешало ему меня обворовывать, но, я уверен, и обворовывая, он жалел меня.
"Эх, дескать! - думал он, может быть, запуская руку в мое добро, - что ж
это за человек, который и за добро-то свое постоять не может!" Но за это-то
он, кажется, и любил меня. Он мне сам сказал один раз, как-то нечаянно, что
я уже "слишком доброй души человек" и "уж так вы просты, так просты, что
даже жалость берет. Только вы, Александр Петрович, не примите в обиду, -
прибавил он через минуту, - я ведь так от души сказал".

     С такими людьми случается иногда в жизни, что они вдруг резко и крупно
проявляются и обозначаются в минуты какого-нибудь крутого, поголовного
действия или переворота и таким образом разом попадают на свою полную
деятельность. Они не люди слова и не могут быть зачинщиками и главными
предводителями дела; но они главные исполнители его и первые начинают.
Начинают просто, без особых возгласов, но зато первые перескакивают через
главное препятствие, не задумавшись, без страха, идя прямо на все ножи, - и
все бросаются за ними и идут слепо, идут до самой последней стены, где
обыкновенно и кладут свои головы. Я не верю, чтоб Петров хорошо кончил; он
в какую-нибудь одну минуту все разом кончит, и если не пропал еще до сих
пор, значит, случай его не пришел. Кто знает, впрочем? Может, и доживет до
седых волос и преспокойно умрет от старости, без цели слоняясь туда и сюда.
Но, мне кажется, М. был прав, говоря, что это был самый решительный человек
из всей каторги.

                                    VIII
                          РЕШИТЕЛЬНЫЕ ЛЮДИ. ЛУЧКА

     Насчет решительных трудно сказать; в каторге, как и везде, их было
довольно мало. С виду, пожалуй, и страшный человек; сообразишь, бывало, что
про него рассказывают, и даже сторонишься от него. Какое-то безотчетное
чувство заставляло меня даже обходить этих людей сначала. Потом я во многом
изменился в моем взгляде даже на самых страшных убийц. Иной и не убил, да
страшнее другого, который по шести убийствам пришел. Об иных же
преступлениях трудно было составить даже самое первоначальное понятие: до
того в совершении их было много странного. Я именно потому говорю, что у
нас в простонародье иные убийства происходят от самых удивительных причин.
Существует, например, и даже очень часто, такой тип убийцы: живет этот
человек тихо и смирно. Доля горькая - терпит. Положим, он мужик, дворовый
человек, мещанин, солдат. Вдруг что-нибудь у него сорвалось; он не выдержал
и пырнул ножом своего врага и притеснителя. Тут-то и начинается странность:
на время человек вдруг выскакивает из мерки. Первого он зарезал
притеснителя, врага; это хоть и преступно, но понятно; тут повод был; но
потом уж он режет и не врагов, режет первого встречного и поперечного,
режет для потехи, за грубое слово, за взгляд, для четки, или просто: "Прочь
с дороги, не попадайся, я иду!" Точно опьянеет человек, точно в горячечном
бреду. Точно, перескочив раз через заветную для него черту, он уже начинает
любоваться на то, что нет для него больше ничего святого; точно подмывает
его перескочить разом через всякую законность и власть и насладиться самой
разнузданной и беспредельной свободой, насладиться этим замиранием сердца
от ужаса, которого невозможно, чтоб он сам к себе не чувствовал. Знает он к
тому же, что ждет его страшная казнь. Все это может быть похоже на то
ощущение, когда человек с высокой башни тянется в глубину, которая под
ногами, так что уж сам наконец рад бы броситься вниз головою: поскорей, да
дело с концом! И случается это все даже с самыми смирными и неприметными
дотоле людьми. Иные из них в этом чаду даже рисуются собой. Чем забитее был
он прежде, тем сильнее подмывает его теперь пощеголять, задать страху. Он
наслаждается этим страхом, любит самое отвращение, которое возбуждает в
других. Он напускает на себя какую-то отчаянность, и такой "отчаянный"
иногда сам уж поскорее ждет наказания, ждет, чтоб порешили его, потому что
самому становится наконец тяжело носить на себе эту напускную отчаянность.
Любопытно, что большею частью все это настроение, весь этот напуск,
продолжается ровно вплоть до эшафота, а потом как отрезало: точно и в самом
деле этот срок какой-то форменный, как будто назначенный заранее
определенными для того правилами. Тут человек вдруг смиряется,
стушевывается, в тряпку какую-то обращается. На эшафоте нюнит - просит у
народа прощения. Приходит в острог, и смотришь: такой слюнявый, такой
сопливый, забитый даже, так что даже удивляешься на него: "Да неужели это
тот самый, который зарезал пять-шесть человек?"

