дорогой  деверь,  -  совсем  отвыкла
писать. Остаюсь душевно
                              почитающая вас невестка
                                                   А. Адуева.
     P.  S. Посылаю при этом наших деревенских гостинцев - малинки из своего
сада, белого медку - чистый, как слеза, - полотна голландского на две дюжины
рубашек  да домашнею вареньица. Кушайте и носите на здоровье, а выйдут - еще
пришлю.  Присмотрите и за Евсеем; он смирный и не пьющий, да, пожалуй там, в
столице, избалуется, - тогда можно и посечь".

     Петр Иваныч медленно положил  письмо  на  стол,  еще  медленнее  достал
сигару и, покатав ее в руках, начал курить. Долго обдумывал  он  эту  штуку,
как он называл ее мысленно, которую сыграла с ним его  невестка.  Он  строго
разобрал в уме и то, что сделали с ним, и  то,  что  надо  было  делать  ему
самому.
     Вот на какие посылки разложил он весь этот случай. Племянника своего он
не знает, следовательно и не любит, а поэтому сердце  его  не  возлагает  на
него  никаких  обязанностей:  надо  решать  дело  по  законам   рассудка   и
справедливости. Брат его женился, наслаждался супружеской жизнию, -  за  что
же он, Петр Иваныч, обременит себя заботливостию  о  братнем  сыне,  он,  не
наслаждавшийся выгодами супружества? Конечно, не за что.
     Но, с другой стороны, представлялось вот что: мать отправила сына прямо
к нему, на его руки, не зная, захочет ли он взять на себя эту обузу, даже не
зная, жив ли он и в состоянии ли сделать что-нибудь для племянника. Конечно,
это глупо; но если дело уже сделано и племянник в  Петербурге,  без  помощи,
без  знакомых,  даже  без  рекомендательных  писем,  молодой,   без   всякой
опытности... вправе ли он оставить его на произвол судьбы, бросить в  толпе,
без наставлений, без совета, и если с ним случится что-нибудь недоброе -  не
будет ли он отвечать перед совестью?..
     Тут кстати Адуев вспомнил, как, семнадцать лет назад, покойный  брат  и
та же Анна Павловна отправляли его самого. Они,  конечно,  не  могли  ничего
сделать для него в Петербурге, он сам нашел себе дорогу... но он вспомнил ее
слезы при прощанье, ее благословения, как матери, ее  ласки,  ее  пироги  и,
наконец, ее последние слова: "Вот,  когда  вырастет  Сашенька  -  тогда  еще
трехлетний ребенок, - может быть, и вы, братец, приласкаете его..." Тут Петр
Иваныч встал и скорыми шагами пошел в переднюю...
     -  Василий! - сказал он, - когда придет мой племянник, то не отказывай.
Да  поди  узнай,  занята  ли здесь вверху комната, что отдавалась недавно, и
если  не  занята, так скажи, что я оставляю ее за собой. А! это гостинцы! Ну
что мы станем с ними делать?
     - Давеча наш лавочник видел, как  несли  их  вверх;  он  спрашивал,  не
уступим ли ему мед: "Я, говорит, хорошую цену дам", и малину берет...
     - Прекрасно! отдай ему. Ну, а полотно куда девать? разве не годится  ли
на чехлы?.. Так спрячь полотно и варенье спрячь - его можно  есть:  кажется,
порядочное.
     Только что Петр  Иваныч  расположился  бриться,  как  явился  Александр
Федорыч. Он было бросился на шею к дяде, но тот, пожимая  мощной  рукой  его
нежную, юношескую руку, держал его в некотором отдалении от себя, как  будто
для того,  чтобы  наглядеться  на  него,  а  более,  кажется,  затем,  чтобы
остановить этот порыв и ограничиться пожатием.
     - Мать твоя правду пишет, - сказал он, -  ты  живой  портрет  покойного
брата: я бы узнал тебя на улице. Но ты лучше его. Ну, я без  церемонии  буду
продолжать бриться, а ты садись вот сюда -  напротив,  чтобы  я  мог  видеть
тебя, и давай беседовать.
     За этим Петр Иваныч начал делать свое дело, как  будто  тут  никого  не
было, и намыливал щеки, натягивая языком то ту,  то  другую.  Александр  был
сконфужен  этим  приемом  и  не  знал,  как  начать  разговор.  Он  приписал
холодность дяди тому, что не остановился прямо у него.
     - Ну, что твоя матушка? здорова ли? Я думаю, постарела? - спросил дядя,
делая разные гримасы перед зеркалом.
