т Кедрил, сам садится за стол и преспокойно начинает
уплетать барское кушанье. Публике, видимо, любо проворство и хитрость слуги
и то, что барин в дураках. Надо признаться, что и Поцейкин стоил
действительно похвалы. Слова: "Сейчас, сударь, я вам приготовлю" - он
выговорил превосходно. Сев за стол, он начинает есть с жадностью и
вздрагивает с каждым шагом барина, чтоб тот не заметил его проделок; чуть
тот повернется на месте, он прячется под столом и тащит с собой курицу.
Наконец он утоляет свой первый голод; пора подумать о барине. "Кедрил,
скоро ли ты?" - кричит барин. "Готово-с! " - бойко отвечает Кедрил,
спохватившись, что барину почти ничего не остается. На тарелке
действительно лежит одна куриная ножка. Барин, мрачный и озабоченный,
ничего не замечая, садится за стол, а Кедрил с салфеткой становится за его
стулом. Каждое слово, каждый жест, каждая гримаса Кедрила, когда он,
оборачиваясь к публике, кивает на простофилю барина, встречаются с
неудержимым хохотом зрителями. Но вот, только что барин принимается есть,
появляются черти. Тут уж ничего понять нельзя, да и черти появляются как-то
уж слишком не по-людски: в боковой кулисе отворяется дверь и является
что-то в белом, а вместо головы у него фонарь со свечой; другой фантом тоже
с фонарем на голове, в руках держит косу. Почему фонари, почему коса,
почему черти в белом? никто не может объяснить себе. Впрочем, об этом никто
не задумывается. Так уж, верно, тому и быть должно. Барин довольно храбро
оборачивается к чертям и кричит им, что он готов, чтоб они брали его. Но
Кедрил трусит, как заяц; он лезет под стол, но, несмотря на весь свой
испуг, не забывает захватить со стола бутылку. Черти на минуту скрываются;
Кедрил вылезает из-за стола; но только что барин принимается опять за
курицу, как три черта снова врываются в комнату, подхватывают барина сзади
и несут его в преисподнюю. "Кедрил! спасай меня!" - кричит барин. Но
Кедрилу не до того. Он в этот раз и бутылку, и тарелку, и даже хлеб стащил
под стол. Но вот он теперь один, чертей нет, барина тоже. Кедрил вылезает,
осматривается, и улыбка озаряет лицо его. Он плутовски прищуривается,
садится на барское место и, кивая публике, говорит полушепотом:

     - Ну, я теперь один... без барина!..
----
     4 в сторону (итал. ).

     Все хохочут тому, что он без барина; но вот он еще прибавляет
полушепотом, конфиденциально обращаясь к публике и все веселее и веселее
подмигивая глазком:

     - Барина-то черти взяли!..

     Восторг зрителей беспредельный! Кроме того, что барина черти взяли,
это было так высказано, с таким плутовством, с такой
насмешливо-торжествующей гримасой, что действительно невозможно не
аплодировать. Но недолго продолжается счастье Кедрила. Только было он
распорядился бутылкой, налил себе в стакан и хотел пить, как вдруг
возвращаются черти, крадутся сзади на цыпочках и цап-царап его под бока.
Кедрил кричит во все горло; от трусости он не смеет оборотиться. Защищаться
тоже не может: в руках бутылка и стакан, с которыми он не в силах
расстаться. Разинув рот от ужаса, он с полминуты сидит, выпуча глаза на
публику, с таким уморительным выражением трусливого испуга, что решительно
с него можно было писать картину. Наконец его несут, уносят; бутылка с ним,
он болтает ногами и кричит, кричит. Крики его раздаются еще за кулисами. Но
занавесь опускается, и все хохочут, все в восторге... Оркестр начинает
камаринскую.

     Начинают тихо, едва слышно, но мотив растет и растет, темп учащается,
раздаются молодецкие прищелкиванья по декам балалайки... Это камаринская во
всем своем размахе, и, право, было бы хорошо, если б Глинка хоть случайно
услыхал ее у нас в остроге. Начинается пантомина под музыку. Камаринская не
умолкает во все продолжение пантомины. Представлена внутренность избы. На
сцене мельник и жена его. Мельник в одном углу чинит сбрую, в другом углу
жена прядет лен. Жену играет Сироткин, мельника Нецветаев.

