делают для каждой банки около двенадцати. Машинкой не
больно. Двенадцать ножичков ударят вдруг, мгновенно, и боль не слышна. Но
надрезывание ланцетом другое дело. Ланцет режет сравнительно очень
медленно; боль слышна; а так как, например, при десяти банках приходится
сделать сто двадцать таких надрезов, то все вместе, конечно, было
чувствительно. Я испытал это, но хотя и было больно и досадно, но все-таки
не так же, чтоб не удержаться и стонать. Даже смешно было иногда смотреть
на иного верзилу и здоровяка, как он корчится и начинает нюнить. Вообще это
можно было сравнить с тем, когда иной человек, твердый и даже спокойный в
каком-нибудь серьезном деле, хандрит и капризничает дома, когда нечего
делать, не ест, что подают, бранится и ругается; все не по нем, все ему
досаждают, все ему грубят, все его мучают - одним словом, с жиру бесится,
как говорят иногда о таких господах, встречающихся, впрочем, и в
простонародии; а в нашем остроге, при взаимном всеобщем сожитии, даже
слишком часто. Бывало, в палате свои уже начнут дразнить такого неженку, а
иной просто выругается; вот он и замолчит, точно и в самом деле того и
ждал, чтоб его выругали, чтоб замолчать. Особенно не любил этого Устьянцев
и никогда не пропускал случая поругаться с неженкой. Он и вообще не
пропускал случая с кем-нибудь сцепиться. Это было его наслаждением,
потребностью, разумеется от болезни, отчасти и от тупоумия. Смотрит,
бывало, сперва серьезно и пристально и потом каким-то спокойным, убежденным
голосом начинает читать наставления. До всего ему было дело; точно он был
приставлен у нас для наблюдения за порядком или за всеобщею
нравственностью.

     - До всего доходит, - говорят, бывало, смеясь, арестанты. Его,
впрочем, щадили и избегали ругаться с ним, а так только иногда смеялись.

     - Ишь, наговорил! На трех возах не вывезешь.

     - Чего наговорил? Перед дураком шапки не снимают известно. Чего ж он
от ланцета кричит? Любил медок, люби и холодок, терпи, значит.

     - Да тебе-то что?

     - Нет, братцы, - перебил один из наших арестантиков, - рожки ничего; я
испробовал; а вот нет хуже боли, когда тебя за ухо долго тянут.

     Все засмеялись.

     - А тебя нешто тянули?

     - А ты думал нет? Известно, тянули.

     - То-то ухи-то у тебя торчком стоят.

     У этого арестантика, Шапкина, действительно были предлинные, в обе
стороны торчавшие уши. Он был из бродяг, еще молодой, малый дельный и
тихий, говоривший всегда с каким-то серьезным, затаенным юмором, что
придавало много комизму иным его рассказам.

     - Да с чего мне думать-то, что тебя за ухо тянули? Да и как я это
вздумаю, туголобый ты человек? - ввязался снова Устьянцев, с негодованием
обращаясь к Шапкину, хотя, впрочем, тот вовсе не к нему относился, а ко
всем вообще, но Шапкин даже и не посмотрел на него.

     - А тебя кто тянул? - спросил кто-то.

     - Кто? Известно кто, исправник. Это, братцы, по бродяжеству было.
Пришли мы тогда в К., а было нас двое, я да другой, тоже бродяга, Ефим без
прозвища. По дороге мы у одного мужика в Толминой деревне разжились
маленько. Деревня такая есть, То'лмина. Ну, вошли да и поглядываем:
разжиться бы и здесь, да и драло. В поле четыре воли, а в городе жутко -
известно. Ну, перво-наперво зашли в кабачок. Огляделись. Подходит к нам
один, прогорелый такой, локти продраны, в немецком платье. То да се.

     - А вы как, говорит, позвольте спросить, по документу?8
----
     8 По паспорту. (Прим. автора).

     - Нет, говорим, без документа.

     - Так-с. И мы тоже-с. Тут у меня еще двое благоприятелей, говорит,
тоже у генерала Кукушкина9 служат. Так вот смею спросить, мы вот подкутили
маленько да и деньжонками пока не разжились. Полштофика благоволите нам.
----
     9 То есть в лесу, где поет кукушка. Он хочет сказать, что они тоже
бродяги. (Прим. автора).

