всем и
ни к кому в особенности, - а теперь уж, знать, лета мои подходят.
Благодарствую, Степан Дорофеич.

     - Не на чем.

     - Так я все про то буду тебе, Степка, говорить; и, окромя того, что ты
выходишь передо мной большой подлец, я тебе скажу...

     - А я тебе вот что, пьяная ты харя, скажу, - перебивает потерявший
терпение Степка. - Слушай да всякое мое слово считай: вот тебе свет
пополам; тебе полсвета и мне полсвета. Иди и не встречайся ты больше мне.
Надоел!

     - Так не отдашь денег?

     - Каких тебе еще денег, пьяный ты человек?

     - Эй, на том свете сам придешь отдавать - не возьму! Наша денежка
трудовая, да потная, да мозольная. Замаешься с моим пятаком на том свете.

     - Да ну тебя к черту.

     - Что нукаешь; не запрег.

     - Пошел, пошел!

     - Подлец!

     - Варнак!

     И пошла опять ругань, еще больше, чем до потчеванья.

     Вот сидят на нарах отдельно два друга: один высокий, плотный,
мясистый, настоящий мясник; лицо его красно. Он чуть не плачет, потому что
очень растроган. Другой - тщедушный, тоненький, худой, с длинным носом, с
которого как будто что-то каплет, и с маленькими свиными глазками,
обращенными в землю. Это человек политичный и образованный; был когда-то
писарем и трактует своего друга несколько свысока, что тому втайне очень
неприятно. Они весь день вместе пили.

     - Он меня дерзнул! - кричит мясистый друг, крепко качая голову писаря
левой рукой, которою он обхватил его. "Дерзнул" - значит ударил. Мясистый
друг, сам из унтер-офицеров, втайне завидует своему испитому другу, и
потому оба они, один перед другим, щеголяют изысканностью слога.

     - А я тебе говорю, что и ты не прав... - начинает догматически писарь,
упорно не подымая на него своих глаз и с важностью смотря в землю.

     - Он меня дерзнул, слышь ты! - прерывает друг, еще больше теребя
своего милого друга. - Ты один мне теперь на всем свете остался, слышь ты
это? Потому я тебе одному говорю: он меня дерзнул!..

     - А я опять скажу: такое кислое оправданье, милый друг, составляет
только стыд твоей голове! - тоненьким и вежливым голоском возражает писарь,
- а лучше согласись, милый друг, все это пьянство через твое собственное
непостоянство...

     Мясистый друг несколько отшатываясь назад, тупо глядит своими пьяными
глазами на самодовольного писаришку и вдруг, совершенно неожиданно, изо
всей силы ударяет своим огромным кулаком по маленькому лицу писаря. Тем и
кончается дружба за целый день. Милый друг без памяти летит под нары...

     Вот входит в нашу казарму один мой знакомый из особого отделения,
бесконечно добродушный и веселый парень, неглупый, безобидно-насмешливый и
необыкновенно простоватый с виду. Это тот самый, который, в первый мой день
в остроге, в кухне за обедом искал, где живет богатый мужик, уверял, что он
"с анбицией", и напился со мною чаю. Он лет сорока, с необыкновенно толстой
губой и с большим мясистым носом, усеянным угрями. В руках его балалайка,
на которой он небрежно перебирает струны. За ним следовал, точно
прихвостень, чрезвычайно маленький арестантик, с большой головой, которого
я очень мало знал доселе. На него, впрочем, и никто не обращал никакого
внимания. Он был какой-то странный, недоверчивый, вечно молчаливый и
серьезный; ходил работать в швальню и, видимо, старался жить особняком и ни
с кем не связываться. Теперь же, пьяный, он привязался, как тень, к
Варламову. Он следовал за ним в ужасном волнении, размахивал руками, бил
кулаком по стене, по нарам и даже чуть не плакал. Варламов, казалось, не
обращал на него никакого внимания, как будто и не было его подле.
Замечательно, что прежде эти два человека почти совсем друг с другом не
сходились; у них и по занятиям и по характеру ничего нет общего. И разрядов
они разных и живут по разным казармам. Звали маленького арестанта - Булкин.