     - Маменька,  слава  богу,  здорова,  кланяется  вам,  и  тетушка  Марья
Павловна тоже, - сказал робко Александр  Федорыч.  -  Тетушка  поручила  мне
обнять вас... - Он встал и подошел к дяде, чтоб поцеловать его в щеку, или в
голову, или в плечо, или, наконец, во что удастся.
     - Тетушке твоей пора бы с летами быть умнее, а она, я вижу,  все  такая
же дура, как была двадцать лет тому назад...
     Озадаченный Александр задом воротился на свое место.
     - Вы получили, дядюшка, письмо?.. - сказал он.
     - Да, получил.
     - Василий Тихоныч Заезжалов, - начал Александр Федорыч,  -  убедительно
просит вас справиться и похлопотать о его деле...
     - Да, он пишет ко мне... У вас еще не перевелись такие ослы?
     Александр не знал, что и подумать - так его сразили эти отзывы.
     - Извините, дядюшка... - начал он почти с трепетом.
     - Что?
     - Извините, что я не приехал прямо  к  вам,  а  остановился  в  конторе
дилижансов... Я не знал вашей квартиры...
     - В чем тут извиняться? Ты очень хорошо сделал. Матушка твоя бот  знает
что выдумала. Как бы  ты  ко  мне  приехал,  не  знавши,  можно  ли  у  меня
остановиться, или нет? Квартира у меня, как видишь,  холостая,  для  одного:
зала, гостиная, столовая,  кабинет,  еще  рабочий  кабинет,  гардеробная  да
туалетная - лишней комнаты нет. Я бы стеснил тебя, а ты меня...  А  я  нашел
для тебя здесь же в доме квартиру...
     - Ах, дядюшка! - сказан Александр, - как мне  благодарить  вас  за  эту
заботливость?
     И он опять вскочил с места с намерением словом и  делом  доказать  свою
признательность
     - Тише, тише, не трогай! - заговорил дядя, - бритвы преострые,  того  и
гляди обрежешься сам и меня обрежешь.
     Александр увидел, что ему, несмотря на все усилия,  не  удастся  в  тот
день ни разу обнять и  прижать  к  груди  обожаемого  дядю,  и  отложил  это
намерение до другою раза.
     - Комната превеселенькая, - начал Петр Иваныч, окнами немного  в  стену
приходится, да ведь ты  не  станешь  все  у  окна  сидеть;  если  дома,  так
займешься чем-нибудь, а в окна зевать некогда. И недорога - сорок  рублей  в
месяц. Для человека есть передняя. Надо приучаться тебе с самого начала жить
одному, без няньки; завести свое маленькое хозяйство,  то  есть  иметь  дома
свой стол, чай, словом свой угол, - un chez soi, как говорят  французы.  Там
ты можешь свободно принимать кого хочешь... Впрочем, когда я дома обедаю, то
милости прошу и тебя, а в  другие  дни  -  здесь  молодые  люди  обыкновенно
обедают в трактире, но я советую тебе  посылать  за  своим  обедом:  дома  и
покойнее и не рискуешь столкнуться бог знает с кем. Так ли?
     - Я, дядюшка, очень благодарен...
     - Что за благодарность? ведь ты мне родня? я исполняю свой долг. Ну,  я
теперь оденусь и поеду; у меня и служба и завод...
     - Я не знал, дядюшка, что у вас есть завод.
     - Стеклянный и фарфоровый; впрочем, я не един: нас трое компанионов.
     - Хорошо идет?
     - Да, порядочно; сбываем больше  во  внутренние  губернии  на  ярмарки.
Последние два года - хоть куда! Если б еще этак лет пять, так и того... Один
компанион, правда, не очень надежен - все мотает, да я умею  держать  его  в
руках. Ну, до свидания.  Ты  теперь  посмотри  город,  пофлянируй,  пообедай
где-нибудь, а вечером приходи  ко  мне  пить  чай,  я  дома  буду,  -  тогда
поговорим. Эй, Василий! ты покажешь им комнату и поможешь там устроиться.
     "Так вот как здесь, в Петербурге... - думал  Александр,  сидя  в  новом
свеем жилище, - если родной дядя так, что ж прочие?.."
     Молодой Адуев ходил взад и вперед по комнате в сильной задумчивости,  а
Евсей говорил сам с собою, убирая комнату:
     "Что это за житье здесь, - ворчал  он,  -  у  Петра  Иваныча  кухня-то,
слышь, раз в месяц топится, люди-то у чужих  обедают...  Эко,  господи!  ну,
народец! нечего сказать, а еще петербургские  называются!  У  нас  и  собака
каждая из своей плошки лакает".