     - С нашим полным удовольствием, говорим. Ну, выпили. И указали тут они
нам одно дело, по столевской, то есть по нашей, части. Дом тут стоял, с
краю города, и богатый тут жил один мещанин, добра пропасть, ночью и
положили проведать. Да только мы у богатого-то мещанина тут все впятером, в
ту же ночь, и попались. Взяли нас в часть, а потом к самому исправнику. Я,
говорит, их сам допрошу. Выходит с трубкой, чашку чаю за ним несут,
здоровенный такой, с бакенбардами. Сел. А тут уж, кроме нас, еще троих
привели, тоже бродяги. И смешной же это человек, братцы, бродяга; ну,
ничего не помнит, хоть ты кол ему на голове теши, все забыл, ничего не
знает. Исправник прямо ко мне: "Ты кто таков?" Так и зарычал, как из бочки.
Ну, известно, то же, что и все, сказывают: ничего, дескать, не помню, ваше
высокоблагородие, все позабыл.

     - Постой, говорит, я еще с тобой поговорю, рожа-то мне знакомая, - сам
бельмы на меня так и пялит. А я его допрежь сего никогда и не видывал. К
другому: - Ты кто?

     - Махни-драло, ваше высокоблагородие.

     - Это так тебя и зовут Махни-драло?

     - Так и зовут, ваше высокоблагородие.

     - Ну, хорошо, ты Махни-драло, а ты? - к третьему, значит.

     - А я за ним, ваше высокоблагородие.

     - Да прозываешься-то ты как?

     - Так и прозываюсь: "А я за ним", ваше высокоблагородие.

     - Да кто ж тебя, подлеца, так назвал?

     - Добрые люди так назвали, ваше высокоблагородие. На свете не без
добрых людей, ваше высокоблагородие, известно.

     - А кто такие эти добрые люди?

     - А я запамятовал маленько, ваше высокоблагородие, уж извольте
простить великодушно.

     - Всех позабыл?

     - Всех позабыл, ваше высокоблагородие.

     - Да ведь были ж у тебя тоже отец и мать?.. Их-то хоть помнишь ли?

     - Надо так полагать, что были, ваше высокоблагородие, а впрочем, тоже
маненько запамятовал; может, и были, ваше высокоблагородие.

     - Да где ж ты жил до сих пор?

     - В лесу, ваше высокоблагородие.

     - Все в лесу?

     - Все в лесу.

     - Ну, а зимой?

     - Зимы не видал, ваше высокоблагородие.

     - Ну, а ты, тебя как зовут?

     - Топором, ваше высокоблагородие.

     - А тебя?

     - Точи не зевай, ваше высокоблагородие.

     - А тебя?

     - Потачивай небось, ваше высокоблагородие.

     - Все ничего не помните?

     - Ничего не помним, ваше высокоблагородие.

     Стоит, смеется, и они на него глядя, усмехаются. Ну, а другой раз и в
зубы ткнет, как нарвешься. А народ-то все здоровенный, жирные такие.

     - Отвести их в острог, говорит, я с ними потом; ну, а ты оставайся, -
это мне то есть говорит. - Пошел сюда, садись! - Смотрю: стол, бумага,
перо. Думаю: "Чего ж он это ладит делать?" - Садись, говорит, на стул, бери
перо, пиши! - а сам схватил меня за ухо и тянет. Я смотрю на него, как черт
на попа: "Не умею, говорю, ваше высокоблагородие". - Пиши!

     - Помилосердуйте, ваше высокоблагородие. - Пиши, как умеешь, так и
пиши! - а сам все за ухо тянет, все тянет, да как завернет! Ну, братцы,
скажу, легче бы он мне триста розог всыпал, ажно искры посыпались, - пиши,
да и только!

     - Да что он, сдурел, что ли?

     - Нет, не сдурел. А в Т-ке писарек занедолго штуку выкинул: деньги
тяпнул казенные да с тем и бежал, тоже уши торчали. Ну, дали знать
повсеместно. А я по приметам-то как будто и подошел, так вот он и пытал
меня: умею ль я писать и как я пишу?

     - Эко дело, парень! А больно?

     - Говорю, больно.

     Раздался всеобщий смех.

     - Ну, а написал?

     - Да чего написал? Стал пером водить, водил-водил по бумаге-то, он и
бросил. Ну, плюх с десяток накидал, разумеется, да с тем и пустил, тоже в
острог, значит.

     - А ты разве умеешь писать?

     - Прежде умел, а вот как перьями стали писать, так уж я и разучился...

