о это за  дружба?  Мужа  с  женой
связывают общие интересы, обстоятельства, одна судьба, - вот и живут вместе;
а нет этого, так и расходятся, любят других, - иной  прежде,  другой  после:
это называется изменой!.. А живучи вместе, живут потом  привычкой,  которая,
скажу тебе на ухо, сильнее всякой любви: недаром называют ее второй натурой;
иначе бы люди не перестали терзаться всю  жизнь  в  разлуке  или  по  смерти
любимого предмета, а ведь утешаются.  А  то  наладили:  вечно,  вечно!..  не
разберут, да и кричат.
     - Как же вы, дядюшка,  не  опасаетесь  за  себя?  Стало  быть,  и  ваша
невеста... извините... надует вас?..
     - Не думаю.
     - Какое самолюбие!
     - Это не самолюбие, а расчет.
     - Опять расчет!
     - Ну, размышление, если хочешь.
     - А если она влюбится в кого-нибудь?
     - До этого не надо допускать; а если б и случился такой грех, так можно
поискуснее расхолодить.
     - Будто это можно? разве в вашей власти...
     - Весьма.
     - Этак бы делали все обманутые мужья, - сказал Александр, - если б  был
способ...
     - Не все мужья одинаковы, мой милый:  одни  очень  равнодушны  к  своим
женам, не обращают внимания на то, что  делается  вокруг  них,  и  не  хотят
заметить; другие из самолюбия и хотели бы, да плохи:  не  умеют  взяться  за
дело.
     - Как же вы сделаете?
     - Это мой секрет; тебе не втолкуешь: ты в горячке.
     - Я счастлив теперь и благодарю бога; а о том,  что  будет  впереди,  и
знать не хочу.
     - Первая половина твоей фразы так умна, что хоть бы не  влюбленному  ее
сказать: она показывает уменье пользоваться  настоящим;  а  вторая,  извини,
никуда не годится. "Не хочу знать, что  будет  впереди",  то  есть  не  хочу
думать о том, что было вчера и что есть сегодня; не стану ни соображать,  ни
размышлять, не приготовлюсь к тому, не остерегусь  этого,  так,  куда  ветер
подует! Помилуй, на что это похоже?
     - А по-вашему, как же, дядюшка? Настанет  миг  блаженства,  надо  взять
увеличительное стекло да и рассматривать...
     - Нет, уменьшительное, чтоб с радости не  одуреть  вдруг,  не  вешаться
всем на шею.
     -  Или  придет  минута  грусти,  -  продолжал  Александр,  -   так   ее
рассматривать в ваше уменьшительное стекло?
     - Нет, грусть  в  увеличительное:  легче  перенесть,  когда  вообразишь
неприятность вдвое больше, нежели она есть.
     - Зачем же, - продолжал Александр с досадой, - я буду  убивать  вначале
всякую радость холодным  размышлением,  не  упившись  ею,  думать:  вот  она
изменит, пройдет? зачем буду терзаться заранее горем, когда оно не настало?
     -  А  зато,  когда  настанет,  - перебил дядя, - так подумаешь - и горе
пройдет,  как проходило тогда-то и тогда-то, и со мной, и с тем, и с другим.
Надеюсь, это не дурно и стоит обратить на это внимание; тогда и терзаться не
станешь,  когда  разглядишь  переменчивость  всех  шансов  в  жизни;  будешь
хладнокровен и покоен, сколько может быть покоен человек.
     - Так вот где тайна вашего спокойствия! - задумчиво сказал Александр.
     Петр Иваныч молчал и писал.
     - Но что ж за жизнь! - начал Александр, - не забыться,  а  все  думать,
думать... нет, я чувствую, что это не так! Я хочу жить без вашего  холодного
анализа, но думая о том, ожидает ли меня впереди беда, опасность, или нет  -
все равно!.. Зачем я буду думать заранее и отравлять...
     - Ведь я говорю зачем, а он все свое! Не заставь меня сделать  на  твой
счет  какого-нибудь  обидного  сравнения.  Затем,   что   когда   предвидишь
опасность, препятствие, беду, так легче бороться с ней или перенести ее:  ни
с ума не сойдешь, ни умрешь; а когда придет радость, так не будешь скакать и
опрокидывать бюстов - ясно ли? Ему говорят: вот начало, смотри же, соображай
по этому конец, а он закрывает глаза, мотает головой, как  при  виде  пугала
какого-нибудь, и живет по-детски. По-твоему, живи день за днем, как живется,
сиди у порога своей хижины,  измеряй  жизнь  обедами,  танцами,  любовью  да
неизменной дружбой. Все хотят золотого века! Уж я сказал тебе, что с  твоими
идеями хорошо сидеть в деревне, с бабой да полдюжиной ребят,  а  здесь  надо
дело делать; для этого беспрестанно надо думать и помнить, что делал  вчера,
что делаешь сегодня, чтобы знать, что нужно делать завтра, то  есть  жить  с
беспрерывной поверкой себя и своих занятий. С  этим  дойдем  до  чего-нибудь
дельного; а так... Да что с тобою толковать: ты теперь в  бреду.  Ай!  скоро
час. Ни слова больше, Александр; уходи... и слушать не стану; завтра  обедай
у меня, кое-кто будет.
