лжайте, Александр.
     "Не знать предела чувству, посвятить себя одному существу, -  продолжал
Александр читать, - и жить, мыслить только для его счастья, находить величие
в унижении,  наслаждение  в  грусти  и  грусть  в  наслаждении,  предаваться
всевозможным противоположностям, кроме любви и ненависти.  Любить  -  значит
жить в идеальном мире..."
     Петр Иваныч покачал при этом головой.
     "В  идеальном  мире  (продолжал  Александр),  превосходящем  блеском  и
великолепием всякий блеск и великолепие. В  этом  мире  небо  кажется  чище,
природа роскошнее; разделять жизнь и время на два разделения - присутствие и
отсутствие, на два времени года - весну и зиму; первому соответствует весна,
второму - зима, потому что, как бы ни были прекрасны цветы  и  чиста  лазурь
неба, но в отсутствии вся прелесть того и другого помрачается; в целом  мире
видеть только одно существо и в этом существе заключать вселенную... Наконец
любить - значит подстерегать каждый взгляд  любимого  существа,  как  бедуин
подстерегает каждую каплю  росы,  для  освежения  запекшихся  от  зноя  уст;
волноваться в отсутствии его роем мыслей, а при нем не  уметь  высказать  ни
одной, стараться превзойти друг друга в пожертвованиях..."
     - Довольно, ради бога, довольно! - перебил Петр Иваныч, - терпенья нет!
ты рвать хотел: рви же, рви скорей! вот так!
     Петр Иваныч даже встал с  кресел  и  начал  ходить  взад  и  вперед  по
комнате.
     - Неужели был век, когда, не шутя, думали так и проделывали все это?  -
сказал он. - Неужели все, что  пишут  о  рыцарях  и  пастушках,  не  обидная
выдумка на них? И  как  достает  охоты  расшевеливать  и  анализировать  так
подробно эти жалкие струны  души  человеческой...  любовь!  придавать  всему
этому такое значение...
     Он пожал плечами.
     - Зачем, дядюшка, уноситься так далеко? - сказал  Александр,  -  я  сам
чувствую в себе эту силу любви и горжусь ею. Мое  несчастие  состоит  в  том
только, что я не встретил существа, достойного этой любви и одаренного такою
же силой...
     - Сила любви! - повторил Петр Иваныч, - все равно, если б ты  сказал  -
сила слабости.
     - Это не по тебе, Петр Иваныч, - заметила Лизавета Александровна, -  ты
не хочешь верить существованию такой любви и в других...
     - А ты? неужели ты веришь? - спросил Петр Иваныч, подходя к ней,  -  да
нет, ты шутишь! Он еще ребенок и не знает ни себя, ни других, а тебе было бы
стыдно! Неужели ты могла бы уважать мужчину, если б он полюбил так?.. Так ли
любят?..
     Лизавета Александровна оставила свою работу.
     - Как же? - спросила она тихо, взяв его за руки и притягивая к себе.
     Петр Иваныч тихо высвободил свои руки из ее рук и украдкой  показал  на
Александра, который стоял у окна, спиной к ним, и опять начал совершать свое
хождение по комнате.
     - Как! - говорил он, - будто ты не слыхала, как любят!..
     - Любят! - повторила  она  задумчиво  и  медленно  принялась  опять  за
работу.
     С четверть часа длилось молчание. Петр Иваныч первый прервал его.
     - Что ты теперь делаешь? - спросил он племянника.
     - Да... ничего.
     - Мало. Ну, читаешь по крайней мере?
     - Да...
     - Что же?
     - Басни Крылова.
     - Хорошая книга; да не одну же ее?
     - Теперь одну. Боже мой! какие портреты людей, какая верность!
     - Ты что-то сердит на людей. Ужели любовь к  этой...  как  ее?  сделала
тебя таким?..
     - О! я и забыл об этой глупости. Недавно я проехал по тем  местам,  где
был так счастлив и так страдал, думал, что воспоминаниями разорву сердце  на
части.
     - Что же, разорвал?
     - Видел и дачу, и сад, и решетку, а сердце и не стукнуло.
     - Ну, вот: я ведь говорил. Чем же тебе так противны люди?
     - Чем! своею низостью, мелкостью души...  Боже  мой!  когда  подумаешь,
сколько подлостей вращается там, где природа бросила такие чудные семена...
     - Да тебе что за дело? Исправить, что ли, хочешь людей!
     - Что за дело? Разве до меня не долетают брызги этой грязи,  в  которой
купаются люди? Вы знаете, что случилось со мною, - и после  всего  этого  не
ненавидеть, не презирать людей!