     Вот в таких рассказах, или, лучше сказать, в такой болтовне, проходило
иногда наше скучное время. Господи, что это была за скука! Дни длинные,
душные, один на другой точь-в-точь похожие. Хоть бы книга какая-нибудь! И
между тем я, особенно вначале, часто ходил в госпиталь, иногда больной,
иногда просто лежать; уходил от острога. Тяжело было там, еще тяжелее, чем
здесь, нравственно тяжелее. Злость, вражда, свара, зависть, беспрерывные
придирки к нам, дворянам, злые, угрожающие лица! Тут же в госпитале все
были более на равной ноге, жили более по-приятельски. Самое грустное время
в продолжение целого дня приходилось вечером, при свечах, и в начале ночи.
Укладываются спать рано. Тусклый ночник светит вдали у дверей яркой точкой,
а в нашем конце полумрак. Становится смрадно и душно. Иной не может
заснуть, встанет и сидит часа полтора на постели, склонив свою голову в
колпаке, как будто о чем-то думает. Смотришь на него целый час и стараешься
угадать, о чем он думает, чтобы тоже как-нибудь убить время. А то начнешь
мечтать, вспоминать прошедшее, рисуются широкие и яркие картины в
воображении; припоминаются такие подробности, которых в другое время и не
припомнил бы и не прочувствовал бы так, как теперь. А то гадаешь про
будущее: как-то выйдешь из острога? Куда? Когда это будет? Воротишься ль
когда-нибудь на свою родимую сторону? Думаешь, думаешь, и надежда
зашевелится в душе... А то иной раз просто начнешь считать: раз, два, три и
т. д., чтоб как-нибудь среди этого счета заснуть. Я иногда насчитывал до
трех тысяч и не засыпал. Вот кто-нибудь заворочается. Устьянцев закашляет
своим гнилым, чахоточным кашлем и потом слабо застонет и каждый раз
приговаривает: "Господи, я согрешил!" И странно слышать этот больной,
разбитый и ноющий голос среди всеобщей тиши. А вот где-нибудь в уголке тоже
не спят и разговаривают с своих коек. Один что-нибудь начнет рассказывать
про свою быль, про далекое, про минувшее, про бродяжничество, про детей,
про жену, про прежние порядки. Так и чувствуешь уже по одному отдаленному
шепоту, что все, об чем он рассказывает, никогда к нему опять не воротится,
а сам он, рассказчик, - ломоть отрезанный; другой слушает. Слышен только
тихий, равномерный шепот, точно вода журчит где-то далеко... Помню,
однажды, в одну длинную зимнюю ночь, я прослушал один рассказ. С первого
взгляда он мне показался каким-то горячешным сном, как будто я лежал в
лихорадке и мне все это приснилось в жару, в бреду...

                                     IV
                                АКУЛЬКИН МУЖ

                                  Рассказ

     Ночь была поздняя, час двенадцатый. Я было заснул, но вдруг проснулся.
Тусклый, маленький свет отдаленного ночника едва озарял палату... Почти все
уже спали. Спал даже Устьянцев, и в тишине слышно было, как тяжело ему
дышится и как хрипит у него в горле с каждым дыханьем мокрота. В отдалении,
в сенях, раздались вдруг тяжелые шаги приближающейся караульной смены.
Брякнуло прикладом об пол ружье. Отворилась палата; ефрейтор, осторожно
ступая, пересчитал больных. Через минуту заперли палату, поставили нового
часового, караул удалился, и опять прежняя тишина. Тут только я заметил,
что неподалеку от меня, слева, двое не спали и как будто шептались между
собою. Это случалось в палатах: иногда дни и месяцы лежат один подле
другого и не скажут ни слова, и вдруг как-нибудь разговорятся в ночной
вызывающий час, и один начнет перед другим выкладывать все свое прошедшее.