     Замечу, что наши декорации очень бедны. И в этой, и в предыдущей
пьесе, и в других вы более дополняете собственным воображением, чем видите
глазами. Вместо задней стены протянут какой-то ковер или попона; сбоку
какие-то дрянные ширмы. Левая же сторона ничем не заставлена, так что видны
нары. Но зрители невзыскательны и соглашаются дополнять воображением
действительность, тем более что арестанты к тому очень способны: "Сказано
сад, так и почитай за сад; комната так комната, изба так изба - все равно,
и церемониться много нечего". Сироткин в костюме молодой бабенки очень мил.
Между зрителями раздается вполголоса несколько комплиментов. Мельник
кончает работу, берет шапку, берет кнут, подходит к жене и объясняет ей
знаками, что ему надо идти, но что если без него жена кого примет, то... и
он показывает на кнут. Жена слушает и кивает головой. Этот кнут, вероятно,
ей очень знаком: бабенка от мужа погуливает. Муж уходит. Только что он за
дверь, жена грозит ему вслед кулаком. Но вот стучат; дверь отворяется, и
опять является сосед, тоже мельник, мужик в кафтане и с бородой. В руках у
него подарок, красный платок. Бабенка смеется; но только что сосед хочет
обнять ее, как в двери опять стук. Куда деваться? Она наскоро прячет его
под стол, а сама опять за веретено. Является другой обожатель: это писарь,
в военной форме. До сих пор пантомима шла безукоризненно, жест был
безошибочно правилен. Можно было даже удивляться, смотря на этих
импровизированных актеров, и невольно подумать: сколько сил и таланту
погибает у нас на Руси иногда почти даром, в неволе и в тяжкой доле! Но
арестант, игравший писаря, вероятно, когда-то был на провинциальном или
домашнем театре, и ему вообразилось, что наши актеры, все до единого, не
понимают дела и не так хотят, как следует ходить на сцене. И вот он
выступает, как, говорят, выступали в старину на театрах классические герои:
ступит длинный шаг и, еще не придвинув другой ноги, вдруг остановится,
откинет назад весь корпус, голову, гордо поглядит кругом и - ступит другой
шаг. Если такая ходьба была смешна в классических героях, то в военном
писаре, в комической сцене, еще смешнее. Но публика наша думала, что,
вероятно, так там и надо, и длинные шаги долговязого писаря приняла как
совершившийся факт, без особенной критики. Едва только писарь успел выйти
на середину сцены, как послышался еще стук: хозяйка опять переполошилась.
Куда девать писаря? в сундук, благо отперт. Писарь лезет в сундук, и
бабенка его накрывает крышкой. На этот раз является гость особенный, тоже
влюбленный, но особого свойства. Это брамин и даже в костюме. Неудержимый
хохот раздается между зрителями. Брамина играет арестант Кошкин, и играет
прекрасно. У него фигура браминская. Жестами объясняет он всю степень любви
своей. Он приподымает руки к небу, потом прикладывает их к груди, к сердцу;
но только что он успел разнежиться, - раздается сильный удар в дверь. По
удару слышно, что это хозяин. Испуганная жена вне себя, брамин мечется как
угорелый и умоляет, чтоб его спрятали. Наскоро она становит его за шкаф, а
сама, забыв отпереть, бросается к своей пряже и прядет, прядет, не слыша
стука в дверь своего мужа, с перепуга сучит нитку, которой у нее нет в
руках, и вертит веретено, забыв поднять его с пола. Сироткин очень хорошо и
удачно изобразил этот испуг. Но хозяин выбивает дверь ногою и с кнутом в
руке подходит к жене. Он все заметил и подкараулил и прямо показывает ей
пальцами, что у ней спрятаны трое. Затем ищет спрятанных. Первого находит
соседа и провожает его тузанами из комнаты. Струсивший писарь хотел было
бежать, приподнял головой крышку и тем сам себя выдал. Хозяин подстегивает
его кнутиком, и на этот раз влюбленный писарь прискакивает вовсе не
по-классически. Остается брамин; хозяин долго ищет его, наконец находит в
углу за шкафом, вежливо откланивается ему и за бороду вытягивает на
середину сцены. Брамин пробует защищаться, кричит: "Окаянный, окаянный!"
(единственные слова, сказанные в пантомиме), но муж не слушает и
расправляется по-свойски. Жена, видя, что дело доходит теперь до нее,
бросает пряжу, веретено и бежит из комнаты; донцо' валится на землю,
арестанты хохочут. Алей, не глядя на меня, теребит меня за руку и кричит
мне: "Смотри! брамин, брамин!" - а сам устоять не может от смеху. Занавесь
падает. Начинается другая сцена...

