раз получил денежное подаяние. Это было скоро по
прибытии моем в острог. Я возвращался с утренней работы один, с конвойным.
Навстречу мне прошли мать и дочь, девочка лет десяти, хорошенькая, как
ангельчик. Я уже видел их раз. Мать была солдатка, вдова. Ее муж, молодой
солдат, был под судом и умер в госпитале, в арестантской палате, в то
время, когда и я там лежал больной. Жена и дочь приходили к нему прощаться;
обе ужасно плакали. Увидя меня, девочка закраснелась, пошептала что-то
матери; та тотчас же остановилась, отыскала в узелке четверть копейки и
дала ее девочке. Та бросилась бежать за мной... "На, "несчастный", возьми
Христа ради копеечку! " - кричала она, забегая вперед меня и суя мне в руки
монетку. Я взял ее копеечку, и девочка возвратилась к матери совершенно
довольная. Эту копеечку я долго берег у себя.

                                     II
                             ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

     Первый месяц и вообще начало моей острожной жизни живо представляются
теперь моему воображению. Последующие мои острожные годы мелькают в
воспоминании моем гораздо тусклее. Иные как будто совсем стушевались,
слились между собою, оставив по себе одно цельное впечатление: тяжелое,
однообразное, удушающее.

     Но все, что я выжил в первые дни моей каторги, представляется мне
теперь как будто вчера случившимся. Да так и должно быть.

     Помню ясно, что с первого шагу в этой жизни поразило меня то, что я
как будто и не нашел в ней ничего особенно поражающего, необыкновенного
или, лучше сказать, неожиданного. Все это как будто и прежде мелькало
передо мной в воображении, когда я, идя в Сибирь, старался угадать вперед
мою долю. Но скоро бездна самых странных неожиданностей, самых чудовищных
фактов начала останавливать меня почти на каждом шагу. И уже только
впоследствии, уже довольно долго пожив в остроге, осмыслил я вполне всю
исключительность, всю неожиданность такого существования и все более и
более дивился на него. Признаюсь, что это удивление сопровождало меня во
весь долгий срок моей каторги; я никогда не мог примириться с нею.

     Первое впечатление мое, при поступлении в острог, вообще было самое
отвратительное; но, несмотря на то, - странное дело! - мне показалось, что
в остроге гораздо легче жить, чем я воображал себе дорогой. Арестанты, хоть
и в кандалах, ходили свободно по всему острогу, ругались, пели песни,
работали на себя, курили трубки, даже пили вино (хотя очень не многие), а
по ночам иные заводили картеж. Самая работа, например, показалась мне вовсе
не так тяжелою, каторжною, и только довольно долго спустя я догадался, что
тягость и каторжность этой работы не столько в трудности и беспрерывности
ее, сколько в том, что она - принужденная, обязательная, из-под палки.
Мужик на воле работает, пожалуй, и несравненно больше, иногда даже и по
ночам, особенно летом; он работает на себя, работает с разумною целью, и
ему несравненно легче, чем каторжному на вынужденной и совершенно для него
бесполезной работе. Мне пришло раз на мысль, что если б захотели вполне
раздавить, уничтожить человека, наказать его самым ужасным наказанием, так
что самый страшный убийца содрогнулся бы от этого наказания и пугался его
заранее, то стоило бы только придать работе характер совершенной, полнейшей
бесполезности и бессмыслицы. Если теперешняя каторжная работа и
безынтересна и скучна для каторжного, то сама по себе, как работа, она
разумна: арестант делает кирпич, копает землю, штукатурит, строит; в работе
этой есть смысл и цель. Каторжный работник иногда даже увлекается ею, хочет
сработать ловчее, спорее, лучше. Но если б заставить его, например,
переливать воду из одного ушата в другой, а из другого в первый, толочь
песок, перетаскивать кучу земли с одного места на другое и обратно, - я
думаю, арестант удавился бы через несколько дней или наделал бы тысячу
преступлений, чтоб хоть умереть, да выйти из такого унижения, стыда и муки.
Разумеется, такое наказание обратилось бы в пытку, в мщение и было бы
бессмысленно, потому что не достигало бы никакой разумной цели. Но так как
часть такой пытки, бессмыслицы, унижения и стыда есть непременно и во
всякой вынужденной работе, то и каторжная работа несравненно мучительнее
всякой вольной, именно тем, что вынужденная.