     - Что же случилось с тобой?
     - Измена в любви, какое-то грубое, холодное забвение в дружбе...  Да  и
вообще противно, гадко смотреть на людей, жить с ними! Все их мысли,  слова,
дела - все зиждется на песке. Сегодня бегут к одной  цели,  спешат,  сбивают
друг друга с ног, делают подлости, льстят, унижаются, строят козни, а завтра
- и забыли о вчерашнем и бегут за другим. Сегодня восхищаются одним,  завтра
ругают; сегодня горячи, нежны,  завтра  холодны...  нет!  как  посмотришь  -
страшна, противна жизнь! А люди!..
     Петр Иваныч, сидя в креслах, задремал было опять.
     - Петр Иваныч! - сказала Лизавета Александровна, толкнув его тихонько.
     - Хандришь, хандришь! Надо делом  заниматься,  -  сказал  Петр  Иваныч,
протирая глаза, - тогда и людей бранить не станешь, не за что. Чем не хороши
твои знакомые? все люди порядочные.
     - Да! за кого ни хватишься, так какой-нибудь зверь из басен  Крылова  и
есть, - сказал Александр.
     - Хозаровы, например?
     - Целая семья животных! - перебил Александр. -  Один  расточает  вам  в
глаза лесть, ласкает вас, а за глаза... я слышал, что он  говорит  обо  мне.
Другой сегодня с вами рыдает о  вашей  обиде,  а  завтра  зарыдает  с  вашим
обидчиком; сегодня смеется с вами над другим, а завтра с другим над  вами...
гадко!
     - Ну, Лунины?
     - Хороши и эти. Сам он точно тот осел, от которого  соловей  улетел  за
тридевять земель. А она такой доброй лисицей смотрит...
     - Что скажешь о Сониных?
     - Да хорошего ничего не скажешь. Сонин всегда даст хороший совет, когда
пройдет беда, а попробуйте обратиться в нужде... так он и отпустит без ужина
домой, как лисица волка. Помните, как он юлил перед вами, когда искал  места
чрез ваше посредство? А теперь послушайте, что говорит про вас...
     - И Волочков не нравится тебе?
     - Ничтожное и еще вдобавок злое животное...
     Александр даже плюнул.
     - Ну, отделал же! - промолвил Петр Иваныч.
     - Чего же мне ждать от людей? - продолжал Александр.
     -  Всего:  и  дружбы,  и любви, и штаб-офицерского чина, и денег... Ну,
теперь  заключи  эту  галлерею  портретов  нашими:  скажи,  какие мы с женой
звери?
     Александр ничего не отвечал, но на  лице  у  него  мелькнуло  выражение
тонкой, едва заметной иронии. Он улыбнулся. Ни это выражение, ни  улыбка  не
ускользнули от Петра Иваныча. Он переглянулся с женой, та потупила глаза.
     - Ну, а ты сам что за зверь? - спросил Петр Иваныч.
     - Я не сделал людям зла! -  с  достоинством  произнес  Александр,  -  я
исполнил в отношении к ним все... У меня сердце любящее; я распахнул широкие
объятия для людей, а они что сделали?
     - Что это, как он смешно говорит! - заметил  Петр  Иваныч,  обратясь  к
жене.
     - Тебе все смешно! - отвечала она.
     - И сам я от людей не требовал, - продолжал Александр,  -  ни  подвигов
добра,  ни  великодушия,  ни  самоотвержения...  требовал  только  должного,
следующего мне по всем правам...
     - Так ты прав? Вышел совсем сух из воды. Постой же, я  выведу  тебя  на
свежую воду...
     Лизавета Александровна заметила, что супруг ее заговорил строгим тоном,
и встревожилась.
     - Петр Иваныч! - шептала она, - перестань...
     - Нет, пусть  выслушает  правду.  Я  мигом  кончу.  Скажи,  пожалуйста,
Александр, когда ты клеймил сейчас своих знакомых то негодяями, то дураками,
у тебя в сердце не зашевелилось что-нибудь похожее на угрызение совести?
     - Отчего же, дядюшка?
     - А оттого, что у этих зверей ты несколько  лет  сряду  находил  всегда
радушный  прием:  положим,  перед  теми,  от  кого   эти   люди   добивались
чего-нибудь, они хитрили, строили им козни, как ты говоришь;  а  в  тебе  им
нечего было искать: что же заставило их зазывать  тебя  к  себе,  ласкать?..
Нехорошо, Александр!.. - прибавил серьезно Петр Иваныч.  -  Другой  за  одно
это, если б и знал за ними какие-нибудь грешки, так промолчал бы.
     Александр весь вспыхнул.