     Конечно, иные в остроге не сразу смиряются. Все еще сохраняется
какой-то форс, какая-то хвастливость: вот, дескать, я ведь не то, что вы
думаете; я "по шести душам". Но кончает тем, что все-таки смиряется. Иногда
только потешит себя, вспоминая свой удалой размах, свой кутеж, бывший раз в
его жизни, когда он был "отчаянным", и очень любит, если только найдет
простячка, с приличной важностью перед ним поломаться, похвастаться и
рассказать ему свои подвиги, не показывая, впрочем, и вида, что ему самому
рассказать хочется. Вот, дескать, какой я был человек!

     И с какими утонченностями наблюдается эта самолюбивая осторожность,
как лениво небрежен бывает иногда такой рассказ! Какое изученное фатство
проявляется в тоне, в каждом словечке рассказчика. И где этот народ
выучился!

     Раз в эти первые дни, в один длинный вечер, праздно и тоскливо лежа на
нарах, я прослушал один из таких рассказов и по неопытности принял
рассказчика за какого-то колоссального, страшного злодея, за неслыханный
железный характер, тогда как в это же время чуть не подшучивал над
Петровым. Темой рассказа было, как он, Лука Кузьмич, не для чего иного, как
единственно для одного своего удовольствия, уложил одного майора. Этот Лука
Кузьмич был тот самый маленький, тоненький, с востреньким носиком,
молоденький арестантик нашей казармы, из хохлов, о котором уже как-то и
упоминал я. Был он в сущности русский, а только родился на юге, кажется,
дворовым человеком. В нем действительно было что-то вострое, заносчивое:
"мала птичка, да ноготок востер". Но арестанты инстинктивно раскусывают
человека. Его очень немного уважали, или, как говорят в каторге, "ему очень
немного уважали". Он был ужасно самолюбив. Сидел он в этот вечер на нарах и
шил рубашку. Шитье белья было его ремеслом. Подле него сидел тупой и
ограниченный парень, но добрый и ласковый, плотный и высокий, его сосед по
нарам, арестант Кобылин. Лучка, по соседству, часто с ним ссорился и вообще
обращался свысока, насмешливо и деспотически, чего Кобылин отчасти и не
замечал по своему простодушию. Он вязал шерстяной чулок и равнодушно слушал
Лучку. Тот рассказывал довольно громко и явственно. Ему хотелось, чтобы все
его слушали, хотя, напротив, и старался делать вид, что рассказывает одному
Кобылину.

     - Это, брат, пересылали меня из нашего места, - начал он, ковыряя
иглой, - в Ч-в, по бродяжеству значит.

     - Это когда же, давно было? - спросил Кобылин.

     - А вот горох поспеет - другой год пойдет. Ну, как пришли в К-в - и
посадили меня туда на малое время в острог. Смотрю: сидят со мной человек
двенадцать, все хохлов, высокие, здоровые, дюжие, точно быки. Да смирные
такие: еда плохая, вертит ими ихний майор, как его милости завгодно (Лучка
нарочно перековеркал слово). Сижу день, сижу другой; вижу - трус народ.
"Что ж вы, говорю, такому дураку поблажаете?" - "А поди-кась сам с ним
поговори! " - даже ухмыляются на меня. Молчу я.

     - И пресмешной же тут был один хохол, братцы, - прибавил он вдруг,
бросая Кобылина и обращаясь ко всем вообще. - Рассказывал, как его в суде
порешили и как он с судом разговаривал, а сам заливается-плачет; дети,
говорит, у него остались, жена. Сам матерой такой, седой, толстый. "Я ему,
говорит, бачу: ни! А вин, бисов сын, все пишет, все пишет. Ну, бачу соби,
да щоб ты здох, а я б подывився! А вин все пишет, все пишет, да як писне!..
Тут и пропала моя голова!" Дай-ка, Вася, ниточку; гнилые каторжные.