     Впрочем, я поступил в острог зимою, в декабре месяце, и еще не имел
понятия о летней работе, впятеро тяжелейшей. Зимою же в нашей крепости
казенных работ вообще было мало. Арестанты ходили на Иртыш ломать старые
казенные барки, работали по мастерским, разгребали у казенных зданий снег,
нанесенный буранами, обжигали и толкли алебастр и проч. и проч. Зимний день
был короток, работа кончалась скоро, и весь наш люд возвращался в острог
рано, где ему почти бы нечего было делать, если б не случалось кой-какой
своей работы. Но собственной работой занималась, может быть, только треть
арестантов, остальные же били баклуши, слонялись без нужды по всем казармам
острога, ругались, заводили меж собой интриги, истории, напивались, если
навертывались хоть какие-нибудь деньги; по ночам проигрывали в карты
последнюю рубашку, и все это от тоски, от праздности, от нечего делать.
Впоследствии я понял, что, кроме лишения свободы, кроме вынужденной работы,
в каторжной жизни есть еще одна мука, чуть ли не сильнейшая, чем все
другие. Это: вынужденное общее сожительство. Общее сожительство, конечно,
есть и в других местах; но в острог-то приходят такие люди, что не всякому
хотелось бы сживаться с ними, и я уверен, что всякий каторжный чувствовал
эту муку, хотя, конечно, большею частью бессознательно.

     Также и пища показалась мне довольно достаточною. Арестанты уверяли,
что такой нет в арестантских ротах европейской России. Об этом я не берусь
судить: я там не был. К тому же многие имели возможность иметь собственную
пищу. Говядина стоила у нас грош за фунт, летом три копейки. Но собственную
пищу заводили только те, у которых водились постоянные деньги; большинство
же каторги ело казенную. Впрочем, арестанты, хвалясь своею пищею, говорили
только про один хлеб и благословляли именно то, что хлеб у нас общий, а не
выдается с весу. Последнее их ужасало: при выдаче с весу треть людей была
бы голодная; в артели же всем доставало. Хлеб наш был как-то особенно
вкусен и этим славился во всем городе. Приписывали это удачному устройству
острожных печей. Щи же были очень неказисты. Они варились в общем котле,
слегка заправлялись крупой и, особенно в будние дни, были жидкие, тощие.
Меня ужаснуло в них огромное количество тараканов. Арестанты же не обращали
на это никакого внимания.

     Первые три дня я не ходил на работу, так поступали и со всяким
новоприбывшим: давалось отдохнуть с дороги. Но на другой же день мне
пришлось выйти из острога, чтоб перековаться. Кандалы мои были неформенные,
кольчатые, "мелкозвон", как называли их арестанты. Они носились наружу.
Форменные же острожные кандалы, приспособленные к работе, состояли не из
колец, а из четырех железных прутьев, почти в палец толщиною, соединенных
между собою тремя кольцами. Их должно было надевать под панталоны. К
серединному кольцу привязывался ремень, который в свою очередь прикреплялся
к поясному ремню, надевавшемуся прямо на рубашку.

     Помню первое мое утро в казарме. В кордегардии у острожных ворот
барабан пробил зорю, и минут через десять караульный унтер-офицер начал
отпирать казармы. Стали просыпаться. При тусклом свете, от шестериковой
сальной свечи, подымались арестанты, дрожа от холода, с своих нар. Большая
часть была молчалива и угрюма со сна. Они зевали, потягивались и морщили
свои клейменые лбы. Иные крестились, другие уже начинали вздорить. Духота
была страшная. Свежий зимний воздух ворвался в дверь, как только ее
отворили, и клубами пара понесся по казарме. У ведер с водой столпились
арестанты; они по очереди брали ковш, набирали в рот воды и умывали себе
руки и лицо изо рта. Вода заготовлялась с вечера парашником. Во всякой
казарме по положению был один арестант, выбранный артелью, для прислуги в
казарме. Он назывался парашником и не ходил на работу. Его занятие состояло
в наблюдении за чистотой казармы, в мытье и в скоблении нар и полов, в
приносе и выносе ночного ушата и в доставлении свежей воды в два ведра -
утром для умывания, а днем для питья. Из-за ковша, который был один,
начались немедленно ссоры.

