ой не
кланялся и мне не велел. Я... я...

     Он было хотел продолжать, но страшно закашлялся на несколько минут,
выплевывая кровью. Скоро холодный, изнурительный пот выступил на узеньком
лбу его. Кашель мешал ему, а то бы он все говорил; по глазам его видно
было, как хотелось ему еще поругаться; но в бессилии он только отмахивался
рукою... Так что Чекунов под конец уж и позабыл его.

     Я почувствовал, что злость чахоточного направлена скорее на меня, чем
на Чекунова. За желание Чекунова подслужиться и тем достать копейку никто
бы не стал на него сердиться или смотреть на него с особым презрением. Всяк
понимал, что он это делает просто из-за денег. На этот счет простой народ
вовсе не так щепетилен и чутко умеет различать дело. Устьянцеву не
понравился собственно я, не понравился ему мой чай и то, что я и в
кандалах, как барин, как будто не могу обойтись без прислуги, хотя я вовсе
не звал и не желал никакой прислуги. Действительно, мне всегда хотелось все
делать самому, и даже я особенно желал, чтоб и виду не подавать о себе, что
я белоручка, неженка, барствую. В этом отчасти состояло даже мое самолюбие,
если уж к слову сказать пришлось. Но вот, - и решительно не понимаю, как
это всегда так случалось, - но я никогда не мог отказаться от разных
услужников и прислужников, которые сами ко мне навязывались и под конец
овладевали мной совершенно, так что они по-настоящему были моими господами,
а я их слугой; а по наружности и выходило как-то само собой, что я
действительно барин, не могу обойтись без прислуги и барствую. Это,
конечно, было мне очень досадно. Но Устьянцев был чахоточный,
раздражительный человек. Прочие же из больных соблюдали вид равнодушия,
даже с некоторым оттенком высокомерия. Помню, все были заняты одним
особенным обстоятельством: из арестантских разговоров я узнал, что в тот же
вечер приведут к нам одного подсудимого, которого в эту минуту наказывают
шпицрутенами. Арестанты ждали новичка с некоторым любопытством. Говорили,
впрочем, что наказанье будет легкое - всего только пятьсот.

     Понемногу я огляделся кругом. Сколько я мог заметить, действительно
больные лежали здесь все более цынготною и глазною болезнями - местными
болезнями тамошнего края. Таких было в палате несколько человек. Из других,
действительно больных, лежали лихорадками, разными болячками, грудью. Здесь
не так, как в других палатах, здесь были собраны в кучу все болезни, даже
венерические. Я сказал - действительно больных, потому что было несколько и
пришедших так, безо всякой болезни, "отдохнуть". Доктора допускали таких
охотно, из сострадания, особенно когда было много пустых кроватей.
Содержание на абвахтах и в острогах казалось сравнительно с госпитальным до
того плохо, что многие арестанты с удовольствием приходили лежать, несмотря
на спертый воздух и запертую палату. Были даже особенные любители лежать и
вообще госпитального житья-бытья; всех более, впрочем, из исправительной
роты. Я с любопытством осматривал моих новых товарищей, но, помню,
особенное любопытство тогда же возбудил во мне один, уже умиравший, из
нашего острога, тоже чахоточный и тоже в последних днях, лежавший через
кровать от Устьянцева и, таким образом, тоже почти против меня. Звали его
Михайлов; еще две недели тому назад я видел его в остроге. Он давно уже был
болен, и давно бы пора ему было идти лечиться; но он с каким-то упорным и
совершенно ненужным терпением преодолевал себя, крепился и только на
праздниках ушел в госпиталь, чтоб умереть в три недели от ужасной чахотки;
точно сгорел человек. Меня поразило теперь его страшно изменившееся лицо, -
лицо, которое я из первых заметил по вступлении моем в острог; оно мне
тогда как-то в глаза кинулось. Подле него лежал один исправительный солдат,
уже старый человек, страшный и отвратительный неряха... Но, впрочем, не
пересчитывать же всех больных... Я вспомнил теперь и об этом старикашке
единственно потому, что он произвел на меня тогда тоже некоторое
впечатление и в одну минуту успел дать мне довольно полное понятие о
некоторых особенностях арестантской палаты. У этого старичонки, помню, был
тогда сильнейший насморк. Он все чихал и всю неделю потом чихал даже и во
сне, как-то залпами, по пяти и по шести чихов за раз, аккуратно каждый раз
приговаривая: "Господи, далось же такое наказанье! " В ту минуту он сидел
на постели и с жадностью набивал себе нос табаком из бумажного сверточка,