     - Не друзья ли ваши?
     - Да... Конев, Смирнов, Федоров, - ты их знаешь, и еще кое-кто...
     - Конев, Смирнов, Федоров! да это те самые люди, с которыми  вы  имеете
дела.
     - Ну да; все нужные люди.
     - Так это у вас друзья? В самом деле не видывал,  чтоб  вы  кого-нибудь
принимали с особенною горячностью.
     - Я уж тебе сказывал, что друзьями я называю тех, с  кем  чаще  вижусь,
которые доставляют мне или пользу или удовольствие. Помилуй! что ж  даром-то
кормить?
     - А я думал, вы прощаетесь перед свадьбой с истинными друзьями, которых
душевно любите, с которыми за чашей помянете в последний раз веселую  юность
и, может быть, при разлуке крепко прижмете их к сердцу.
     - Ну, в твоих пяти словах все есть, чего  в  жизни  не  бывает  или  не
должно быть. С каким восторгом твоя тетка бросилась бы тебе на шею! В  самом
деле, тут и истинные друзья, тогда как есть просто друзья, и чаша, тогда как
пьют из бокалов или стаканов, и объятия при разлуке, когда нет разлуки.  Ох,
Александр!
     - И вам не жаль расставаться или по крайней мере реже видеться с  этими
друзьями? - сказал Александр.
     - Нет! я никогда не сближался ни, с кем до такой степени, чтоб  жалеть,
и тебе то же советую.
     - Но, может быть, они не таковы: им, может быть, жаль  потерять  в  вас
доброго товарища, собеседника?
     - Это уж не мое, а их дело. Я тоже не раз терял таких товарищей, да вот
не умер от того. Так ты будешь завтра?
     - Завтра, дядюшка, я...
     - Что?
     - Отозван на дачу.
     - Верно, к Любецким?
     - Да.
     - Так! Ну, как хочешь. Помни о деле, Александр: я скажу редактору,  чем
ты занимаешься...
     - Ах, дядюшка, как можно! Я непременно докончу извлечения  из  немецких
экономистов...
     - Да ты прежде начни их. Смотри же помни, презренного металла не проси,
как скоро совсем предашься сладостной неге.


IV

     Жизнь Александра разделялась на две половины. Утро поглощала служба. Он
рылся  в  запыленных  делах,  соображал  вовсе   не   касавшиеся   до   него
обстоятельства, считал на бумаге миллионами не принадлежавшие ему деньги. Но
порой голова отказывалась думать за других,  перо  выпадало  из  рук,  и  им
овладевала та сладостная, нега, на которую сердился Петр Иваныч.
     Тогда Александр опрокидывался на спинку стула  и  уносился  мысленно  в
место злачно, в место покойно, где нет ни бумаг, ни чернил, ни странных лиц,
ни вицмундиров, где царствуют спокойствие, нега и  прохлада,  где  в  изящно
убранной зале благоухают цветы, раздаются звуки фортепиано, в клетке прыгает
попугай, а в саду качают ветвями березы и  кусты  сирени.  И  царицей  всего
этого - она...
     Александр утром, сидя в департаменте, невидимо присутствовал  на  одном
из островов, на даче Любецких, а  вечером  присутствовал  там  видимо,  всей
своей особой. Бросим нескромный взгляд на его блаженство.
     Был жаркий день, один из редких дней в Петербурге:  солнце  животворило
поля, но морило  петербургские  улицы,  накаливая  лучами  гранит,  а  лучи,
отскакивая от камней, пропекали людей. Люди ходили медленно, повесив головы,
собаки - высунув языки. Город походил на один из тех сказочных городов,  где
все, по мановению волшебника, вдруг окаменело. Экипажи не гремели по камням;
маркизы, как опущенные веки  у  глаз,  прикрывали  окна;  торцовая  мостовая
лоснилась, как паркет; по тротуарам горячо было ступать. Везде было  скучно,
сонно.