     Варламов, увидев меня, осклабился. Я сидел на своих нарах у печки. Он
стал поодаль против меня, что-то сообразил, покачнулся и, неровными шагами
подойдя ко мне, как-то молодцевато избоченился всем корпусом и, слегка
потрогивая струны, проговорил речитативом, чуть-чуть постукивая сапогом:

          Круглолица, белолица,
          Распевает, как синица,
               Милая моя;
          Она в платьице атласном,
          Гарнитуровом прекрасном,
               Очень хороша.

     Эта песня, казалось, вывела из себя Булкина; он взмахнул руками и,
обращаясь ко всем, закричал:

     - Все-то, братцы, все-то он врет! Ни одного слова не скажет вправду,
все врет!

     - Старичку Александру Петровичу! - проговорил Варламов, с плутоватым
смехом заглядывая мне в глаза, и чуть не полез со мной целоваться. Он был
пьяненек. Выражение "Старичку такому-то... ", то есть такому-то мое
почтение, употребляется в простонародье по всей Сибири, хотя бы относилось
к человеку двадцати лет. Слово "старичок" означает что-то почетное,
почтительное, даже льстивое.

     - Ну что, Варламов, как поживаете?

     - Да по деньку на день. А уж кто празднику рад, тот спозаранку пьян;
вы уж меня извините! - Варламов говорил несколько нараспев.

     - И все-то врет, все-то он опять врет! - закричал Булкин, в каком-то
отчаянии стуча рукою по нарам. Но тот как будто слово дал не обращать на
него ни малейшего внимания, и в этом было чрезвычайно много комизму, потому
что Булкин привязался к Варламову совершенно ни с того ни с сего еще с
самого утра именно за то, что Варламов "все врет", как ему отчего-то
показалось. Он бродил за ним, как тень, привязывался к каждому его слову,
ломал свои руки, обколотил их чуть не в кровь об стены и об нары и страдал,
видимо страдал от убеждения, что Варламов "все врет"! Если б у него были
волосы на голове, он бы, кажется, вырвал их от огорчения. Точно он взял на
себя обязанность отвечать за поступки Варламова, точно на его совести
лежали все недостатки Варламова. Но в том-то и штука, что тот даже и не
глядел на него.

     - Все врет, все врет, все врет! Ни одно-то слово его ни к чему не
подходит! - кричал Булкин.

     - Да тебе-то что! - отвечали со смехом арестанты.

     - Я вам, Александр Петрович, доложу, что был я очень красив из себя и
очень меня любили девки... - начал вдруг ни с того ни с сего Варламов.

     - Врет! Опять врет! - прерывает с каким-то визгом Булкин.

     Арестанты хохочут.

     - А я-то перед ними куражусь: рубаха на мне красная, шаровары
плисовые; лежу себе, как этакой граф Бутылкин, ну то есть пьян, как швед,
одно слово - чего изволите!

     - Врет! - решительно подтверждает Булкин.

     - А в те поры был у меня от батюшки дом двухэтажный каменный. Ну, в
два-то года я два этажа и спустил, остались у меня одни ворота без столбов.
Что ж, деньги - голуби: прилетят и опять улетят!

     - Врет! - еще решительнее подтверждает Булкин.

     - Так уж я вот опомнясь и послал моим родичам отсюда слезницу; авось
деньжонок пришлют. Потому, говорили, я против родителев моих шел.
Неуважительный был! Вот уж седьмой год, как послал.

     - И нет ответу? - спросил я, засмеявшись.

     - Да нет, - отвечал он, вдруг засмеявшись сам и все ближе и ближе
приближая свой нос к самому моему лицу. - А у меня, Александр Петрович,
здесь полюбовница есть...

     - У вас? Любовница?

     - Онуфриев даве и говорит: "Моя пусть рябая, нехорошая, да зато у ней
несколько одежи; а твоя хорошая, да нищая, с мешком ходит".

     - Да разве правда?

     - А и вправду нищая! - отвечал он и залился неслышным смехом; в
казарме тоже захохотали. Действительно, все знали, что он связался с
какой-то нищей и выдал ей в полгода всего десять копеек.

     - Ну, так что ж? - спросил я, желая от него наконец отвязаться.