     Они, по-видимому, давно уже говорили. Начала я не застал, да и теперь
не все мог расслышать; но мало-помалу привык и стал все понимать. Мне не
спалось: что же делать, как не слушать?.. Один рассказывал с жаром,
полулежа на постели, приподняв голову и вытянув по направлению к товарищу
шею. Он, видимо, был разгорячен, возбужден; ему хотелось рассказывать.
Слушатель его угрюмо и совершенно равнодушно сидел на своей койке, протянув
по ней ноги, изредка что-нибудь мычал в ответ или в знак участия
рассказчику, но как будто более для приличия, а не в самом деле, и
поминутно набивал из рожка свой нос табаком. Это был исправительный солдат
Черевин, человек лет пятидесяти, угрюмый педант, холодный резонер и дурак с
самолюбием. Рассказчик Шишков был еще молодой малый, лет под тридцать, наш
гражданский арестант, работавший в швальне. До сих пор я мало обращал на
него внимания; да и потом во все время моей острожной жизни как-то не
тянуло меня им заняться. Это был пустой и взбалмошный человек. Иногда
молчит, живет угрюмо, держит себя грубо, по неделям не говорит. А иногда
вдруг ввяжется в какую-нибудь историю, начнет сплетничать, горячится из
пустяков, снует из казармы в казарму, передает вести, наговаривает, из себя
выходит. Его побьют, он опять замолчит. Парень был трусоватый и жидкий. Все
как-то с пренебрежением с ним обходились. Был он небольшого роста,
худощавый; глаза какие-то беспокойные, а иногда как-то тупо задумчивые.
Случалось ему что-нибудь рассказывать: начнет горячо, с жаром, даже руками
размахивает - и вдруг порвет али сойдет на другое, увлечется новыми
подробностями и забудет, о чем начал говорить. Он часто ругивался и
непременно, бывало, когда ругается, попрекает в чем-нибудь человека, в
какой-нибудь вине перед собой, с чувством говорит, чуть не плачет... На
балалайке он играл недурно и любил играть, а на праздниках даже плясал, и
плясал хорошо, когда, бывало, заставят... Его очень скоро можно было
что-нибудь заставить сделать... Он не то чтоб уж так был послушен, а любил
лезть в товарищество и угождать из товарищества.

     Я долго не мог вникнуть, про что он рассказывает. Мне казалось тоже
сначала, что он все отступает от темы и увлекается посторонним. Он, может
быть, и замечал, что Черевину почти дела нет до его рассказа, но, кажется,
хотел нарочно убедить себя, что слушатель его - весь внимание, и, может
быть, ему было бы очень больно, если б он убедился в противном.

     - ...Бывало, выйдет на базар-то, - продолжал он, - все кланяются,
чествуют, одно слово - богатей.

     - Торги, говоришь, имел?

     - Ну да, торги. Оно по мещанству-то промеж нами бедно. Голь как есть.
Бабы-то с реки-то, на яр, эвона куда воду носят в огороде полить;
маются-маются, а к осени и на щи-то не выберут. Разор. Ну, заимку большую
имел, землю работниками пахал, троих держал, опять к тому ж своя пасека,
медом торговали и скотом тоже, и по нашему месту, значит, был в великом
уважении. Стар больно был, семьдесят лет, кость-то тяжелая стала, седой,
большой такой. Этта выйдет в лисьей шубе на базар-то, так все-то чествуют.
Чувствуют, значит. "Здравствуйте, батюшка, Анкудим Трофимыч!" -
"Здравствуй, скажет, и ты". Никем то есть не побрезгает. "Живите больше,
Анкудим Трофимыч!" - "А как твои дела?" - спросит. "Да наши дела, как сажа
бела. Вы как, батюшка?" - "Живем и мы, скажет, по грехам нашим, тоже небо
коптим". - "Живите больше, Анкудим Трофимыч!" Никем то есть не брезгует, а
говорит - так всякое слово его словно в рубль идет. Начетчик был, грамотей,
все-то божественное читает. Посадит старуху перед собой: "Ну, слушай, жена,
понимай!" - и начнет толковать. А старуха-то не то чтобы старая была, на
второй уж на ней женился, для детей, значит, от первой-то не было. Ну, а от
второй-то, от Марьи-то Степановны, два сына были еще невзрослые,
младшего-то, Васю, шестидесяти лет прижил, а Акулька-то, дочь из всех
старшая, значит, восемнадцати лет была.

     - Это твоя-то, жена-то?

     - Погоди, сначала тут Филька Морозов набухвостит. Ты, говорит
Филька-то Анкудиму-то, делись; все четыреста целковых отдай, а я работник,
что ли, тебе? не хочу с тобой торговать и Акульку твою, говорит, брать не
хочу. Я теперь, говорит, закурил. У меня, говорит, теперь родители померли,
так я и деньги пропью, да потом в наемщики, значит, в солдаты пойду, а
через десять лет фельдмаршалом сюда к вам приеду. Анкудим-то ему деньги и
отдал, совсем как есть рассчитался, - потому еще отец его с стариком-то на
один капитал торговали. "Пропащий ты, говорит, человек". А он ему: "Ну, еще
пропащий я или нет, а с тобой, седая борода, научишься шилом молоко
хлебать. Ты, говорит, экономию с двух грошей загнать хочешь, всякую дрянь
собираешь, - не годится ли в кашу. Я, дескать, на это плевать хотел.
Копишь-копишь, да черта и купишь. У меня, говорит, характер. А Акульку твою
все-таки не возьму: я, говорит, и без того с ней спал..."