чтоб сильнее и аккуратнее прочихаться. Чихал он в бумажный платок,
собственный, клетчатый, раз сто мытый и до крайности полинялый, причем
как-то особенно морщился его маленький нос, слагаясь в мелкие бесчисленные
морщинки, и выставлялись осколки старых, почернелых зубов вместе с красными
слюнявыми деснами. Прочихавшись, он тотчас же развертывал платок,
внимательно рассматривал обильно накопившуюся в нем мокроту и немедленно
смазывал ее на свой бурый казенный халат, так что вся мокрота оставалась на
халате, а платок только что разве оставался сыренек. Так он делал всю
неделю. Это копотливое, скряжническое сбережение собственного платка в
ущерб казенному халату вовсе не возбуждало со стороны больных никакого
протеста, хотя кому-нибудь из них же после него пришлось бы надеть этот же
самый халат. Но наш простой народ небрезглив и негадлив даже до странности.
Меня же так и покоробило в ту минуту, и я тотчас же с омерзением и
любопытством невольно начал осматривать только что надетый мною халат. Тут
я заметил, что он уже давно возбуждал мое внимание своими сильными запахом;
он успел уже на мне нагреться и пахнул все сильнее и сильнее лекарствами,
пластырями и, как мне казалось, каким-то гноем, что было немудрено, так как
он с незапамятных лет не сходил с плеч больных. Может быть, холщовую
подкладку его на спине и промывали когда-нибудь; но наверно не знаю. Зато в
настоящее время эта подкладка была пропитана всеми возможными неприятными
соками, примочками, пролившеюся водою из прорезанных мушек и проч. К тому
же в арестантские палаты очень часто являлись только что наказанные
шпицрутенами, с израненными спинами; их лечили примочками, и потому халат,
надевавшийся прямо на мокрую рубашку, никаким образом не мог не портиться:
так все на нем и оставалось. И все время мое в остроге, все эти несколько
лет, как только мне случалось бывать в госпитале (а бывал я частенько), я
каждый раз с боязливостью надевал халат. Особенно же не нравились мне
иногда встречавшиеся в этих халатах вши, крупные и замечательно жирные.
Арестанты с наслаждением казнили их, так что когда под толстым, неуклюжим
арестантским ногтем щелкнет, бывало, казненный зверь, то даже по лицу
охотника можно было судить о степени полученного им удовлетворения. Очень
тоже не любили у нас клопов и тоже, бывало, подымались иногда всей палатой
истреблять их в иной длинный, скучный зимний вечер. И хотя в палате, кроме
тяжелого запаху, снаружи все было по возможности чисто, но внутренней, так
сказать подкладочной, чистотой у нас далеко не щеголяли. Больные привыкли к
этому и даже считали, что так и надо, да и самые порядки к особенной
чистоте не располагали. Но о порядках я скажу после...

     Только что Чекунов подал мне чай (мимоходом сказать, на палатной воде,
которая приносилась разом на целые сутки и как-то слишком скоро портилась в
нашем воздухе), отворилась с некоторым шумом дверь, и за усиленным конвоем
введен был только что наказанный шпицрутенами солдатик. Это было в первый
раз, как я видел наказанного. Впоследствии их приводили часто, иных даже
приносили (слишком уж тяжело наказанных), и каждый раз это доставляло
большое развлечение больным. Встречали у нас такового обыкновенно с
усиленно-строгим выражением лиц и с какою-то даже несколько натянутою
серьезностью. Впрочем, прием отчасти зависел и от степени важности
преступления, а следственно, и от количества наказания. Очень больно битый
и, по репутации, большой преступник пользовался и бо'льшим уважением и
бо'льшим вниманием, чем какой-нибудь бежавший рекрутик, вот как тот,
например, которого привели теперь. Но и в том и в другом случае ни
особенных сожалений, ни каких-нибудь особенно раздражительных замечаний не
делалось. Молча помогали несчастному и ухаживали за ним, особенно если он
не мог обойтись без помощи. Фельдшера уже сами знали, что сдают битого в
опытные и искусные руки. Помощь обыкновенно была в частой и необходимой
перемене смоченной в холодной воде простыни и рубашки, которою одевали
истерзанную спину, особенно если наказанный сам уже был не в силах
наблюдать за собой, да, кроме того, в ловком выдергивании заноз из болячек,
которые зачастую остаются в спине от сломавшихся об нее палок. Последняя
операция обыкновенно очень бывает неприятна больному. Но вообще меня всегда
удивляла необыкновенная стойкость в перенесении боли наказанными. Много я
их перевидал, иногда уже слишком битых, и почти ни один из них не стонал!