     Он помолчал, умильно посмотрел на меня и нежно произнес:

     - Так вот не соблаговолите ли мне по сей причине на косушку? Я ведь,
Александр Петрович, все чай пил сегодня, - прибавил он в умилении, принимая
деньги, - и так я этого чаю нахлестался, что одышка взяла, а в брюхе как в
бутылке болтается...

     Меж тем как он принимал деньги, нравственное расстройство Булкина,
казалось, дошло до последних пределов. Он жестикулировал, как отчаянный,
чуть не плакал.

     - Люди божии! - кричал он, обращаясь ко всей казарме в исступлении, -
смотрите на него! Все врет! Что ни скажет, все-то, все-то, все-то врет!

     - Да тебе-то что? - кричат ему арестанты, удивляясь на его ярость, -
несообразный ты человек!

     - Не дам соврать! - кричит Булкин, сверкая глазами и стуча из всей
силы кулаком по нарам, - не хочу, чтоб он врал!

     Все хохочут. Варламов берет деньги, откланивается мне и, кривляясь,
спешит из казармы, разумеется к целовальнику. И тут, кажется, он в первый
раз замечает Булкина.

     - Ну, пойдем! - говорит он ему, останавливаясь на пороге, точно он и
впрямь был ему на что-то нужен. - Набалдашник! - прибавляет он с
презрением, пропуская огорченного Булкина вперед себя и вновь начиная
тренькать на балалайке...

     Но что описывать этот чад! Наконец кончается этот удушливый день.
Арестанты тяжело засыпают на нарах. Во сне они говорят и бредят еще больше,
чем в другие ночи. Кой-где еще сидят за майданами. Давно ожидаемый праздник
прошел. Завтра опять будни, опять на работу...

                                     XI
                               ПРЕДСТАВЛЕНИЕ

     На третий день праздника, вечером, состоялось представление в нашем
театре. Предварительных хлопот по устройству, вероятно, было много, но
актеры взяли все на себя, так что все мы, остальные, и не знали: в каком
положении дело? что именно делается? даже хорошенько не знали, что будет
представляться. Актеры все эти три дня, выходя на работу, старались как
можно более добыть костюмов. Баклушин, встречаясь со мной, только
прищелкивал пальцами от удовольствия. Кажется, и на плац-майора нашел
порядочный стих. Впрочем, нам было совершенно неизвестно, знал ли он о
театре. Если знал, то позволил ли его формально или только решился молчать,
махнув рукой на арестантскую затею и подтвердив, разумеется, чтоб все было
по возможности в порядке? Я думаю, он знал о театре, не мог не знать; но
вмешиваться не хотел, понимая, что может быть хуже, если он запретит:
арестанты начнут шалить, пьянствовать, так что гораздо лучше, если
чем-нибудь займутся. Я, впрочем, предполагаю в плац-майоре такое
рассуждение единственно потому, что оно самое естественное, самое верное и
здравое. Даже так можно сказать: если б у арестантов не было на праздниках
театра или какого-нибудь занятия в этом роде, то его следовало самому
начальству выдумать. Но так как наш плац-майор отличался совершенно
обратным способом мышления, чем остальная часть человечества, то очень
немудрено, что я беру большой грех на себя, предполагая, что он знал о
театре и позволил его. Такому человеку, как плац-майор, надо было везде
кого-нибудь придавить, что-нибудь отнять, кого-нибудь лишить права - одним
словом, где-нибудь произвести распорядок. В этом отношении он был известен
в целом городе. Какое ему дело, что именно от этих стеснений в остроге
могли выйти шалости? На шалости есть наказания (рассуждают такие, как наш
плац-майор), а с мошенниками-арестантами строгость и беспрерывное,
буквальное исполнение закона - вот и все, что требуется! Эти бездарные
исполнители закона решительно не понимают, да и не в состоянии понять, что
одно буквальное исполнение его, без смысла, без понимания духа его, прямо
ведет к беспорядкам, да и никогда к другому не приводило. "В законах
сказано, чего же больше?" - говорят они и искренно удивляются, что от них
еще требуют, впридачу к законам, здравого рассудка и трезвой головы.
Последнее особенно кажется многим из них излишнею и возмутительною
роскошью, стеснением, нетерпимостью.

