терял уже способность
любить. А услужливая память, как насмех,  напоминала  ему  Наденьку,  но  не
невинную, простодушную Наденьку -  этого  она  никогда  не  напоминала  -  а
непременно Наденьку-изменницу, со всею обстановкой, с деревьями, с дорожкой,
с цветами, и среди всего этот змеенок, с знакомой  ему  улыбкой,  с  краской
неги и стыда... и все для другого, не для него!.. Он со стоном  хватался  за
сердце.
     "Дружба, - подумал он, - другая глупость! Все изведано,  нового  ничего
нет, старое не повторится, а живи!"
     Он  никому  и  ничему не верил, не забывался в наслаждении; вкушал его,
как  человек  без аппетита вкушает лакомое блюдо, холодно, зная, что за этим
наступит  скука,  что  наполнить  душевной  пустоты  ничем нельзя. Ввериться
чувству - оно обманет и только взволнует душу и прибавит еще несколько ран к
прежним. Глядя на людей, связанных любовью, не помнящих себя от восторга, он
улыбался  иронически  и  думал; "Погодите, опомнитесь; после первых радостей
начнется  ревность,  сцены  примирения, слезы. Живучи вместе, надоедите друг
другу  смертельно,  а  расстанетесь - вдвое заплачете. Сойдетесь опять - еще
хуже.  Сумасшедшие!  беспрерывно  ссорятся,  дуются  друг на друга, ревнуют,
потом  мирятся  на  минуту,  чтоб  сильней  поссориться:  это  у них любовь,
преданность!  а  все вместе, с пеной на устах, иногда со слезами отчаяния на
глазах,  упрямо  называют счастьем! А дружба ваша... брось-ка кость, так что
твои собаки!"

     {...брось-ка  кость,  так  что твои собаки - в басне И. А. Крылова
     "Собачья дружба": "А только кинь им кость, так что твои собаки!"}

     Желать  он  боялся,  зная,  что  часто,  в момент достижения желаемого"
судьба вырвет из рук счастье и предложит совсем другое" чего вовсе не хочешь
-  так,  дрянь  какую-нибудь;  а  если,  наконец, и даст желаемое, то прежде
измучив  истомит,  унизит  в  собственных  глазах и потом бросит как бросают
подачку  собаке,  заставивши ее прежде проползти до лакомого куска, смотреть
на него, держать на носу, завалять в пыли, стоять на задних лапах, и тогда -
пиль!
     Его  пугал и периодический прилив счастья и несчастья в жизни. Радостей
он  не  предвидел,  а  горе  все  непременно  впереди,  его не избежишь: все
подвержены  общему  закончу;  всем, как казалось ему, отпущена ровная доля и
счастья   и   несчастья.  Счастье  для  него  кончилось,  и  какое  счастье?
фантасмагория,  обман.  Только горе реально, а оно впереди. Там и болезни, и
старость, и разные утраты,., может быть еще нужда... Все эти удары рока, как
говорит   деревенская   тетушка,  стерегут  его;  а  отрады  какие?  Высокое
поэтическое  назначение  изменило; на него наваливают тяжкую ношу и называют
это  долгом!  Остаются жалкие е блага - деньги, комфорт, чины... Бог с ними!
О,  как  грустно  разглядеть  жизнь,  понять, какова она, и не понять, зачем
она!
     Так  хандрил  он и не видел исхода из омута этих сомнений. Опыты только
понапрасну  измяли его, а здоровья не подбавили в жизнь, не очистили воздуха
в  ней  и  не дали света. Он не знал, что делать: ворочался с боку на бок на
диване,  стал  перебирать  в  уме  знакомых - и пуще затосковал. Один служит
отлично, пользуется почетом, известностью, как хороший администратор; другой
обзавелся  семьей  и  предпочитает  тихую  жизнь  всем  суетным благам мира,
никому  не  завидуя,  ничего  не  желая;  третий...  да что? все, все как-то
пристроились,  основались и идут по своему ясному и угаданному пути. "Один я
только... да что же я такое?"
     Тут  он  стал  допытываться  у  самого  себя:  мог  ли   бы   он   быть
администратором,   каким-нибудь   командиром   эскадрона?    мог    ли    бы
довольствоваться семейною жизнью? и увидел, что ни то, ни другое, ни  третье
не удовлетворило бы его. Какой-то бесенок все шевелился в  нем,  все  шептал
ему, что это мелко для него, что ему бы летать выше... а где и как -  он  не
мог решить. В авторстве он ошибся. "Что же делать, что начать?" -  спрашивал
он себя и не знал, что отвечать. А  досада  так  и  грызла  его:  ну,  хоть,
пожалуй, администратором или эскадронным командиром... да нет:  время  ушло,
надо начинать с азбуки.