     Пешеход, отирая пот  с  лица,  искал  тени.  Ямская  карета,  с  шестью
пассажирами, медленно тащилась за город,  едва  подымая  пыль  за  собою.  В
четыре часа чиновники вышли из должности и тихо побрели по домам.
     Александр выбежал, как будто в доме  обрушился  потолок,  посмотрел  на
часы - поздно: к обеду не поспеет. Он бросился к ресторатору.
     - Что у вас есть? скорей!
     - Суп julienne и a la reine; соус a la provengale, a la maitre d'hotell
[Французские названия  обеденных  блюд.];  жаркое  индейка,  дичь,  пирожное
суфле.
     - Ну, суп a  la  provengale,  соус  julienne  и  жаркое  суфле,  только
поскорее! Слуга посмотрел на него.
     - Ну, что же? - сказал Александр с нетерпением.
     Тот бросился вон и подал,  что  ему  вздумалось.  Адуев  остался  очень
доволен. Он не дожидался четвертого блюда и побежал на набережную Невы.  Там
ожидала его лодка и два гребца.
     Через час завидел он обетованный уголок, встал в лодке и устремил взоры
вдаль. Сначала  глаза  его  отуманились  страхом  и  беспокойством,  которое
перешло в сомнение. Потом вдруг лицо озарилось светом радости, как солнечным
блеском. Он отличил у решетки сада знакомое  платье;  вот  там  его  узнали,
махнули платком. Его ждут, может  быть  давно.  У  него  подошвы  как  будто
загорелись от нетерпения.
     "Ах! если б можно было ходить пешком по  воде!  -  думал  Александр,  -
изобретают всякий вздор, а вот этого не изобретут!"
     Гребцы машут веслами медленно, мерно, как машина. Пот  градом  льет  по
загорелым лицам; им и нужды нет, что у Александра сердце заметалось в груди,
что, не спуская глаз с одной точки, он уж два раза, в забытьи, заносил через
край лодки то одну, то другую ногу, а они  ничего:  гребут  себе  с  тою  же
флегмой да по временам отирают рукавом лицо.
     - Живее! - сказал он, - полтинник на водку.
     Как они принялись работать, как стали привскакивать  на  своих  местах!
куда девалась усталость? откуда взялась сила? Весла  так  и  затрепетали  по
воде. Лодка - что скользнет, то саженей трех  как  не  бывало.  Махнули  раз
десяток - и корма уже описала дугу, лодка грациозно подъехала и  наклонилась
у самого берега. Александр и Наденька издали улыбались и не сводили  друг  с
друга глаз.  Адуев  ступил  одной  ногой  в  воду  вместо  берега,  Наденька
засмеялась.
     - Полегче, барин, погодите-ка, вот  я  руку  подам,  -  промолвил  один
гребец, когда Александр был уже на берегу.
     - Ждите меня здесь, - сказал им Адуев и побежал к Наденьке.
     Она нежно улыбалась издали  Александру.  С  каждым  движением  лодки  к
берегу грудь ее поднималась и опускалась сильнее.
     - Надежда  Александровна!..  -  сказал  Адуев,  едва  переводя  дух  от
радости.
     - Александр Федорыч!.. - отвечала она.
     Они бросились невольно друг к другу, но остановились и глядели друг  на
друга с улыбкой, влажными глазами и не  могли  ничего  сказать.  Так  прошло
несколько минут.
     Нельзя винить Петра Иваныча, что он не заметил Наденьки с первого раза.
Она была не красавица и не приковывала к себе мгновенно внимания.
     Но если кто пристально вглядывался в ее черты, тот долго  не  сводил  с
нее глаз. Ее физиономия  редко  оставалась  две  минуты  покойною.  Мысли  и
разнородные ощущения до крайности впечатлительной и раздражительной души  ее
беспрестанно сменялись одни другими, и оттенки  этих  ощущений  сливались  в
удивительной  игре,  придавая  лицу  ее  ежеминутно  новое   и   неожиданное
выражение. Глаза, например, вдруг бросят будто молнию, обожгут  и  мгновенно
спрячутся под длинными ресницами; лицо сделается безжизненно и неподвижно  -
и перед вами точно мраморная статуя. Ожидаешь вслед за тем опять  такого  же
пронзительного луча - отнюдь нет! веки подымутся тихо, медленно - вас озарит
кроткое сияние взоров как  будто  медленно  выплывшей  из-за  облаков  луны.
Сердце непременно отзовется легким биением на такой взгляд. В  движениях  то
же самое. В них много было грации, но это не грация Сильфиды. В этой  грации
много было  дикого,  порывистого,  что  дает  природа  всем,  но  что  потом
искусство отнимает до последнего следа, вместо того, чтоб  только  смягчить.