     Но как бы то ни было, старший унтер-офицер не противоречил арестантам,
а им только того и надо было. Я утвердительно скажу, что театр и
благодарность за то, что его позволили, были причиною, что на праздниках не
было ни одного серьезного беспорядка в остроге: ни одной злокачественной
ссоры, ни одного воровства. Я сам был свидетелем, как свои же унимали иных
разгулявшихся или ссорившихся единственно под тем предлогом, что запретят
театр. Унтер-офицер взял с арестантов слово, что все будет тихо и вести
будут себя хорошо. Согласились с радостью и свято исполняли обещание;
льстило тоже очень, что верят их слову. Надо, впрочем, сказать, что
позволить театр решительно ничего не стоило начальству, никаких
пожертвований. Предварительно места не огораживали: театр созидался и
разнимался весь в какие-нибудь четверть часа. Продолжался он полтора часа,
и, если б вдруг вышло свыше приказание прекратить представление, - дело бы
обделалось в один миг. Костюмы были спрятаны в сундуках у арестантов. Но
прежде чем скажу, как устроен был театр и какие именно были костюмы, скажу
об афише театра, то есть что именно предполагалось играть.

     Собственно писаной афишки не было. На второе, на третье представление
явилась, впрочем, одна, написанная Баклушиным для гг. офицеров и вообще
благородных посетителей, удостоивших наш театр, еще в первое представление,
своим посещением. Именно: из господ приходил обыкновенно караульный офицер,
и однажды зашел сам дежурный по караулам. Зашел тоже раз инженерный офицер;
вот на случай этих-то посетителей и создалась афишка. Предполагалось, что
слава острожного театра прогремит далеко в крепости и даже в городе, тем
более что в городе не было театра. Слышно было, что составился на одно из
представлений из любителей, да и только. Арестанты, как дети, радовались
малейшему успеху, тщеславились даже. "Ведь кто знает, - думали и говорили у
нас про себя и между собою, - пожалуй, и самое высшее начальство узнает;
придут и посмотрят; увидят тогда, какие есть арестанты. Это не просто
солдатское представление, с какими-то чучелами, с плывучими лодками, с
ходячими медведями и козами. Тут актеры, настоящие актеры, господские
комедии играют; такого театра и в городе нет. У генерала Абросимова было
раз, говорят, представление и еще будет; ну, так, может, только костюмами и
возьмут, а насчет разговору, так еще кто знает перед нашими-то! До
губернатора дойдет, пожалуй, и - чем черт не шутит? - может, и сам захочет
прийти посмотреть. В городе-то нет театра..." Одним словом, фантазия
арестантов, особенно после первого успеха, дошла на праздниках до последней
степени, чуть ли не до наград или до уменьшения срока работ, хотя в то же
время и сами они почти тотчас же предобродушно принимались смеяться над
собою. Одним словом, это были дети, вполне дети, несмотря на то, что иным
их этих детей было по сороку лет. Но, несмотря на то, что не было афиш, я
уже знал в главных чертах состав предполагаемого представления. Первая
пьеса была : "Филатка и Мирошка соперники". Баклушин еще за неделю до
представления хвалился передо мной, что роль самого Филатки, которую он
брал на себя, будет так представлена, что и в санкт-петербургском театре не
видывали. Он расхаживал по казармам, хвастался немилосердно и бесстыдно, а
вместе с тем и совершенно добродушно, а иногда вдруг, бывало, отпустит
что-нибудь "по-тиатральному", то есть из своей роли, - и все хохочут,
смешно или не смешно то, что он отпустил. Впрочем, надо признаться, и тут
арестанты умели себя выдержать и достоинство соблюсти: восторгались
выходками Баклушина и рассказами о будущем театре или только самый молодой
и желторотый народ, без выдержки, или только самые значительные из
арестантов, которых авторитет был незыблемо установлен, так что им уж
нечего было бояться прямо выражать свои ощущения, какие бы они ни были,
хотя бы самого наивного (то есть, по острожным понятиям, самого
неприличного) свойства. Прочие же выслушивали слухи и толки молча, правда,
не осуждали, не противоречили, но всеми силами старались отнестись к слухам