     - Я приписывал их внимательность к себе вашей рекомендации,  -  отвечал
он, но уже без достоинства, а  довольно  смиренно.  -  Притом  это  светские
отношения...
     - Ну, хорошо; возьмем несветские. Я уж доказывал тебе, не знаю  только,
доказал  ли,  что  к  своей  этой...  как  ее?  Сашеньке,  что  ли?  ты  был
несправедлив. Ты полтора года был у них в доме как свой: жил там с  утра  до
вечера, да еще был любим этой презренной девчонкой,  как  ты  ее  называешь.
Кажется, это не презрения заслуживает...
     - А зачем она изменила?
     - То есть полюбила другого?  И  это  мы  решили  удовлетворительно.  Да
неужели ты думаешь, что если б она продолжала любить тебя, ты бы не разлюбил
ее?
     - Я? никогда.
     - Ну, так ты ничего не смыслишь. Пойдем дальше. Ты говоришь, что у тебя
нет друзей, а я все думал, что у тебя их трое.
     - Трое? - воскликнул Александр, - был когда-то один, да и тот...
     - Трое,  -  настойчиво  повторил  Петр  Иваныч.  -  Первый,  начнем  по
старшинству, этот один. Не видавшись несколько лет, другой  бы  при  встрече
отвернулся от тебя, а он пригласил тебя к себе, и когда ты пришел  с  кислой
миной, он с участием расспрашивал, не нужно ли тебе  чего,  стал  предлагать
тебе услуги, помощь, и я уверен, что дал бы и денег - да! а  в  наш  век  об
этот пробный камень споткнется не одно чувство... нет, ты познакомь  меня  с
ним: он, я вижу, человек порядочный... а по-твоему, коварный.
     Александр стоял, потупя голову.
     - Ну, как ты думаешь, кто твой второй друг? - спросил Петр Иваныч.
     - Кто? - сказал с недоумением Александр, - да никто...
     - Бессовестный! - перебил Петр Иваныч, - а? Лиза! и не  краснеет!  а  я
как довожусь тебе, позволь спросить?
     - Вы... родственник.
     - Важный титул! Нет, я думал - больше. Нехорошо, Александр:  это  такая
черта, которая даже на школьных прописях названа гнусною и которой, кажется,
у Крылова нет.
     - Но вы всегда  отталкивали  меня...  -  робко  говорил  Александр,  не
поднимая глаз.
     - Да, когда ты хотел обниматься.
     - Вы смеялись надо мной, над чувством...
     - А для чего, а зачем? - спросил Петр Иваныч.
     - Вы следили за мной шаг за шагом.
     - А! договорился! следил! Найми-ка себе такого  гувернера!  Из  чего  я
хлопотал? Я мог бы еще прибавить кое-что,  но  это  походило  бы  на  пошлый
упрек...
     - Дядюшка!.. - сказал Александр, подходя к нему и протягивая обе руки.
     - На свое место: я еще не кончил!  -  холодно  сказал  Петр  Иваныч.  -
Третьего и лучшего друга, надеюсь, назовешь сам...
     Александр опять смотрел на него и, кажется, спрашивал: "Да где же  он?"
Петр Иваныч указал на жену.
     - Вот она.
     - Петр Иваныч, - перебила Лизавета Александровна, -  не  умничай,  ради
бога, оставь...
     - Нет, не мешай.
     - Я умею ценить дружбу тетушки... - бормотал Александр невнятно.
     - Нет, не умеешь: если б умел, ты бы не искал глазами друга на потолке,
а указал бы на нее. Если б чувствовал  ее  дружбу,  ты,  из  уважения  к  ее
достоинствам, не презирал бы людей. Она одна  выкупила  бы  в  глазах  твоих
недостатки других. Кто осушал твои слезы да хныкал с тобой  вместе?  Кто  во
всяком твоем вздоре принимал участие, и какое  участие!  Разве  только  мать
могла бы так горячо принимать к сердцу все, что до тебя касается,  и  та  не
сумела бы. Если б ты чувствовал это, ты не улыбнулся бы  давеча  иронически,
ты бы видел, что тут нет ни лисы, ни волка, а есть  женщина,  которая  любит
тебя, как родная сестра...
     - Ах, ma tante! - сказал Александр, растерянный и  совсем  уничтоженный
этим упреком, - неужели вы думаете, что я не ценю  этого  и  не  считаю  вас
блистательным исключением из толпы? Боже, боже! клянусь...
     - Верю, верю, Александр!  -  отвечала  она,  -  вы  не  слушайте  Петра
Иваныча: он из мухи делает слона: рад  случаю  поумничать.  Перестань,  ради
бога, Петр Иваныч.