Только лицо как будто все изменится, побледнеет; глаза горят; взгляд
рассеянный, беспокойный, губы трясутся, так что бедняга нарочно прикусывает
их, бывало, чуть не до крови зубами. Вошедший солдатик был парень лет
двадцати трех, крепкого, мускулистого сложения, красивого лица, стройный,
смуглотелый. Спина его была, впрочем, порядочно побита. Сверху до самой
поясницы все тело было обнажено; на плеча его была накинута мокрая
простыня, от которой он дрожал всеми членами, как в лихорадке, и часа
полтора ходил взад и вперед по палате. Я вглядывался в его лицо: казалось,
он ни о чем не думал в эту минуту, смотрел странно и дико, беглым взглядом,
которому, видимо, тяжело было остановиться на чем-нибудь внимательно. Мне
показалось, что он пристально посмотрел на мой чай. Чай был горячий; пар
валил из чашки, а бедняк иззяб и дрожал, стуча зуб об зуб. Я пригласил его
выпить. Он молча и круто повернул ко мне, взял чашку, выпил стоя и без
сахару, причем очень торопился и как-то особенно старался не глядеть на
меня. Выпив все, он молча поставил чашку и, даже не кивнув мне головою,
пошел опять сновать взад и вперед по палате. Но ему было не до слов и не до
кивания! Что же касается до арестантов, то все они сначала почему-то
избегали всякого разговору с наказанным рекрутиком; напротив, помогши ему
вначале, они как будто сами старались потом не обращать на него более
никакого внимания, может быть желая как можно более дать ему покоя и не
докучать ему никакими дальнейшими допросами и "участиями", чем он, кажется,
был совершенно доволен.

     Между тем смеркалось, зажгли ночник. У некоторых из арестантов
оказались даже свои собственные подсвечники, впрочем очень не у многих.
Наконец, уже после вечернего посещения доктора, вошел караульный
унтер-офицер, сосчитал всех больных, и палату заперли, внеся в нее
предварительно ночной ушат... Я с удивлением узнал, что этот ушат остается
здесь всю ночь, тогда как настоящее ретирадное место было тут же в
коридоре, всего только два шага от дверей. Но уж таков был заведенный
порядок. Днем арестанта еще выпускали из палаты, впрочем не более как на
одну минуту; ночью же ни под каким видом. Арестантские палаты не походили
на обыкновенные, и больной арестант даже и в болезни нес свое наказание.
Кем первоначально заведен был этот порядок - не знаю; знаю только, что
настоящего порядка в этом не было никакого и что никогда вся бесполезная
сушь формалистики не выказывалась крупнее, как, например, в этом случае.