     Отчаяние выдавило у него  слезы  из  глаз,  -  слезы  досады,  зависти,
недоброжелательства ко всем, самые мучительные слезы. Он горько каялся,  что
не послушал матери и бежал из глуши.
     "Маменька  сердцем  чуяла  отдаленное  горе,  -  думал  он,  -  там эти
беспокойные  порывы  спали  бы  непробудным  сном;  там  не  было бы бурного
брожения  этой  сложной  жизни.  Между  тем  и  там  посетили  бы  меня  все
человеческие чувстве и страсти: и самолюбие, и гордость. и честолюбие - все,
в  малом размере, коснулось бы сердца в тесных границах нашего уезда - и все
бы  удовлетворилось.  Первый  в  уезде!  да! все условно. Божественная искра
небесного  огня,  который,  более или менее, горит во всех нас, сверкнула бы
там  незаметно  во мне и скоро потухла бы в праздной жизни или зажглась бы в
привязанности  к  жене и детям. Существование не было бы отравлено. Я прошел
бы  гордо  свое  назначение:  путь  жизни  был  бы тих, казался бы и прост и
понятен  мне,  жизнь  была бы по силам, я бы вынес борьбу с ней... А любовь?
Она  цвела бы пышным цветом и наполнила бы всю жизнь мою. Софья пролюбила бы
меня  в  тишине.  Я  не  терял бы веры ни во что, рвал бы одни розы, не зная
шипов,  не  испытывая  даже  ревности, за недостатком - соперничества! Зачем
же  так сильно и слепо влекло меня вдаль, в туман, на неровную и неизвестную
борьбу  с  судьбой?  А  как  прекрасно  понимал я тогда и жизнь и людей! так
понимал  бы  их  еще  и теперь, ничего не понимая. Я ждал тогда от жизни так
много,  и, не рассмотрев ее пристально, ждал бы там от нее чего-нибудь еще и
до  сих  пор.  Сколько  сокровищ  открыл  я в душе своей: куда они делись? Я
пустил  их  в  размен  по свету, я отдал искренность сердца, первую заветную
страсть  -  и  что получил? горькое разочарование, узнал, что все обман, все
непрочно,  что  нельзя надеяться ни на себя, ни на других - и стал бояться и
других  и  себя...  Я  не мог, среди этого анализа, признать мелочей жизни и
быть ими доволен, как дядюшка и многие другие... И вот теперь!.."
     Теперь он желал только одного: забвения  прошедшего,  спокойствия,  сна
души. Он охлаждался более и более к жизни, на все смотрел сонными глазами. В
толпе людской, в шуме собраний он находил скуку, бежал от них,  а  скука  за
ним.
     Он  удивлялся,  как  могут  люди  веселиться,  беспрестанно  заниматься
чем-нибудь,  увлекаться каждый день новыми интересами. Ему странно казалось,
как  это все не ходят сонные, как он, не плачут и, вместо того, чтоб болтать
о  погоде, не говорят о тоске и взаимных страданиях, а если и говорят, так о
тоске  в  ногах  или  в  другом  месте,  о ревматизме или геморое. Одно тело
наводит  на  них  заботу,  а  души  и в помине нет! "Пустые, ничтожные люди,
животные!"  -  думал  он.  А иногда-таки впадал в глубокое раздумье. "Их так
много,  этих ничтожных людей, - говорил он себе с некоторым беспокойством, -
а я один: неужели... все они... пусты... неправы... а я?.."
     Тут ему казалось, что чуть ли не он один виноват, и он делался от этого
еще несчастнее.
     Со старыми знакомыми он  перестал  видеться;  приближение  нового  лица
обдавало его холодом. После  разговора  с  дядей  он  еще  глубже  утонул  в
апатическом сне: душа его погрузилась в  совершенную  дремоту.  Он  предался
какому-то истуканному равнодушию, жил праздно, упрямо удалялся от всего, что
только напоминало образованный мир.
     "Как бы ни прожить, лишь бы прожить!  -  говорил  он,  -  всякий  волен
понимать жизнь, как хочет; а там, как умрешь.."
     Он искал беседы людей  с  желчным,  озлобленным  умом,  с  ожесточенным
сердцем и отводил душу, слушая злые насмешки над судьбой; или проводил время
с людьми, не равными ему ни по уму, ни по воспитанию, всего чаще со стариком
Костяковым, с которым Заезжалов хотел познакомить Петра Иваныча.