Эти-то следы часто проявлялись в движениях  Наденьки.  Она  иногда  сидит  в
живописной позе, но вдруг, бог знает вследствие какого внутреннего движения,
эта картинная поза  нарушится  вовсе  неожиданным  и  опять  обворожительным
жестом. В разговорах те же  неожиданные  обороты:  то  верное  суждение,  то
мечтательность,  резкий  приговор,  потом  ребяческая  выходка  или   тонкое
притворство.  Все  показывало  в  ней  ум  пылкий,  сердце   своенравное   и
непостоянное. И не Александр сошел бы с ума от нее; один только Петр  Иваныч
уцелеет: да много ли таких?
     - Вы меня ждали! Боже мой, как я счастлив! - сказал Александр.
     - Я ждала? и не думала!  -  отвечала  Наденька,  качая  головой,  -  вы
знаете, я всегда в саду.
     - Вы сердитесь? - робко спросил он.
     - За что? вот идея!
     - Ну, дайте ручку.
     Она подала ему руку, но только  он  коснулся  до  нее,  она  сейчас  же
вырвала - и вдруг изменилась. Улыбка исчезла, на  лице  обнаружилось  что-то
похожее на досаду.
     - Что это, вы молоко кушаете? - спросил он. У  Наденьки  была  чашка  в
руках и сухарь.
     - Я обедаю, - отвечала она.
     - Обедаете, в шесть часов, и молоком!
     - Вам, конечно, странно смотреть на молоко  после  роскошного  обеда  у
дядюшки? а мы здесь в деревне: живем скромно.
     Она передними зубами отломила несколько крошек сухаря и запила молоком,
сделав губами премиленькую гримасу.
     - Я не обедал у дядюшки, я еще вчера отказался, - отвечал Адуев.
     - Какие вы бессовестные! Можно ли так лгать? Где ж вы были до сих пор?
     - Сегодня на службе до четырех часов просидел...
     - А теперь  шесть.  Не  лгите,  признайтесь,  уж  соблазнились  обедом,
приятным обществом? там вам очень, очень весело было.
     - Честное  слово,  я  и  не  заходил  к  дядюшке...  -  начал  с  жаром
оправдываться Александр. - Разве я тогда мог бы поспеть к вам об эту пору?
     - А! вам это рано кажется? вы бы еще часа через два приехали! - сказала
Наденька и быстрым пируэтом вдруг отвернулась от него и пошла по  дорожке  к
дому. Александр за нею.
     - Не подходите, не подходите ко мне, - заговорила она, махая рукой, - я
вас видеть не могу.
     - Полноте шалить, Надежда Александровна!
     - Я совсем не шалю. Скажите, где ж вы до сих пор были?
     - В четыре часа вышел из  департамента,  -  начал  Адуев,  -  час  ехал
сюда...
     - Так тогда было бы пять, а теперь шесть. Где ж  вы  провели  еще  час?
видите, ведь как лжете!
     - Отобедал у ресторатора на скорую руку...
     - На скорую руку! один только час! -  сказала  она,  -  бедненькие!  вы
должны быть голодны. Не хотите ли молока?
     - О, дайте, дайте мне эту чашку... -  заговорил  Александр  и  протянул
руку.
     Но она вдруг остановилась, опрокинула чашку вверх дном  и,  не  обращая
внимания на Александра, с любопытством смотрела, как последние капли сбегали
с чашки на песок.
     - Вы безжалостны! - сказал он, - можно ли так мучить меня?
     - Посмотрите, посмотрите, Александр Федорыч, вдруг  перебила  Наденька,
погруженная в свое занятие, - попаду ли я каплей на букашку, вот что  ползет
по дорожке?.. Ах, попала!  бедненькая!  она  умрет!  -  сказала  она;  потом
заботливо подняла букашку, положила себе на ладонь и начала дышать на нее.
     - Как вас занимает букашка! - сказал он с досадой.
     - Бедненькая! посмотрите: она умрет, - говорила Наденька с  грустью,  -
что я сделала?
     Она несла несколько времени букашку на ладони, и когда та  зашевелилась
и начала ползать взад и вперед по руке, Наденька вздрогнула, быстро сбросила
се на землю и раздавила ногой, промолвив: "Мерзкая букашка!"
     - Где же вы были? - спросила она потом.
     - Ведь я сказал...
     - Ах, да! у дядюшки. Много было гостей? Пили шампанское? Я даже  отсюда
слышу, как пахнет шампанским.