     Но нечего описывать всех сцен. Их было еще две или три. Все они смешны
и неподдельно веселы. Если сочинили их не сами арестанты, то по крайней
мере в каждую из них положили своего. Почти каждый актер импровизировал от
себя, так что в следующие вечера один и тот же актер одну и ту же роль
играл несколько иначе. Последняя пантомима, фантастического свойства,
заключилась балетом. Хоронился мертвец. Брамин с многочисленной прислугой
делает над гробом разные заклинания, но ничего не помогает. Наконец
раздается "Солнце на закате", мертвец оживает, и все в радости начинают
плясать. Брамин пляшет вместе с мертвецом, и пляшет совершенно особенным
образом, по-брамински. Тем и кончается театр, до следующего вечера. Наши
все расходятся веселые, довольные, хвалят актеров, благодарят
унтер-офицера. Ссор не слышно. Все как-то непривычно довольны, даже как
будто счастливы, и засыпают не по-всегдашнему, а почти с спокойным духом, -
а с чего бы, кажется? А между тем это не мечта моего воображения. Это
правда, истина. Только немного позволили этим бедным людям пожить
по-своему, повеселиться по-людски, прожить хоть час не по-острожному - и
человек нравственно меняется, хотя бы то было на несколько только минут...
Но вот уже глубокая ночь. Я вздрагиваю и просыпаюсь случайно: старик все
еще молится на печке и промолится там до самой зари; Алей тихо спит подле
меня. Я припоминаю, что, и засыпая, он еще смеялся, толкуя вместе с
братьями о театре, и невольно засматриваюсь на его спокойное детское лицо.
Мало-помалу я припоминаю все: последний день, праздники, весь этот месяц...
в испуге приподымаю голову и оглядываю спящих моих товарищей при дрожащем
тусклом свете шестериковой казенной свечи. Я смотрю на их бедные лица, на
их бедные постели, на всю эту непроходимую голь и нищету, - всматриваюсь -
и точно мне хочется увериться, что все это не продолжение безобразного сна,
а действительная правда. Но это правда: вот слышится чей-то стон; кто-то
тяжело откинул руку и брякнул цепями. Другой вздрогнул во сне и начал
говорить, а дедушка на печи молится за всех "православных христиан", и
слышно его мирное, тихое, протяжное: "Господи Иисусе Христе, помилуй
нас!.."

     "Не навсегда же я здесь, а только ведь на несколько лет!" - думаю я и
склоняю опять голову на подушку.

                            Конец первой части

                                ЧАСТЬ ВТОРАЯ

                                     I
                                 ГОСПИТАЛЬ

     Вскоре после праздников я сделался болен и отправился в наш военный
госпиталь. Он стоял особняком, в полуверсте от крепости. Это было длинное
одноэтажное здание, окрашенное желтой краской. Летом, когда происходили
ремонтные работы, на него выходило чрезвычайное количество вохры. На
огромном дворе госпиталя помещались службы, дома для медицинского
начальства и прочие пригодные постройки. В главном же корпусе располагались
одни только палаты. Палат было много, но арестантских всего только две,
всегда очень наполненных, но особенно летом, так что приходилось часто
сдвигать кровати. Наполнялись наши палаты всякого рода "несчастным
народом". Ходили туда наши, ходили разного рода военные подсудимые,
содержащиеся на разных абвахтах, решоные, нерешоные и пересылочные; ходили
и из исправительной роты - странного заведения, в которое отсылались
провинившиеся и малонадежные солдатики из батальонов для поправления своего
поведения и откуда года через два и больше они обыкновенно выходили такими
мерзавцами, каких на редкость и встретить. Заболевшие из арестантов у нас
обыкновенно поутру объявляли о болезни своей унтер-офицеру. Их тотчас же
записывали в книгу и с этой книгой отсылали больного с конвойным в
батальонный лазарет. Там доктор предварительно свидетельствовал всех
больных из всех военных команд, расположенных в крепости, и кого находил
действительно больным, записывал в госпиталь. Меня отметили в книге, и во
втором часу, когда уже все наши отправились из острога на послеобеденную
работу, я пошел в госпиталь. Больной арестант обыкновенно брал с собой
сколько мог денег, хлеба, потому что на тот день не мог ожидать себе в
госпитале порции, крошечную трубочку и кисет с табаком, кремнем и огнивом.
Эти последние предметы тщательно запрятывались в сапоги. Я вступил в ограду
госпиталя не без некоторого любопытства к этой новой, не знакомой еще мне
варьяции нашего арестантского житья-бытья.