     Костяков жил на Песках и ходил по своей улице в лакированном картузе, в
халате, подпоясавшись носовым платком. У него жила  кухарка,  с  которой  он
играл по вечерам в свои козыри. Если случался пожар,  он  являлся  первый  и
уходил последний. Проходя мимо церкви,  в  которой  отпевали  покойника,  он
продирался сквозь толпу взглянуть мертвому в лицо и потом шел провожать  его
на кладбище. Вообще он был страстный любитель всяких церемоний, и веселых, и
печальных;  любил   также   присутствовать   при   разных   экстраординарных
происшествиях,  как-то:  драках,  несчастных  смертных   случаях,   провалах
потолков и т.п.,  и  читал  с  особенным  наслаждением  исчисление  подобных
случаев в газетах. Читал он, кроме этого, еще медицинские книги, "для  того,
говорил он, чтоб знать, что в человеке есть". Зимой Александр играл с ним  в
шашки, а летом за городом удил рыбу. Старик разговаривал о том, о сем. Когда
шли к полю, он говорил о хлебе, о посеве; по берегу - о рыбе, о судоходстве;
по улице - делал замечания о домах, о постройке, о материалах  и  доходах...
отвлеченностей никаких. На жизнь смотрел, как на хорошую  вещь,  когда  есть
деньги, и наоборот. Такой  человек  был  не  опасен  Александру  и  душевных
волнений пробудить не мог.
     Александр так же усердно старался умертвить в себе духовное начало, как
отшельники  стараются  об  умерщвлении плоти. На службе он был молчалив, при
встрече  с  знакомыми  отделывался  двумя,  тремя  словами  и, отговариваясь
недосугом,  бежал  прочь.  Зато  с  своим  приятелем  Костяковым  он виделся
каждый  день. То старик сидит у него целый день, то зазовет к себе Адуева на
щи.  Уж  он выучил Александра делать настойку, варить селянку и рубцы. Потом
они  отправляются  вместе  куда-нибудь  в  окрестную  деревню  -  в  поле. У
Костякова   везде  было  много  знакомых.  С  мужиками  он  рассуждал  о  их
житье-бытье,  с  бабами  шутил  -  и точно был балагур, как рекомендовал его
Заезжалов.  Александр  предоставлял  ему полную волю говорить, а сам большею
частью молчал.
     Он уже чувствовал, что идеи покинутого мира посещали его реже, вращаясь
в голове медленнее и, не находя в окружающем ни отражения, ни сопротивления,
не сходили на язык и умирали не плодясь. В душе было дико  и  пусто,  как  в
заглохшем  саду.  Ему  оставалось  уж  немного  до   состояния   совершенной
одеревенелости. Еще несколько месяцев - и прощай! Но вот что случилось.
     Однажды Александр с Костяковым удили  рыбу.  Костяков,  в  архалуке,  в
кожаной фуражке, водрузив на берегу  несколько  удочек  разной  величины,  и
донных,  и  с  поплавками,  с  бубенчиками  и  с  колокольчиками,  курил  из
коротенькой трубки, а сам наблюдал, не смея мигнуть, за всей  этой  батареей
удочек, в том числе  и  за  удочкой  Адуева,  потому  что  Александр  стоял,
прислонясь к дереву, и смотрел в другую сторону. Долго так стояли они молча.
     - У вас клюет, смотрите, Александр  Федорыч!  -  вдруг  шопотом  сказал
Костяков.
     Адуев посмотрел на воду и опять отвернулся.
     - Нет, это так показалось вам от зыби, - сказал он.
     - Смотрите, смотрите! - закричал Костяков, - клюет, ей-богу, клюет! ай,
ай! тащите, тащите! держите!
     В самом деле, поплавок нырнул в воду, леса проворно побежала за ним же,
за лесой поползла и палка с куста. Александр ухватился за  палку,  потом  за
лесу.
     -  Тише,  полегоньку, не так... что вы это? - кричал Костяков, проворно
перехватывая  лесу. - Батюшки! тяжесть какая! не дергайте; водите, водите, а
то  оборвет.  Вот  так,  направо,  налево, сюда, к берегу! Отходите! дальше;
теперь тащите, тащите, только не вдруг; вот так, вот так...
     На поверхности  воды  показалась  огромная  щука.  Она  быстро  свилась
кольцом, сверкнув серебристой чешуей, хлестнула хвостом  направо,  налево  и
обдала их обоих брызгами. Костяков побледнел.