     - Да нет, не у дядюшки! - в  отчаянии  перебил  Александр.  -  Кто  вам
сказал?
     - Вы же сказали.
     - Да у него, я думаю, теперь за стол садятся. Вы не знаете этих обедов:
разве такой обед кончается в один час?
     - Вы обедали два - пятый и шестой.
     - А когда же я ехал сюда?
     Она ничего не отвечала, прыгнула и достала ветку акации, потом побежала
по дорожке. Адуев за ней.
     - Куда же вы? - спросил он.
     - Куда? как куда? вот прекрасно! к маменьке.
     - Зачем? Может быть, мы ее обеспокоим.
     - Нет, ничего.
     Марья Михайловна, маменька Надежды  Александровны,  была  одна  из  тех
добрых и нехитрых матерей, которые находят прекрасным  все,  что  ни  делают
детки. Марья Михайловна велит, например, заложить коляску.
     - Куда это, маменька? - спросит Наденька.
     - Поедем прогуляться: погода такая славная, - говорит мать.
     - Как можно: Александр Федорыч хотел быть.
     И коляска откладывалась.
     В другой раз Марья Михайловна усядется  за  свой  нескончаемый  шарф  и
начнет вздыхать, нюхать табак и перебирать костяными спицами или углубится в
чтение французского романа.
     - Maman, что ж вы не одеваетесь? - спросит Наденька строго.
     - А куда?
     - Да ведь мы пойдем гулять.
     - Гулять?
     - Да. Александр Федорыч придет за нами. Уж вы и забыли!
     - Да я и не знала.
     - Как этого не знать! - скажет Наденька с неудовольствием.
     Мать  покидала  и  шарф,  и  книгу,  и  шла  одеваться.  Так   Наденька
пользовалась полною свободою, распоряжалась и собою, и  маменькою,  и  своим
временем, и занятиями, как хотела. Впрочем, она была добрая и  нежная  дочь,
нельзя сказать - послушная, потому только, что не она, а мать слушалась  ее;
зато можно сказать, что она имела послушную мать.
     - Подите к маменьке, - сказала Наденька, когда  они  подошли  к  дверям
залы.
     - А вы?
     - Я после приду.
     - Ну, так и я после.
     - Нет, идите вперед.
     Александр вошел и тотчас же, на цыпочках, воротился назад.
     - Она дремлет в креслах, - сказал он шопотом.
     - Ничего, пойдемте. Maman, a maman!
     - А!
     - Александр Федорыч пришел.
     - А!
     - Mr. Адуев хочет вас видеть.
     - А!
     - Видите, как крепко уснула. Не будите ее! - удерживал Александр.
     - Нет, разбужу. Maman!
     - А!
     - Да проснитесь; Александр Федорыч здесь.
     - Где Александр Федорыч? - говорила Марья Михайловна,  глядя  прямо  на
него и поправляя сдвинувшийся на сторону чепец.  -  Ах!  это  вы,  Александр
Федорыч? Милости просим! А я вот села тут да  и  вздремнула,  сама  не  знаю
отчего, видно к погоде. У меня что-то и мозоль начинает  побаливать  -  быть
дождю. Дремлю, да и вижу во сне, что будто  Игнатий  докладывает  о  гостях,
только не поняла, о ком. Слышу, говорит, приехали, а кто  -  не  пойму.  Тут
Наденька кличет, я сейчас же и проснулась.  У  меня  легкий  сон:  чуть  кто
скрипнет, я уж и смотрю. Садитесь-ка, Александр Федорыч, здоровы ли вы?
     - Покорно благодарю.
     - Петр Иваныч здоров ли?
     - Слава богу, покорно благодарю.
     - Что он не навестит нас никогда? Я вот  еще  вчера  думала:  хоть  бы,
думаю, раз заехал когда-нибудь, а то нет - видно, занят?
     - Очень занят, - сказал Александр.
     -  И вас другой день не видать! - продолжала Марья Михайловна. - Давеча
проснулась,  спрашиваю,  что  Наденька?  Спит  еще, говорят. - Ну, пускай ее
спит, говорю, целый день на воздухе - в саду, погода стоит хорошая, устанет.
В  ее лета спится крепко, не то что в мои: такая бессонница бывает, поверите
ли? даже тоска сделается; от нерв, что ли, - не знаю. Вот подают мне кофе: я
ведь  всегда  в  постеле его пью - пью да думаю: "Что это значит, Александра
Федорыча  не  видать? уж здоров ли?" Потом встала, смотрю одиннадцатый час -
прошу  покорнейше!  людишки  и  не скажут! Прихожу к