     День был теплый, хмурый и грустный - один из тех дней, когда такие
заведения, как госпиталь, принимают особенно деловой, тоскливый и кислый
вид. Мы с конвойным вошли в приемную, где стояли две медные ванны и где уже
дожидались двое больных, из подсудимых, тоже с конвойными. Вошел фельдшер,
лениво и со властию оглядел нас и еще ленивее отправился доложить дежурному
лекарю. Тот явился скоро; осмотрел, обошелся очень ласково и выдал нам
"скорбные листы", в которых были обозначены наши имена. Дальнейшее же
расписание болезни, назначение лекарств, порции и проч. предоставлялось уже
тому из ординаторов, который заведовал арестантскими палатами. Я уже и
прежде слышал, что арестанты не нахвалятся своими лекарями. "Отцов не
надо!" - отвечали они мне на мои расспросы, когда я отправлялся в больницу.
Между тем мы переоделись. Платье и белье, в котором мы пришли, от нас
отобрали и одели нас в белье госпитальное да, сверх того, выдали нам
длинные чулки, туфли, колпаки и толстые суконные бурого цвета халаты,
подшитые не то холстом, не то каким-то пластырем. Одним словом, халат был
до последней степени грязен; но оценил я его вполне уже на месте. Затем нас
повели в арестантские палаты, которые были расположены в конце длиннейшего
коридора, высокого и чистого. Наружная чистота везде была очень
удовлетворительна; все, что с первого раза бросалось в глаза, так и
лоснилось. Впрочем, это могло мне так показаться после нашего острога. Двое
подсудимых пошли в палату налево, я направо. У двери, замкнутой железным
болтом, стоял часовой с ружьем, подле него подчасок. Младший унтер-офицер
(из госпитального караула) велел пропустить меня, и я очутился в длинной и
узкой комнате, по обеим продольным стенам которой стояли кровати, числом
около двадцати двух, между которыми три-четыре еще были не заняты. Кровати
были деревянные, окрашенные зеленой краской, слишком знакомые всем и
каждому у нас на Руси, - те самые кровати, которые, по какому-то
предопределению, никак не могут быть без клопов. Я поместился в углу, на
той стороне, где были окна.

     Как уже и сказал я, тут были и наши арестанты, из острога. Некоторые
из них уже знали меня или по крайней мере видели прежде. Гораздо более было
из подсудимых и из исправительной роты. Труднобольных, то есть не
встававших с постели, было не так много. Другие же, легкобольные или
выздоравливавшие, или сидели на койках, или ходили взад и вперед по
комнате, где между двумя рядами кроватей оставалось еще пространство,
достаточное для прогулки. В палате был чрезвычайно удушливый, больничный
запах. Воздух был заражен разными неприятными испарениями и запахом
лекарств, несмотря на то, что почти весь день в углу топилась печка. На
моей койке был надет полосатый чехол. Я снял его. Под чехлом оказалось
суконное одеяло, подшитое холстом, и толстое белье слишком сомнительной
чистоты. Возле койки стоял столик, на котором была кружка и оловянная
чашка. Все это для приличия прикрывалось выданным мне маленьким полотенцем.
Внизу столика была еще полка: там сохранялись у пивших чай чайники, жбаны с
квасом и прочее; но пивших чай между больными было очень немного. Трубки же
и кисеты, которые были почти у каждого, не исключая даже и чахоточных,
прятались под койки. Доктор и другие из начальников почти никогда их не
осматривали, а если и заставали кого с трубкой, то делали вид, что не
замечают. Впрочем, и больные были почти всегда осторожны и ходили курить к
печке. Разве уж ночью курили прямо с кроватей; но ночью никто не обходил
палат, кроме разве иногда офицера, начальника госпитального караула.