Порядок этот шел, разумеется, не от докторов. Повторяю: арестанты не
нахвалились своими лекарями, считали их за отцов, уважали их. Всякий видел
от них себе ласку, слышал доброе слово; а арестант, отверженный всеми,
ценил это, потому что видел неподдельность и искренность этого доброго
слова и этой ласки. Она могла и не быть; с лекарей бы никто не спросил,
если б они обращались иначе, то есть грубее и бесчеловечнее: следственно,
они были добры из настоящего человеколюбия. И, уж разумеется, они понимали,
что больному, кто бы он ни был, арестант ли, нет ли, нужен такой же,
например, свежий воздух, как и всякому другому больному, даже самого
высшего чина. Больные в других палатах, выздоравливающие, например, могли
свободно ходить по коридорам, задавать себе большой моцион, дышать свежим
воздухом, не настолько отравленным, как воздух палатный, спертый и всегда
необходимо наполненный удушливыми испарениями. И страшно и гадко
представить себе теперь, до какой же степени должен был отравляться этот и
без того уже отравленный воздух по ночам у нас, когда вносили этот ушат,
при теплой температуре палаты и при известных болезнях, при которых
невозможно обойтись без выхода. Если я сказал, что арестант и в болезни нес
свое наказание, то, разумеется, не предполагал и не предполагаю, что такой
порядок устроен был именно только для одного наказания. Разумеется, это
была бы бессмысленная с моей стороны клевета. Больных уже нечего
наказывать. А если так, то само собою разумеется, что, вероятно,
какая-нибудь строгая, суровая необходимость принуждала начальство к такой
вредной по своим последствиям мере. Какая же? Но вот тем-то и досадно, что
ничем другим нельзя хоть сколько-нибудь объяснить необходимость этой меры
и, сверх того, многих других мер, до того непонятных, что не только
объяснить, но даже предугадать объяснение их невозможно. Чем объяснить
такую бесполезную жестокость? Тем, видите ли, что арестант придет в
больницу, нарочно притворившись больным, обманет докторов, выйдет ночью в
сортир и, пользуясь темнотою, убежит? Серьезно доказывать всю нескладность
такого рассуждения почти невозможно. Куда убежит? Как убежит? В чем убежит?
Днем выпускают по одному; так же могло бы быть и ночью. У двери стоит
часовой с заряженным ружьем. Ретирадное место буквально в двух шагах от
часового, но, несмотря на то, туда сопровождает больного подчасок и не
спускает с него глаз все время. Там только одно окно, по-зимнему с двумя
рамами и с железной решеткой. Под окном же на дворе, у самых окон
арестантских палат, тоже ходит всю ночь часовой. Чтоб выйти в окно, нужно
выбить раму и решетку. Кто же это позволит? Но положим, он убьет
предварительно подчаска, так что тот и не пикнет и никто того не услышит.
Но, допустив даже эту нелепость, нужно ведь все-таки ломать окно и решетку.
Заметьте, что тут же подле часового спят палатные сторожа, а в десяти
шагах, у другой арестантской палаты, стоит другой часовой с ружьем, возле
него другой подчасок и другие сторожа. И куда бежать зимой в чулках, в
туфлях, в больничном халате и в колпаке? А если так, если так мало
опасности (то есть по-настоящему совершенно нет никакой), - для чего такое
серьезное отягощение больных, может быть в последние дни и часы их жизни,
больных, которым свежий воздух еще нужней, чем здоровым? Для чего? Я
никогда не мог понять этого...

     Но если уж спрошено раз: "Для чего?", и так как уж пришлось к слову,
то не могу не вспомнить теперь и еще об одном недоумении, столько лет
торчавшем передо мной в виде самого загадочного факта, на который я тоже
никаким образом не мог подыскать ответа. Не могу не сказать об этом хотя
несколько слов, прежде чем приступлю к продолжению моего описания. Я говорю
о кандалах, от которых не избавляет никакая болезнь решенного каторжника.
Даже чахоточные умирали на моих глазах в кандалах. И между тем все к этому
привыкли, все считали это чем-то совершившимся, неотразимым. Вряд ли даже и
задумывался кто-нибудь об этом, когда даже и из докторов никому и в ум не
пришло, во все эти несколько лет, хоть один раз походатайствовать у
начальства о расковке труднобольного арестанта, особенно в чахотке.
Положим, кандалы сами по себе не бог знает какая тягость. Весу они бывают
от восьми до двенадцати фунтов. Носить десять фунтов здоровому человеку
неотягчительно. Говорили мне, впрочем, что от кандалов после нескольких лет
начинают будто бы ноги сохнуть. Не знаю, правда ли это, хотя, впрочем, тут
есть некоторая вероятность. Тягость, хоть и малая, хоть и в десять фунтов,
прицепленная к ноге навсегда, все-таки ненормально увеличивает вес члена и
чрез долгое время может оказать некоторое вредное действие... Но положим,
что для здорового все ничего. Так ли для больного? Положим, что и
обыкновенному больному ничего. Но таково ли, повторяю, для труднобольных,
таково ли, повторяю, для чахоточных, у которых и без того уже сохнут руки и
ноги, так что всякая соломинка становится тяжела? И, право, если б
медицинское начальство выхлопотало облегчение хотя бы только одним
чахоточным, то уж и это одно было бы истинным и великим благодеянием.