     - Какая щука-то! - закричал он  почти  с  испугом  и  распростерся  над
водой, падал, спотыкался о свои удочки и ловил обеими руками вертевшуюся над
водой щуку. - Ну, на берег, на берег, туда, дальше! там уж наша  будет,  как
ни вертись. Вишь как скользит: словно бес! Ах, какая!
     "Ах!" - кто-то повторил сзади.
     Александр обернулся. В двух шагах от них стоял старик, под руку  с  ним
хорошенькая девушка, высокого роста, с  открытой  головой  и  с  зонтиком  в
руках. Брови у ней слегка нахмурились. Она  немного  нагнулась  вперед  и  с
сильным участием следила глазами за каждым движением Костякова. Она даже  не
заметила Александра.
     Адуева смутило это неожиданное явление. Он выпустил из рук палку,  щука
бухнулась в воду, грациозно вильнула хвостом и умчалась в глубь, увлекая  за
собой лесу. Все это сделалось в одно мгновение.
     - Александр Федорыч! что вы это? -  как  бешеный  закричал  Костяков  и
начал хватать лесу. Он дернул ее и вытащил только конец, но без крючка и без
щуки.
     Он, весь бледный, оборотился к Александру, показывая ему конец лесы,  и
с яростью посмотрел на него с минуту молча, потом плюнул.
     - Никогда не пойду с вами рыбу ловить, будь я анафема! - промолвил он и
отошел к своим удочкам.
     В это время девушка заметила, что Александр смотрит на нее,  покраснела
и отступила назад. Старик, по-видимому ее  отец,  поклонился  Адуеву.  Адуев
угрюмо отвечал на поклон, бросил удочку и  сел  шагах  в  десяти  оттуда  на
скамью под деревом.
     "И тут покоя нет! - думал он. - Вот какой-то Эдип  с  Антигоной.  Опять
женщина! Никуда не уйдешь. Боже мой! какая их пропасть везде!"
     - Эх вы, рыболовы! - говорил между тем Костяков, поправляя свои  удочки
и поглядывая по временам злобно на  Александра,  -  куда  вам  рыбу  ловить!
ловили бы вы мышей, сидя там у себя, на диване; а то  рыбу  ловить!  Где  уж
ловить, коли из рук ушла? чуть во рту не была, только что не  жареная!  Диво
еще, как у вас с тарелки не уходит!
     - А есть клев? - спросил старик.
     - Да, вот видите, - отвечал Костяков, - вон у  меня  на  шести  удочках
хоть бы поганый ершишка насмех клюнул; а там об  эту  пору,  -  диви  бы  на
донную, - а то с поплавком, вот что привалило: щука фунтов в  десять,  да  и
тут прозевали. Вот, говорят, на ловца зверь бежит! Как не так: сорвись-ка  у
меня, так я бы ее в воде достал; а тут щука сама в зубы лезет, а мы  спим...
а еще рыболовы называются! Какие это рыболовы! этакие  ли  рыболовы  бывают?
Нет, настоящий-то рыболов, хоть из пушки рядом пали, не смигнет.  А  то  это
рыболовы! Куда вам рыбу ловить!
     Девушка между тем успела разглядеть, что Александр был  совсем  другого
рода человек, нежели  Костяков.  И  костюм  Александра  был  не  такой,  как
Костикова, и талия, и лета, и манеры, да и все. Она быстро  заметила  в  нем
признаки воспитания, на лице прочла мысль;  от  нее  не  ускользнул  даже  и
оттенок грусти.
     "Но что ж он убежал! - подумала она. - Странно, кажется,  я  не  такая,
чтоб бегать от меня..."
     Она  гордо  выпрямилась,  опустила  ресницы,   потом   подняла   их   и
неблагосклонно взглянула на Александра.
     Ей уж было досадно. Она увлекла отца и  величаво  прошла  мимо  Адуева.
Старик опять раскланялся с  Александром;  но  дочь  не  удостоила  его  даже
взгляда.
     "Пусть узнает он, что им вовсе не занимаются!" - думала она, поглядывая
украдкой, смотрит ли Адуев.
     Александр, хотя и не взглянул  на  нее,  однако  невольно  принял  позу
поживописнее.
     "Каково! он и не смотрит! - думала девушка. - Какая дерзость!"
     Костяков на другой же день повлек Александра опять на  рыбную  ловлю  и
таким образом, по собственному заклятию, стал анафемой.
     Два дня ничто не нарушало их уединения. Александр сначала  оглядывался,
будто с боязнию; но, не видя никого, успокоился опять.  Во  второй  день  он
вытащил огромного окуня. Костяков вполовину помирился с ним.