     - Да как же, говорит Анкундим-то, ты смеешь позорить честного отца,
честную дочь? Когда ты с ней спал, змеиное ты сало, шучья ты кровь? - а сам
и затрясся весь. Сам Филька рассказывал.

     - Да не то что за меня, говорит, я так сделаю, что и ни за кого
Акулька ваша теперь не пойдет, никто не возьмет, и Микита Григорьич теперь
не возьмет, потому она теперь бесчестная. Мы еще с осени с ней на житье
схватились. А я теперь за сто раков не соглашусь. Вот на пробу давай сейчас
сто раков - не соглашусь...

     И закурил же он у нас, парень! Да так, что земля стоном стоит, по
городу-то гул идет. Товарищей понабрал, денег куча, месяца три кутил, все
спустил. "Я, говорит, бывало, как деньги все покончу, дом спущу, все спущу,
а потом либо в наемщики, либо бродяжить пойду!" С утра, бывало, до вечера
пьян, с бубенчиками на паре ездил. И уж так его любили девки, что ужасти.
На торбе хорошо играл.

     - Значит, он с Акулькой еще допрежь того дело имел?

     - Стой, подожди. Я тогда тоже родителя схоронил, а матушка моя
пряники, значит, пекла, на Анкудима работали, тем и кормились. Житье у нас
было плохое. Ну, тоже заимка за лесом была, хлебушка сеяли, да после
отца-то все порешили, потом я тоже закурил, братец ты мой. От матери деньги
побоями вымогал...

     - Это не хорошо, коли побоями. Грех великий.

     - Бывало, пьян, братец ты мой, с утра до ночи. Дом у нас был еще так
себе, ничего, хоть гнилой, да свой, да в избе-то хоть зайца гоняй. Голодом,
бывало, сидим, по неделе тряпицу жуем. Мать-то меня, бывало, костит,
костит; а мне чего!.. Я, брат, тогда от Фильки Морозова не отходил. С утра
до ночи с ним. "Играй, говорит, мне на гитаре и танцуй, а я буду лежать и в
тебя деньги кидать, потому как я самый богатый человек". И чего-чего он не
делал! Краденого только не принимал: "Я, говорит, не вор, а честный
человек". "А пойдемте, говорит, Акульке ворота дегтем мазать; потому не
хочу, чтоб Акулька за Микиту Григорьича вышла. Это мне теперь дороже
киселя, говорит". А за Микиту Григорьича старик еще допрежь сего хотел
девку отдать. Микита-то старик тоже был, вдовец, в очках ходил, торговал.
Он как услыхал, что про Акульку слухи пошли, да и на попятный: "Мне,
говорит, Анкудим Трофимыч, это в большое бесчестье будет, да и жениться я,
по старости лет, не желаю". Вот мы Акульке ворота и вымазали. Так уж драли
ее, драли за это дома-то... Марья Степановна кричит: "Со света сживу! " А
старик: "В древние годы, говорит, при честных патриархах, я бы ее, говорит,
на костре изрубил, а ныне, говорит, в свете тьма и тлен". Бывало, суседи на
всю улицу слышат, как Акулька ревма-ревет: секут с утра до ночи. А Филька
на весь базар кричит: "Славная говорит, есть девка Акулька, собутыльница.
Чисто ходишь, бело носишь, скажи, кого любишь! Я, говорит, им так кинулся в
нос, помнить будут". В то время и я раз повстречал Акульку, с ведрами шла,
да и кричу: "Здравствуйте, Акулина Кудимовна! Салфет вашей милости, чисто
ходишь, где берешь, дай подписку, с кем живешь!" - да только и сказал; а
она как посмотрела на меня, такие у ней большие глаза-то были, а сама
похудела, как щепка. Как посмотрела на меня, мать-то думала, что она
смеется со мною, и кричит в подворотню: "Что ты зубы-то моешь,
бесстыдница!" - так в тот день ее опять драть. Бывало, целый битый час
дерет. "Засеку, говорит, потому она мне теперь не дочь".

     - Распутная, значит, была.

     - А вот ты слушай, дядюшка. Мы вот как это все тогда с Филькой
пьянствовали, мать ко мне и приходит, а я лежу: "Что ты, говорит, подлец,
лежишь? Разбойник ты, говорит, этакой". Ругается, значит. "Женись, говорит,
вот на Акульке женись. Они теперь и за тебя рады отдать будут, триста
рублей одних денег дадут". А я ей: "Да ведь о