     - Куда лезешь, язевый лоб! - ворчал один угрюмый высокий арестант,
сухощавый и смуглый, с какими-то странными выпуклостями на своем бритом
черепе, толкая другого, толстого и приземистого, с веселым и румяным лицом,
- постой!

     - Чего кричишь! За постой у нас деньги платят; сам проваливай! Ишь,
монумент вытянулся. То есть никакой-то, братцы, в нем фортикультяпности
нет.

     "Фортикультяпность" произвела некоторый эффект: многие засмеялись.
Того только и надо было толстяку, который, очевидно, был в казарме чем-то
вроде добровольного шута. Высокий арестант посмотрел на него с глубочайшим
презрением.

     - Бирюлина корова! - проговорил он как бы про себя, - ишь, отъелся на
острожном чистяке! 1 Рад, что к разговенью двенадцать поросят принесет.
----
     1 Чистяком назывался хлеб из чистой муки, без примеси. (Прим. автора.)

     Толстяк наконец рассердился.

     - Да ты что за птица такая? - вскричал он вдруг, раскрасневшись.

     - То и есть, что птица!

     - Какая?

     - Такая.

     - Какая такая?

     - Да уж одно слово такая.

     - Да какая?

     Оба впились глазами друг в друга. Толстяк ждал ответа и сжал кулаки,
как будто хотел тотчас же кинуться в драку. Я и вправду думал, что будет
драка. Для меня все это было ново, и я смотрел с любопытством. Но
впоследствии я узнал, что все подобные сцены были чрезвычайно невинны и
разыгрывались, как в комедии, для всеобщего удовольствия; до драки же
никогда почти не доходило. Все это было довольно характерно и изображало
нравы острога.

     Высокий арестант стоял спокойно и величаво. Он чувствовал, что на него
смотрят и ждут, осрамится ли он или нет своим ответом; что надо было
поддерживать себя, доказать, что он действительно птица, и показать, какая
именно птица. С невыразимым презрением скосил он глаза на своего
противника, стараясь, для большей обиды, посмотреть на него как-то через
плечо, сверху вниз, как будто он разглядывал его как букашку, и медленно и
внятно произнес:

     - Каган!..

     То есть что он птица каган. Громкий залп хохота приветствовал
находчивость арестанта.

     - Подлец ты, а не каган! - заревел толстяк, почувствовав, что срезался
на всех пунктах, и дойдя до крайнего бешенства.

     Но только что ссора стала серьезною, молодцов немедленно осадили.

     - Что загалдели! - закричала на них вся казарма.

     - Да вы лучше подеритесь, чем горло-то драть! - прокричал кто-то из-за
угла.

     - Да, держи, подерутся! - раздалось в ответ. - У нас народ бойкий,
задорный; семеро одного не боимся...

     - Да и оба хороши! Один за фунт хлеба в острог пришел, а другой -
крыночная блудница, у бабы простоквашу поел, зато и кнута хватил.

     - Ну-ну-ну! полно вам, - закричал инвалид, проживавший для порядка в
казарме и поэтому спавший в углу на особой койке.

     - Вода, ребята! Невалид Петрович проснулся! Невалиду Петровичу,
родимому братцу!

     - Брат... Какой я тебе брат? Рубля вместе не пропили, а брат! - ворчал
инвалид, натягивая в рукава шинель...

     Готовились к поверке; начало рассветать; в кухне набралась густая
толпа народу, не в прорез. Арестанты толпились в своих полушубках и в
половинчатых шапках у хлеба, который резал им один из кашеваров. Кашевары
выбирались артелью, в каждую кухню по двое. У них же сохранялся и кухонный
нож для резания хлеба и мяса, на всю кухню один.

     По всем углам и около столов разместились арестанты, в шапках, в
полушубках и подпоясанные, готовые выйти сейчас на работу. Перед некоторыми
стояли деревянные чашки с квасом. В квас крошили хлеб и прихлебывали. Гам и
шум был нестерпимый; но некоторые благоразумно и тихо разговаривали по
углам.