     - Но все это не щука! - говорил он со вздохом, - было счастье в  руках,
да не умели пользоваться; дважды этого не случится. А у меня  опять  ничего!
на шесть удочек - ничего.
     - А вы позвоните  в  колокольчики-то!  -  сказал  какой-то  крестьянин,
остановившийся мимоходом  посмотреть  на  успех  ловли,  -  может,  рыба  на
благовест-то и того... пойдет.
     Костяков злобно посмотрел на него.
     - Молчи ты, необразованный человек! - сказал он, - мужик!
     Мужик пошел прочь.
     - Дубина! - кричал вслед ему Костяков, - скот, так скот и  есть.  Шутил
бы с своим братом, анафема этакая! скот, говорю тебе, мужик!
     Боже сохрани раздразнить охотника в минуту неудачи!
     На третий день, когда они молча удили,  устремив  неподвижный  взор  на
воду, сзади послышался шорох. Александр обернулся и вздрогнул, как будто его
укусил комар, ни более, ни менее. Старик и девушка были тут.
     Адуев, косясь на них, едва отвечал на поклон старика, но,  кажется,  он
ожидал этого посещения. Обыкновенно он ходил на рыбную ловлю очень  небрежно
одетый; а тут  надел  новое  пальто  и  кокетливо  повязал  на  шею  голубую
косыночку, волосы расправил, даже, кажется, немного позавил и стал  походить
на идиллического рыбака. Выждав столько времени, сколько требовало приличие,
он ушел и сел под дерево.
     "Cela passe toute permission!" [Это переходит всякие границы  (франц.)]
- подумала Антигона, вспыхнув от гнева.
     - Извините! - сказал Эдип Адуеву, - мы, может быть, помешали вам?..
     - Нет! - отвечал Адуев. - Я устал.
     - Есть ли клев? - спросил старик Костикова.
     - Какой клев, когда под руку говорят, - отвечал тот сердито. - Вот  тут
прошел какой-то леший, болтнул под руку - и хоть бы клюнуло с тех пор. А вы,
видно, близко в этих местах изволите жить? - спросил он у Эдипа.
     - Вон наша дача, с балконом, - отвечал тот.
     - Дорого изволите платить?
     - Пятьсот рублей за лето.
     - Дача, кажется, хорошая, хозяйственная, и  на  дворе  строения  много.
Тысяч тридцать, чай, стала хозяину.
     - Да, около того.
     - Так-с.
     - А это дочка ваша?
     - Дочь.
     - Так-с. Славная барышня! Гулять изволите?
     - Да, гуляем. На даче жить, надо гулять.
     - Точно, точно, как не гулять: время стоит хорошее; не то  что  на  той
неделе: какая была погода, ай, ай, аи! не приведи бог! Чай, озими досталось.
     - Бог даст, поправится.
     - Дай бог!
     - Так у вас нынче не ловится!
     - У меня ничего, а у них так вот, извольте посмотреть.
     Он показал окуня.
     - Доложу вам, - продолжал он, - это редкость, как они счастливы!  Жаль,
что думают не об этом, а то бы с их счастьем мы никогда с пустыми руками  не
уходили. Упустить этакую щуку!
     Он вздохнул.
     Антигона начала живее вслушиваться, но Костяков замолчал.
     Появление старика с дочерью стало повторяться  чаще  и  чаще.  И  Адуев
удостоил их внимания. Он иногда тоже перемолвит слова два со стариком,  а  с
дочерью все ничего. Ей сначала было досадно,  потом  обидно,  наконец  стало
грустно. А поговори с ней Адуев или даже обрати на нее обыкновенное внимание
- она бы забыла о нем;  а  теперь  совсем  другое.  Сердце  людское  только,
кажется, и живет противоречиями: не будь их, и его как будто нет в груди.
     Антигона  обдумала  было  какой-то  ужасный  план  мщения,   но   потом
мало-помалу оставила его.
     Однажды, когда старик с дочерью подошли к нашим  приятелям,  Александр,
погодя немного, положил удочку на куст, а сам по  обыкновению  сел  на  свое
место и машинально смотрел то на отца, то на дочь.
     Они  стояли  к нему боком. В отце он не открыл ничего особенного. Белая
блуза,  нанковые  панталоны  и  низенькая шляпа с большими полями, подбитыми
зеленым  плюшем.  Но  зато дочь! как грациозно оперлась она на руку старика!
Ветер  по  временам  отвевал  то  локон от ее лица, как будто нарочно, чтобы
показать  Александру прекрасный профиль и белую шею, то приподнимал шелковую
мантилью  и  выказывал  стройную  талию,  то  заигрывал с платьем и открывал