     Александр, кажется, разделял мнение Евсея, хотя и молчал. Он подошел  к
окну и увидел одни трубы, да  крыши,  да  черные,  грязные,  кирпичные  бока
домов... и сравнил с тем, что видел, назад, тому две недели, из окна  своего
деревенского дома. Ему стало грустно.
     Он вышел на улицу - суматоха, все бегут куда-то, занятые только  собой,
едва взглядывая на проходящих, и то разве для того, чтоб не наткнуться  друг
на друга. Он вспомнил про свой губернский город, где каждая встреча,  с  кем
бы то ни было, почему-нибудь интересна. То вот  Иван  Иваныч  идет  к  Петру
Петровичу - и все в  городе  знают,  зачем.  То  Марья  Мартыновна  едет  от
вечерни, то Афанасий Савич на  рыбную  ловлю.  Там  проскакал  сломя  голову
жандарм от губернатора к доктору, и всякий знает, что ее  превосходительство
изволит родить, хотя по мнению разных кумушек  и  бабушек  об  этом  заранее
знать не следовало бы. Все спрашивают что: дочку или  сына?  Барыни  готовят
парадные чепцы. Вон Матвей Матвеич вышел из дому, с толстой палкой, в шестом
часу вечера, и всякому известно, что он идет делать вечерний моцион,  что  у
него без того желудок не варит  и  что  он  остановится  непременно  у  окна
старого советника, который, также известно, пьет в это время чай. С  кем  ни
встретишься - поклон да пару слов, а с кем и не кланяешься, так знаешь,  кто
он, куда и зачем идет, и у того в глазах написано-, и я знаю, кто вы, куда и
зачем идете. Если, наконец, встретятся  незнакомые,  еще  не  видавшие  друг
друга, то вдруг лица обоих превращаются в знаки вопроса; они  остановятся  и
оборотятся назад раза два, а пришедши  домой,  опишут  и  костюм  и  походку
нового лица, и пойдут толки и догадки, и кто, и откуда, и зачем. А здесь так
взглядом и сталкивают прочь с дороги, как будто все враги между собою.
     Александр сначала с провинциальным любопытством вглядывался  в  каждого
встречного  и  каждого  порядочно  одетого  человека,  принимая  их  то   за
какого-нибудь министра или посланника, то за писателя: "Не он  ли?  -  думал
он, - не  этот  ли?"  Но  вскоре  это  надоело  ему  -  министры,  писатели,
посланники встречались на каждом шагу.
     Он посмотрел на домы - и ему стало еще скучнее: на него наводили  тоску
эти однообразные  каменные  громады,  которые,  как  колоссальные  гробницы,
сплошною массою тянутся одна за другою. "Вот кончается улица,  сейчас  будет
приволье глазам, - думал он, - или  горка,  или  зелень,  или  развалившийся
забор", - нет, опять начинается та же  каменная  ограда  одинаких  домов,  с
четырьмя рядами окон. И эта улица кончилась, ее преграждает опять то  же,  а
там новый  порядок  таких  же  домов.  Заглянешь  направо,  налево  -  всюду
обступили вас, как рать исполинов, дома, дома и дома, камень и  камень,  все
одно да одно... нет простора и  выхода  взгляду:  заперты  со  всех  сторон,
кажется, и мысли и чувства людские также заперты.
     Тяжелы  первые впечатления провинциала в Петербурге. Ему дико, грустно;
его  никто  не замечает; он потерялся здесь; ни новости, ни разнообразие, ни
толпа  не  развлекают  его. Провинциальный эгоизм его объявляет войну всему,
что  он  видит  здесь  и  чего  не  видел у себя. Он задумывается и мысленно
переносится  в  свой  город.  Какой  отрадный  вид! Один дом с остроконечной
крышей  и  с  палисадничком из акаций. На крыше надстройка, приют голубей, -
купец Изюмин охотник гонять их: для этого он взял да и выстроил голубятню на
крыше;  и  по  утрам  и  по  вечерам, в колпаке, в халате, с палкой, к концу
которой привязана тряпица, стоит на крыше и посвистывает, размахивая палкой.