     - Старичку Антонычу хлеб да соль, здравствуй! - проговорил молодой
арестант, усаживаясь подле нахмуренного и беззубого арестанта.

     - Ну, здравствуй, коли не шутишь, - проговорил тот, не поднимая глаз и
стараясь ужевать хлеб своими беззубыми деснами.

     - А ведь я, Антоныч, думал, что ты помер; право-ну.

     - Нет, ты сперва помри, а я после...

     Я сел подле них. Справа меня разговаривали два степенные арестанта,
видимо стараясь друг перед другом сохранить свою важность.

     - У меня небось не украдут, - говорил один, - я, брат, сам боюсь, как
бы чего не украсть.

     - Ну, да и меня голой рукой не бери: обожгу.

     - Да чего обожжешь-то! Такой же варнак; больше и названья нам нет...
она тебя оберет, да и не поклонится. Тут, брат, и моя копеечка умылась.
Намедни сама пришла. Куда с ней деться? Начал проситься к Федьке-палачу; у
него еще в форштадте дом стоял, у Соломонки-паршивого, у жида купил, вот
еще который потом удавился...

     - Знаю. Он у нас в третьем годе в целовальниках сидел, а по прозвищу
Гришка - темный кабак. Знаю.

     - А вот и не знаешь; это другой темный кабак.

     - Как не другой! Знать, ты толсто знаешь! Да я тебе столько
посредственников приведу...

     - Приведешь! Ты откуда, а я чей?

     - Чей! Да я вот тебя и бивал, да не хвастаю, а то еще чей!

     - Ты бивал! Да кто меня прибьет, еще тот не родился; а кто бивал, тот
в земле лежит.

     - Чума бендерская!

     - Чтоб те язвила язва сибирская!

     - Чтоб с тобою говорила турецкая сабля!..

     И пошла ругань.

     - Ну-ну-ну! Загалдели! - закричали кругом. - На воле не умели жить;
рады, что здесь до чистяка добрались...

     Тотчас уймут. Ругаться, "колотить" языком позволяется. Это отчасти и
развлечение для всех. Но до драки не всегда допустят, и только разве в
исключительном случае враги подерутся. О драке донесут майору; начнутся
розыски, приедет сам майор, - одним словом, всем нехорошо будет, а
потому-то драка и не допускается. Да и сами враги ругаются больше для
развлечения, для упражнения в слоге. Нередко сами себя обманывают, начинают
с страшной горячкой, остервенением... думаешь: вот бросятся друг на друга;
ничуть не бывало: дойдут до известной точки и тотчас расходятся. Все это
меня сначала чрезвычайно удивляло. Я нарочно привел здесь пример самых
обыкновенных каторжных разговоров. Не мог я представить себе сперва, как
можно ругаться из удовольствия, находить в этом забаву, милое упражнение,
приятность? Впрочем, не надо забывать и тщеславия. Диалектик-ругатель был в
уважении. Ему только что не аплодировали, как актеру.

     Еще вчера с вечера заметил я, что на меня смотрят косо.

     Я уже поймал несколько мрачных взглядов. Напротив, другие арестанты
ходили около меня, подозревая, что я принес с собой деньги. Они тотчас же
стали подслуживаться: начали учить меня, как носить новые кандалы; достали
мне, конечно за деньги, сундучок с замком, чтоб спрятать в него уже
выданные мне казенные вещи и несколько моего белья, которое я принес в
острог. На другой же день они у меня его украли и пропили. Один из них
сделался впоследствии преданнейшим мне человеком, хотя и не переставал
обкрадывать меня при всяком удобном случае. Он делал это без всякого
смущения, почти бессознательно, как будто по обязанности, и на него
невозможно было сердиться.

     Между прочим, они научили меня, что должно иметь свой чай, что не худо
мне завести и чайник, а покамест достали мне на подержание чужой и
рекомендовали мне кашевара, говоря, что копеек за тридцать в месяц он будет
стряпать мне что угодно, если я пожелаю есть особо и покупать себе
провиант... Разумеется, они заняли у меня денег, и каждый из них в один
первый день приходил занимать раза по три.

     На бывших дворян в каторге вообще смотрят мрачно и неблагосклонно.