     До тех пор я никогда не лежал ни в какой больнице; все окружающее
потому было для меня чрезвычайно ново. Я заметил, что возбуждаю некоторое
любопытство. Обо мне уже слышали и оглядывали меня очень бесцеремонно, даже
с оттенком некоторого превосходства, как оглядывают в школах новичка или в
присутственных местах просителя. Справа подле меня лежал один подсудимый,
писарь, незаконный сын одного отставного капитана. Он судился по фальшивым
деньгам и лежал уже с год, кажется ничем не больной, но уверявший докторов,
что у него аневризм. Он достиг цели: каторга и телесное наказанье миновали
его, и он, еще год спустя, был отослан в Т-к для содержания где-то при
больнице. Это был плотный, коренастый парень лет двадцати восьми, большой
плут и законник, очень неглупый, чрезвычайно развязный и самонадеянный
малый, до болезни самолюбивый, пресерьезно уверивший самого себя, что он
честнейший и правдивейший человек в свете и даже вовсе ни в чем не
виноватый, и так и оставшийся навсегда с этой уверенностью. Он первый
заговорил со мною, с любопытством стал меня расспрашивать и довольно
подробно рассказал мне о внешних порядках госпиталя. Разумеется, прежде
всего он заявил мне, что он капитанский сын. Ему чрезвычайно хотелось
казаться дворянином или по крайней мере "из благородных". Вслед за ним
подошел ко мне один больной из исправительной роты и начал уверять, что он
знал многих из прежде сосланных дворян, называя их по имени и отчеству. Это
был уже седой солдат; на лице его было написано, что он все врет. Звали его
Чекунов. Он, очевидно, ко мне подлизывался, вероятно подозревая у меня
деньги. Заметив у меня сверток с чаем и сахаром, он тотчас же предложил
свои услуги: достать чайник и заварить мне чаю. Чайник мне обещал прислать
назавтра М-цкий из острога с кем-нибудь из арестантов, ходивших в госпиталь
на работу. Но Чекунов обделал все дело. Он достал какой-то чугунок, даже
чашку, вскипятил воду, заварил чаю - одним словом, услуживал с
необыкновенным усердием, чем возбудил тотчас же в одном из больных
несколько ядовитых насмешек на свой счет. Этот больной был чахоточный,
лежавший напротив меня, по фамильи Устьянцев, из подсудимых солдат, тот
самый, который, испугавшись наказания, выпил кружку вина, крепко настояв в
нем табаку, и тем нажил себе чахотку; о нем я уже упоминал как-то прежде.
До сих пор он лежал молча и трудно дыша, пристально и серьезно ко мне
приглядываясь и с негодованием следя за Чекуновым. Необыкновенная, желчная
серьезность придавала какой-то особенно комический оттенок его негодованию.
Наконец он не выдержал:

     - Ишь, холоп! Нашел барина! - проговорил он с расстановками и
задыхающимся от бессилия голосом. Он был уже в последних днях своей жизни.

     Чекунов с негодованием оборотился к нему:

     - Это кто холоп? - произнес он, презрительно глядя на Устьянцева.

     - Ты холоп! - отвечал тот таким самоуверенным тоном, как будто имел
полное право распекать Чекунова и даже был приставлен к нему для этой цели.

     - Я холоп?

     - Ты и есть. Слышите, добрые люди, не верит! Удивляется!

     - Да тебе-то что! Вишь, они одни, как без рук. Без слуги непривычно,
известно. Почему не услужить, мохнорылый ты шут!

     - Это кто мохнорылый?

     - Ты мохнорылый.

     - Я мохнорылый?

     - Ты и есть!

     - А ты красавец? У самого лицо, как воронье яйцо... коли я мохнорылый.

     - Мохнорылый и есть! Ведь уж бог убил, лежал бы себе да помирал! Нет,
туда же, сбирает! Ну, чего сбираешь!

     - Чего! Нет, уж я лучше сапогу поклонюсь, а не лаптю. Отец м