Другой  дом  - точно фонарь: со всех четырех сторон весь в окнах и с плоской
крышей,  дом  давней постройки; кажется, того и гляди, развалится или сгорит
от  самовозгорения;  тес  принял  какой-то светло-серый цвет. Страшно жить в
таком  доме,  но  там живут. Хозяин иногда, правда, посмотрит на скосившийся
потолок  и  покачает  головой,  примолвив:  "Простоит ли до весны? Авось!" -
скажет потом и продолжает жить, опасаясь не за себя, а за карман. Подле него
кокетливо красуется дикинький дом лекаря, раскинувшийся полукружием, с двумя
похожими  на  будки флигелями, а этот весь спрятался в зелени; тот обернулся
на  улицу  задом,  а  тут  на  две  версты  тянется  забор,  из-за  которого
выглядывают  с деревьев румяные яблоки, искушение мальчишек. От церквей домы
отступили  на  почтительное расстояние. Кругом их растет густая трава, лежат
надгробные  плиты.  Присутственные  места  - так и видно, что присутственные
места:  близко  без  надобности никто не подходит. А тут, в столице, их и не
отличишь  от простых домов, да еще, срам сказать, и лавочка тут же в доме. А
пройдешь  там,  в  городе,  две,  три  улицы,  уж  и  чуешь  вольный воздух,
начинаются  плетни, за ними огороды, а там и чистое поле с яровым. А тишина,
а неподвижность, а скука - и на улице и в людях тот же благодатный застой! И
все  живут  вольно, нараспашку, никому не тесно; даже куры и петухи свободно
расхаживают по улицам, козы и коровы щиплют траву, ребятишки пускают змей.
     А здесь... какая тоска! И провинциал вздыхает,  и  по  заборе,  который
напротив его окон, и по пыльной и грязной улице, и по тряскому мосту,  и  по
вывеске на питейной конторе. Ему противно сознаться, что  Исакиевский  собор
лучше и выше собора в его городе, что зала Дворянского собрания больше  залы
тамошней. Он сердито  молчит  при  подобных  сравнениях,  а  иногда  рискнет
сказать, что такую-то материю или такое-то вино можно у них достать и  лучше
и дешевле, а что на заморские редкости, этих больших  раков  и  раковин,  да
красных рыбок, там и смотреть не станут, и что вольно, дескать, вам покупать
у иностранцев разные материи да безделушки; они обдирают вас, а  вы  и  рады
быть олухами! Зато, как он вдруг обрадуется, как посравнит да увидит, что  у
него в городе лучше икра, груши или калачи. "Так это-то называется  груша  у
вас? - скажет он, - да у нас это и люди не станут есть!.."
     Еще более взгрустнется провинциалу, как он войдет в один из этих домов,
с письмом издалека. Он думает, вот отворятся ему широкие объятия,  не  будут
знать,  как  принять  его,  где  посадить,  как  угостить;  станут   искусно
выведывать, какое его любимое блюдо, как ему станет совестно от  этих  ласк,
как он, под конец, бросит все церемонии, расцелует хозяина и хозяйку, станет
говорить им ты, как будто двадцать  лет  знакомы,  все  подопьют  наливочки,
может быть, запоют хором песню...
     Куда!  на  него  едва глядят, морщатся, извиняются занятиями; если есть
дело,   так   назначают   такой  час,  когда  не  обедают  и  не  ужинают, а
адмиральского  часу вовсе не знают - ни водки, ни закуски. Хозяин пятится от
объятий, смотрит на гостя как-то странно. В соседней комнате звенят ложками,
стаканами:  тут-то  бы  и  пригласить,  а  его  искусными намеками стараются
выпроводить...  Все  назаперти,  везде  колокольчики:  не мизерно ли это? да
какие-то  холодные,  нелюдимые  лица.  А  там,  у  нас,  входи  смело;  если
отобедали,  так  опять  для гостя станут обедать; самовар утром и вечером не
сходит  со  стола,  а  колокольчиков и в магазинах нет. Обнимаются, целуются
все, и встречный и поперечный. Сосед там - так настоящий сосед, живут рука в
руку,  душа  в  душу;  родственник - так родственник: умрет за своего... эх,
грустно!
     Александр  добрался  до  Адмиралтейской  площади и остолбенел. Он с час
простоял  перед Медным Всадником, но не с горьким упреком в душе, как бедный
Евгений*, а с восторженной думой. Взглянул на Неву, окружающие ее здания - и
глаза  его  засверкали.  Он  вдруг  застыдился  своего пристрастия к тряским
мостам,  палисадникам,  разрушенным  заборам.  Ему  стало  весело и легко. И
суматоха,  и  толпа  - все в глазах его получило другое значение. Замелькали
опять  надежды,  подавленные  на  время  грустным  впечатлением; новая жизнь
отверзала  ему  объятия  и  манила к чему-то неизвестному. Сердце его сильно
билось.  Он  мечтал  о  благородном  труде, о высоких стремлениях и преважно
выступал  по  Невскому  проспекту,  считая себя гражданином нового мира... В
этих мечтах воротился он домой.