     - Сейчас, сейчас, кончу - еще одно последнее сказанье*! Ты  сказал, что
исполняешь все, чего требуют от тебя твои обязанности к другим?

     {...еще  одно  последнее  сказанье  -  из  "Бориса Годунова" А. С.
     Пушкина.}

     Александр уже ни слова не отвечал и не поднимал глаз.
     - Ну, скажи, любишь ли ты свою мать?
     Александр вдруг ожил.
     - Какой вопрос? - сказал он, -  кого  после  этого  любить  мне?  Я  ее
обожаю, я отдал бы за нее жизнь...
     - Хорошо. Стало быть, тебе известно, что она живет, дышит только тобою,
что всякая твоя радость и горе - радость и горе для нее.  Она  теперь  время
считает не месяцами, не неделями, а вестями о тебе и  от  тебя...  Скажи-ка,
давно ли ты писал к ней?
     Александр встрепенулся.
     - Недели... три, - пробормотал он.
     - Нет: четыре месяца! Как  прикажешь  назвать  такой  поступок?  Ну-ка,
какой ты зверь? Может быть, оттого и не называешь, что у Крылова такого нет.
     - А что? - вдруг с испугом спросил Александр.
     - А то, что старуха больна с горя.
     - Ужели? Боже! боже!
     - Неправда! неправда! - сказала  Лизавета  Александровна  и  тотчас  же
побежала к бюро и достала оттуда письмо, которое подала Александру. - Она не
больна, но очень тоскует.
     - Ты балуешь его, Лиза, - сказал Петр Иваныч.
     - А ты уж не в меру строг.  У  Александра  были  такие  обстоятельства,
которые отвлекали его на время...
     - Для девчонки забыть мать - славные обстоятельства!
     - Да  полно,  ради  бога!  -  сказала  она  убедительно  и  указала  на
племянника.
     Александр, прочитав письмо матери, закрыл им себе лицо.
     - Не мешайте дядюшке, ma tante: пусть он гремит  упреками;  я  заслужил
хуже: я чудовище! - говорил он, делая отчаянные гримасы.
     - Ну, успокойся, Александр! -  сказал  Петр  Иваныч,  -  таких  чудовищ
много. Увлекся глупостью и на время забыл о матери - это естественно; любовь
к матери - чувство  покойное.  У  ней  на  свете  одно  -  ты:  от  того  ей
естественно огорчаться. Казнить тебя тут еще не за что; скажу только словами
любимого твоего автора:

          Чем кумушек считать трудиться,
          Не лучше ль на себя, кума, оборотиться?

     и быть снисходительным к  слабостям  других.  Это  такое  правило,  без
которого ни себе, ни другим житья не будет. Вот и все. Ну, я пойду уснуть.
     -  Дядюшка!  вы  сердитесь?  -  сказал  Александр   голосом   глубокого
раскаяния.
     - С чего ты это взял? Из чего я стану себе портить кровь?  и  не  думал
сердиться. Я только хотел  разыграть  роль  медведя  в  басне:  "Мартышка  и
зеркало"*. Что, ведь искусно разыграл? Лиза, а?

     {Мартышка и зеркало. - Имеется в виду басня И. А. Крылова "Зеркало
     и Обезьяна".}

     Он мимоходом хотел ее поцеловать, но она увернулась.
     - Кажется, я в точности  исполнил  твои  приказания,  -  прибавил  Петр
Иваныч, - что же ты?.. да: забыл одно...  в  каком  положении  твое  сердце,
Александр? - спросил он.
     Александр молчал.
     - А денег не нужно? - спросил опять Петр Иваныч.
     - Нет, дядюшка...
     - Никогда не попросит! - сказал Петр Иваныч, затворяя за собою дверь.
     - Что будет думать обо мне дядюшка? - спросил Александр, помолчав.
     - То же, что и прежде, - отвечала Лизавета Александровна. - Вы думаете,
что он говорил вам все это с сердцем, от души?
     - А как же?
     - И! нет. Поверьте, что он поважничать хотел. Видите, как  он  все  это
методически сделал? расположил доказательства против вас по порядку:  прежде
слабые, а потом посильнее; сначала выведал причину ваших  дурных  отзывов  о
людях... а потом уж... везде метода! Теперь и забыл, я думаю.
     - Сколько ума! какое знание жизни, людей, уменье владеть собой!
     - Да, много ума и слишком  много  уменья  владеть  собой,  -  задумчиво
говорила Лизавета Александровна, - но...