     Несмотря на то, что те уже лишены всех своих прав состояния и вполне
сравнены с остальными арестантами, - арестанты никогда не признают их
своими товарищами. Это делается даже не по сознательному предубеждению, а
так, совершенно искренно, бессознательно. Они искренно признавали нас за
дворян, несмотря на то, что сами же любили дразнить нас нашим падением.

     - Нет, теперь полно! постой! Бывало, Петр через Москву прет, а нынче
Петр веревки вьет, - и проч. и проч. любезности.

     Они с любовью смотрели на наши страдания, которые мы старались им не
показывать. Особенно доставалось нам сначала на работе, за то, что в нас не
было столько силы, как в них, и что мы не могли им вполне помогать. Нет
ничего труднее, как войти к народу в доверенность (и особенно к такому
народу) и заслужить его любовь.

     В каторге было несколько человек из дворян. Во-первых, человек пять
поляков. Об них я поговорю когда-нибудь особо. Каторжные страшно не любили
поляков, даже больше, чем ссыльных из русских дворян. Поляки (я говорю об
одних политических преступниках) были с ними как-то утонченно, обидно
вежливы, крайне несообщительны и никак не могли скрыть перед арестантами
своего к ним отвращения, а те понимали это очень хорошо и платили той же
монетою.

     Мне надо было почти два года прожить в остроге, чтоб приобрести
расположение некоторых из каторжных. Но большая часть из них наконец меня
полюбила и признала за "хорошего" человека.

     Из русских дворян, кроме меня, было четверо. Один - низкое и
подленькое создание, страшно развращенное, шпион и доносчик по ремеслу. Я
слышал о нем еще до прихода в острог и с первых же дней прервал с ним
всякие отношения. Другой - тот самый отцеубийца, о котором я уже говорил в
своих записках. Третий был Аким Акимыч; редко видал я такого чудака, как
этот Аким Акимыч. Резко отпечатался он в моей памяти. Был он высок,
худощав, слабоумен, ужасно безграмотен, чрезвычайный резонер и аккуратен,
как немец. Каторжные смеялись над ним; но некоторые даже боялись с ним
связываться за придирчивый, взыскательный и вздорный его характер. Он с
первого шагу стал с ними запанибрата, ругался с ними, даже дрался. Честен
он был феноменально. Заметит несправедливость и тотчас же ввяжется, хоть бы
не его было дело. Наивен до крайности: он, например, бранясь с арестантами,
корил их иногда за то, что они были воры, и серьезно убеждал их не
воровать. Служил он на Кавказе прапорщиком. Мы сошлись с ним с первого же
дня, и он тотчас же рассказал мне свое дело. Начал он на Кавказе же, с
юнкеров, по пехотному полку, долго тянул лямку, наконец был произведен в
офицеры и отправлен в какое-то укрепление старшим начальником. Один
соседний мирной князек зажег его крепость и сделал на нее ночное нападение;
оно не удалось. Аким Акимыч схитрил и не показал даже виду, что знает, кто
злоумышленник. Дело свалили на немирных, а через месяц Аким Акимыч зазвал
князька к себе по-дружески в гости. Тот приехал, ничего не подозревая. Аким
Акимыч выстроил свой отряд; уличал и укорял князька всенародно; доказал
ему, что крепости зажигать стыдно. Тут же прочел ему самое подробное
наставление, как должно мирному князю вести себя вперед, и, в заключение,
расстрелял его, о чем немедленно и донес начальству со всеми подробностями.
За все это его судили, приговорили к смертной казни, но смягчили приговор и
сослали в Сибирь, в каторгу второго разряда, в крепостях, на двенадцать
лет. Он вполне сознавал, что поступил неправильно, говорил мне, что знал об
этом и перед расстрелянием князька, знал, что мирного должно было судить по
законам; но, несмотря на то, что знал это, он как будто никак на мог понять
своей вины настоящим образом:

     - Да помилуйте! Ведь он зажег мою крепость? Что ж мне, поклониться,
что ли, ему за это! - говорил он мне, отвечая на мои возражения.

     Но, несмотря на то что арестанты подсмеивались над придурью Акима
Акимыча, они все-таки уважали его за аккуратность и