     {Евгений - герой поэмы А. С. Пушкина "Медный Всадник" (1833).}

     Вечером, в 11 часов, дядя прислал звать его пить чай.
     - Я только что из театра, - сказал дядя, лежа на диване.
     - Как жаль, что вы не сказали мне давеча, дядюшка: я бы пошел вместе  с
вами.
     - Я был в креслах, куда ж ты, на колени бы ко мне сел?  -  сказал  Петр
Иваныч, - вот завтра поди себе один.
     - Одному грустно в толпе, дядюшка; не с кем поделиться впечатлением...
     - И незачем! надо уметь и чувствовать и думать, словом жить одному;  со
временам понадобится. Да еще тебе до театра надо одеться прилично.
     Александр посмотрел на свое платье и удивился словам дяди.  "Чем  же  я
неприлично одет? - думал он, - синий сюртук, синие панталоны..."
     - У меня, дядюшка, много платья, - сказал он, - шил  Кенигштейн;  он  у
нас на губернатора работает.
     - Нужды нет, все-таки оно не годится, на днях я завезу  тебя  к  своему
портному; но это пустяки. Есть о чем важнее поговорить. Скажи-ка,  зачем  ты
сюда приехал?
     - Я приехал... жить.
     - Жить? то есть если ты разумеешь под этим есть, пить и спать,  так  не
стоило труда ездить так далеко: тебе так не удастся ни  поесть,  ни  поспать
здесь, как там, у себя; а если ты думал что-нибудь другое, так объяснись...
     - Пользоваться жизнию, хотел я  сказать,  -  прибавил  Александр,  весь
покраснев, - мне в деревне надоело - все одно и то же...
     - А! вот что! Что ж, ты наймешь бельэтаж на Невском проспекте, заведешь
карету, составишь большой круг знакомства, откроешь у себя дни?
     - Ведь это очень дорого, - заметил наивно Александр.
     - Мать пишет, что она дала тебе тысячу рублей:  этого  мало,  -  сказал
Петр Иваныч. - Вот один мой знакомый недавно приехал сюда, ему тоже  надоело
в деревне; он хочет пользоваться жизнию, так тот привез  пятьдесят  тысяч  и
ежегодно будет получать по стольку же. Он точно будет пользоваться жизнию  в
Петербурге, а ты - нет! ты не за тем приехал.
     - По словам вашим, дядюшка, выходит, что я как будто сам не знаю, зачем
я приехал.
     - Почти так; это  лучше  сказано:  тут  есть  правда;  только  все  еще
нехорошо. Неужели ты, как сбирался сюда, не задал себе этого вопроса:  зачем
я еду? Это было бы не лишнее.
     - Прежде, нежели я задал себе этот вопрос, у меня уже был готов  ответ!
- с гордостию отвечал Александр.
     - Так что же ты не говоришь? ну, зачем?
     -  Меня  влекло  какое-то  неодолимое  стремление,  жажда   благородной
деятельности; во мне кипело желание уяснить и осуществить...
     Петр Иваныч приподнялся  немного  с  дивана,  вынул  из  рта  сигару  и
навострил уши.
     - Осуществить те надежды, которые толпились...
     - Не пишешь ли ты стихов? - вдруг спросил Петр Иваныч.
     - И прозой, дядюшка; прикажете принести?
     - Нет, нет!.. после когда-нибудь; я так только спросил.
     - А что?
     - Да ты так говоришь...
     - Разве нехорошо?
     - Нет, - может быть, очень хорошо, да дико.
     - У нас профессор эстетики так говорил и считался  самым  красноречивым
профессором, - сказал смутившийся Александр.
     - О чем же он так говорил?
     - О своем предмете.
     - А!
     - Как же, дядюшка, мне говорить?
     - Попроще, как все, а не как профессор эстетики. Впрочем,  этого  вдруг
растолковать нельзя; ты после сам  увидишь.  Ты,  кажется,  хочешь  сказать,
сколько я могу припомнить университетские лекции и перевести твои слова, что
ты приехал сюда делать карьеру и фортуну, - так ли?
     - Да, дядюшка, карьеру...
     - И фортуну, - прибавил Петр Иваныч, -  что  за  карьера  без  фортуны?
Мысль хороша - только... напрасно ты приезжал.
     - Отчего же? Надеюсь, вы не  по  собственному  опыту  говорите  это?  -
сказал