     - А вы, ma tante, вы перестанете  уважать  меня?  Но  поверьте,  только
такие потрясения, какие были со мной, могли  отвлечь  меня...  Боже!  бедная
маменька!
     Лизавета Александровна подала ему руку.
     - Я, Александр, не перестану уважать в вас сердце,  -  сказала  она.  -
Чувство увлекает вас и в ошибки, оттого я всегда извиню их.
     - Ах, ma tante! вы идеал женщины!
     - Просто женщина.
     На Александра довольно сильно подействовал нагоняй  дяди.  Он  тут  же,
сидя с теткой, погрузился в мучительные думы. Казалось, спокойствие, которое
она с таким трудом, так искусно водворила в его сердце, вдруг оставило  его.
Напрасно ждала она какой-нибудь злой выходки, сама называлась на колкость  и
преусердно подводила под эпиграмму Петра Иваныча: Александр был глух и  нем.
На него как будто вылили ушат холодной воды.
     - Что с вами? отчего вы такие? - спрашивала тетка.
     - Да так, ma tante: что-то невесело на сердце. Дядюшка дал  мне  понять
меня самого: славно растолковал!
     - Вы не слушайте его: он иногда и неправду говорит.
     - Нет,  не  утешайте  меня.  Я  теперь  гадок  самому  себе.  Презирал,
ненавидел людей, а теперь и себя. От людей можно скрыться, а  от  себя  куда
уйдешь? Так все ничтожно: все эти блага, вся пустошь жизни, и люди, и сам...
     - Ах, этот Петр  Иваныч!  -  промолвила  с  глубоким  вздохом  Лизавета
Александровна, - он хоть на кого нагонит тоску!
     - Одно только отрицательное утешение и осталось мне, что я  не  обманул
никого, не изменил ни в любви, ни в дружбе...
     - Вас не умели ценить, - промолвила  тетка,  -  но  поверьте,  найдется
сердце, которое вас оценит; я вам порука в том. Вы еще так молоды,  забудьте
это все, займитесь: у вас есть талант: пишите...  Пишете  ли  вы  что-нибудь
теперь?
     - Нет.
     - Напишите.
     - Боюсь, ma tante...
     -  Не  слушайте  Петра  Иваныча:  рассуждайте  с  ним  о  политике,  об
агрономии, о чем хотите, только не о поэзии. Он вам никогда об  этом  правды
не скажет. Вас оценит публика - вы увидите... Так будете писать?
     - Хорошо.
     - Скоро начнете?
     - Как только могу. Теперь на одно это и осталась надежда...
     Петр Иваныч, выспавшись, пришел к ним, одетый  совсем  и  со  шляпой  в
руках. Он тоже посоветовал Александру заняться делом по службе и  по  отделу
сельского хозяйства для журнала.
     -  Постараюсь,  дядюшка,  -  отвечал  Александр,  -  но  вот  я  обещал
тетушке...
     Лизавета Александровна сделала ему знак, чтоб он молчал, но Петр Иваныч
заметил.
     - Что, что обещал? - спросил он.
     - Привезти новые ноты, - отвечала она.
     - Нет, неправда; что такое, Александр?
     - Написать повесть или что-нибудь...
     - Ты еще не отказался от изящной литературы?  -  говорил  Петр  Иваныч,
обирая пылинки с платья. - А ты, Лиза, сбиваешь его с толку - напрасно!
     - Я не вправе отказаться от этого, - заметил Александр.
     - Кто ж тебя неволит?
     - Зачем я самовольно и неблагодарно  отвергну  почетное  назначение,  к
которому призван? Одна светлая надежда в жизни и осталась, а  я  уничтожу  и
ее? Если я погублю, что свыше вложено в меня, то погублю и себя...
     - Да что вложено в тебя такое, растолкуй мне, пожалуйста?
     - Этого я, дядюшка, не могу растолковать  вам.  Надо  понимать  самому.
Воздымались ли у вас на голове волосы от чего-нибудь, кроме гребенки?
     - Нет! - сказал Петр Иваныч.
     - Ну, вот видите. Бушевали ли в вас страсти, кипело  ли  воображение  и
создавало ли вам изящные призраки, которые просились воплотиться? билось  ли
сердце особенным биением?
     - Дико, дико! Ну, так что ж? - спросил Петр Иваныч.
     - А то, что с кем этого не бывало,  так  тому  и  растолковать  нельзя,
почему хочется писать, когда какой-то  беспокойный  дух  твердит  и  днем  и
ночью, и во сне и наяву: пиши, пиши...
     - Да ведь ты не умеешь писать?
     - Полно, Петр Иваныч: сам не умеешь, так  зачем  же  мешать  другим?  -
сказала Лизавета А