Положим, скажет кто-нибудь, что арестант злодей и недостоин благодеяний; но
ведь неужели же усугублять наказание тому, кого уже и так коснулся перст
божий? Да и поверить нельзя, чтоб это делалось для одного наказания.
Чахоточный и по суду избавляется от наказания телесного. Следственно, тут
опять-таки заключается какая-нибудь таинственная, важная мера, в видах
спасительной предосторожности. Но какая? - понять нельзя. Ведь нельзя же в
самом деле бояться, что чахоточный убежит. Кому это придет в голову,
особенно имея в виду известную степень развития болезни? Прикинуться же
чахоточным, обмануть докторов, чтоб убежать, - невозможно. Не такая
болезнь; ее с первого взгляда видно. Да и кстати сказать: неужели
заковывают человека в ножные кандалы для того только, чтоб он не бежал или
чтоб это помешало ему бежать? Совсем нет. Кандалы - одно шельмование, стыд
и тягость, физическая и нравственная. Так по крайней мере предполагается.
Бежать же они никогда никому помешать не могут. Самый неумелый, самый
неловкий арестант сумеет их без большого труда очень скоро подпилить или
сбить заклепку камнем. Ножные кандалы решительно ни от чего не
предостерегают; а если так, если назначаются они решеному каторжному только
для одного наказания, то опять спрашивают: неужели ж наказывать умирающего?

     И вот теперь, как я пишу это, ярко припоминается мне один умирающий,
чахоточный, тот самый Михайлов, который лежал почти против меня, недалеко
от Устьянцева, и который умер, помнится, на четвертый день по прибытии моем
в палату. Может быть, я и заговорил теперь о чахоточных, невольно повторяя
те впечатления и те мысли, которые тогда же пришли мне в голову по поводу
этой смерти. Самого Михайлова, впрочем, я мало знал. Это был еще очень
молодой человек, лет двадцати пяти, не более, высокий, тонкий и чрезвычайно
благообразной наружности. Он жил в особом отделении и был до странности
молчалив, всегда как-то тихо, как-то спокойно грустный. Точно он "засыхал"
в остроге. Так по крайней мере о нем потом выражались арестанты, между
которыми он оставил о себе хорошую память. Вспоминаю только, что у него
были прекрасные глаза, и, право, не знаю, почему он мне так отчетливо
вспоминается. Он умер часа в три пополудни, в морозный и ясный день. Помню,
солнце так и пронизывало крепкими лучами зеленые слегка подмерзшие стекла в
окнах нашей палаты. Целый поток их лился на несчастного. Умер он не в
памяти и тяжело, долго отходил, несколько часов сряду. Еще с утра глаза его
уже начинали не узнавать подходивших к нему. Его хотели как-нибудь
облегчить, видели, что ему очень тяжело; дышал он трудно, глубоко, с
хрипеньем; грудь его высоко подымалась, точно ему воздуху было мало. Он
сбил с себя одеяло, всю одежду и, наконец, начал срывать с себя рубашку:
даже и та казалась ему тяжелою. Ему помогли и сняли с него и рубашку.
Страшно было смотреть на это длинное-длинное тело, с высохшими до кости
ногами и руками, с опавшим животом, с поднятою грудью, с ребрами, отчетливо
рисовавшимися, точно у скелета. На всем теле его остались один только
деревянный крест с ладонкой и кандалы, в которые, кажется, он бы теперь мог
продеть иссохшую ногу. За полчаса до смерти его все у нас как будто
притихли, стали разговаривать чуть не шепотом. Кто ходил - ступал как-то
неслышно. Разговаривали меж собой мало, о вещах посторонних, изредка только
взглядывали на умиравшего, который хрипел все боле