о театре равнодушно и даже отчасти и свысока. Только уж в последнее время,
в самый почти день представления, все начали интересоваться: что-то будет?
как-то наши? что плац-майор? удастся ли так же, как в запрошлом году? и
проч. Баклушин уверял меня, что все актеры подобраны великолепно, каждый "к
своему месту". Что даже и занавес будет. Что Филаткину невесту будет играть
Сироткин, - и вот сами увидите, каков он в женском-то платье! - говорил он,
прищуриваясь и прищелкивая языком. У благодетельной помещицы будет платье с
фальбалой, и пелеринка, и зонтик в руках, а благодетельный помещик выйдет в
офицерском сюртуке с эксельбантами и с тросточкой. Затем следовала вторая
пьеса, драматическая: "Кедрил-обжора". Название меня очень заинтересовало;
но как я ни расспрашивал об этой пьесе - ничего не мог узнать
предварительно. Узнал только, что взята она не из книги, а по "списку"; что
пьесу достали у какого-то отставного унтер-офицера, в форштадте, который,
верно, сам когда-нибудь участвовал в представлении ее на какой-нибудь
солдатской сцене. У нас в отдаленных городах и губерниях действительно есть
такие театральные пьесы, которые, казалось бы, никому не известны, может
быть, нигде никогда не напечатаны, но которые сами собой откуда-то явились
и составляют необходимую принадлежность всякого народного театра в
известной полосе России. Кстати: я сказал "народного театра". Очень бы и
очень хорошо было, если б кто из наших изыскателей занялся новыми и более
тщательными, чем доселе, исследованиями о народном театре, который есть,
существует и даже, может быть, не совсем ничтожный. Я верить не хочу, чтобы
все, что я потом видел у нас, в нашем острожном театре, было выдумано
нашими же арестантами. Тут необходима преемственность предания, раз
установленные приемы и понятия, переходящие из рода в род и по старой
памяти. Искать их надо у солдат, у фабричных, в фабричных городах и даже по
некоторым незнакомым бедным городкам у мещан. Сохранились тоже они по
деревням и по губернским городам между дворнями больших помещичьих домов. Я
даже думаю, что многие старинные пьесы расплодились в списках по России не
иначе, как через помещицкую дворню. У прежних старинных помещиков и
московских бар бывали собственные театры, составленные из крепостных
артистов. И вот в этих-то театрах и получилось начало нашего народного
драматического искусства, которого признаки несомненны. Что же касается до
"Кедрила-обжора", то, как ни желалось мне, я ничего не мог узнать о нем
предварительно, кроме того, что на сцене появляются злые духи и уносят
Кедрила в ад. Но что такое значит Кедрил и, наконец, почему Кедрил, а не
Кирилл? русское ли это или иностранное происшествие? - этого я никак не мог
добиться. В заключение объявлялось, что будет представляться "пантомина под
музыку". Конечно, все это было очень любопытно. Актеров было человек
пятнадцать - все бойкий и бравый народ. Они гомозились про себя, делали
репетиции, иногда за казармами, таились, прятались. Одним словом, хотели
удивить всех нас чем-то необыкновенным и неожиданным.

     В будни острог запирался рано, как только наступала ночь. В
рождественский праздник сделано было исключение: не запирали до самой
вечерней зари. Эта льгота давалась собственно для театра. В продолжение
праздника обыкновенно каждый день, перед вечером, посылали из острога с
покорнейшей просьбой к караульному офицеру: "позволить театр и не запирать
подольше острога", прибавляя, что и вчера был театр и долго не запирался, а
беспорядков никаких не было. Караульный офицер рассуждал так: "Беспорядков
действительно вчера не было; а уж как сами слово дают, что не будет и
сегодня, значит, сами за собой будут смотреть, а это всего крепче. К тому
же не позволь представления, так, пожалуй (кто их знает? народ каторжный!),
нарочно что-нибудь напакостят со зла и караульных подведут". Наконец, и то:
в карауле стоять скучно, а тут театр, да не просто солдатский, а
арестантский, а арестанты народ любопытный: весело посмотреть. А посмотреть
караульный офи