     - Базарные, - отвечал Вася, подавая нитку.

     - Наши швальные лучше. Анамеднись Невалида посылали, и у какой он там
подлой бабы берет? - продолжал Лучка, вдевая на свет нитку.

     - У кумы, значит.

     - Значит, у кумы.

     - Так что же, как же майор-то? - спросил совершенно забытый Кобылин.

     Того только и было нужно Лучке. Однако ж он не сейчас продолжал свой
рассказ, даже как будто и внимания не удостоил Кобылина. Спокойно расправил
нитки, спокойно и лениво передернул под собой ноги и наконец-то уж
заговорил:

     - Взбудоражил наконец я моих хохлов, потребовали майора. А я еще с
утра у соседа жулик2 спросил, взял да и спрятал, значит, на случай.
Рассвирепел майор. Едет. Ну, говорю, не трусить, хохлы! А у них уж душа в
пятки ушла; так и трясутся. Вбежал майор; пьяный. "Кто здесь! Как здесь! Я
царь, я и бог!"
----
     2 Нож (Прим. автора).

     - Как сказал он: "Я царь, я и бог", - я и выдвинулся, - продолжал
Лучка, - нож у меня в рукаве.

     "Нет, говорю, ваше высокоблагородие, - а сам помаленьку все ближе да
ближе, - нет, уж это как же может быть, говорю, ваше высокоблагородие,
чтобы вы были у нас царь да и бог?"

     "А, так это ты, так это ты? - закричал майор. - Бунтовщик!"

     "Нет, говорю (а сам все ближе да ближе), нет, говорю, ваше
высокоблагородие, как, может, известно и ведомо вам самим, бог наш,
всемогущий и вездесущий, един есть, говорю. И царь наш един, над всеми нами
самим богом поставленный. Он, ваше высокоблагородие, говорю, монарх. А вы,
говорю, ваше высокоблагородие, еще только майор - начальник наш, ваше
высокоблагородие, царскою милостью, говорю, и своими заслугами".

     "Как-как-как-как!" - так и закудахтал, говорить не может,
захлебывается. Удивился уж очень.

     "Да, вот так", - говорю; да как кинусь на него вдруг да в самый живот
ему так-таки весь нож и впустил. Ловко пришлось. Покатился да только ногами
задрыгал. Я нож бросил.

     "Смотрите, говорю, хохлы, подымайте его теперь!"

     Здесь уже я сделаю одно отступление. К несчастью, такие выражения: "Я
царь, я и бог" - и много других подобных этому были в немалом употреблении
в старину между многими из командиров. Надо, впрочем, признаться, что таких
командиров остается уже немного, а может быть, и совсем перевелись. Замечу
тоже, что особенно щеголяли и любили щеголять такими выражениями бо'льшею
частью командиры, сами вышедшие из нижних чинов. Офицерский чин как будто
переворачивает всю их внутренность, а вместе и голову. Долго кряхтя под
лямкой и перейдя все степени подчиненности, они вдруг видят себя офицерами,
командирами, благородными и с непривычки и первого упоения преувеличивают
понятие о своем могуществе и значении; разумеется, только относительно
подчиненных им нижних чинов. Перед высшими же они по-прежнему в
подобострастии, совершенно уже не нужном и даже противном для многих
начальников. Иные подобострастники даже с особенным умилением спешат
заявить перед своими высшими командирами, что ведь они и сами из нижних
чинов, хоть и офицеры, и "свое место завсегда помнят". Но относительно
нижних чинов они становились чуть не неограниченными повелителями. Конечно,
теперь вряд ли уж есть такие и вряд ли найдется такой, чтоб прокричал: "Я
царь, я и бог". Но, несмотря на это, я все-таки замечу, что ничто так не
раздражает арестантов, да и вообще всех нижних чинов, как вот этакие
выражения начальников. Эта нахальность самовозвеличения, это преувеличенное
мнение о своей безнаказанности рождает ненави