оворит,  что  жизнь  не в одном только этом состоит, что для этого, как для
всего  прочего,  бывает  свое  время,  а  целый век мечтать об одной любви -
глупо.  Те,  которые  ищут ее и не могут ни минуты обойтись без нее, - живут
сердцем, и еще чем-то хуже, на счет головы. Дядя любит заниматься делом, что
советует  и  мне,  а  я тебе: мы принадлежим к обществу, говорит он, которое
нуждается в нас; занимаясь, он не забывает и себя: дело доставляет деньги, а
деньги  комфорт,  который  он  очень  любит. Притом у него, может быть, есть
намерения,  вследствие которых, вероятно, не я буду его наследником. Дядя не
всегда думает о службе да о заводе, он знает наизусть не одного Пушкина..."
     - Вы, дядюшка? - сказал изумленный Александр.
     - Да, когда-нибудь увидишь. Пиши:
     "Он читает на двух языках  все,  что  выходит  замечательного  по  всем
отраслям человеческих знаний, любит искусства,  имеет  прекрасную  коллекцию
картин фламандской школы - это его вкус, - часто  бывает  в  театре,  но  не
суетится, не мечется, не ахает, не охает, думая,  что  это  ребячество,  что
надо воздерживать себя, не навязывать никому своих впечатлений, потому,  что
до них никому нет надобности. Он также не говорит диким языком, что советует
и мне, а я тебе. Прощай, пиши ко мне пореже и не теряй  по-пустому  времени.
Друг твой такой-то. Ну, месяц и число".
     - Как можно послать такое письмо? - сказал Александр, - "пиши пореже" -
написать это человеку, который нарочно  за  сто  шестьдесят  верст  приехал,
чтобы сказать последнее прости! "Советую то, другое, третье..." он не глупее
меня: он вышел вторым кандидатом.
     - Нужды нет, ты все-таки пошли: может  быть,  он  поумнее  станет:  это
наведет его на разные новые мысли; хоть вы кончили курс, а школа ваша только
что начинается.
     - Я не могу решиться, дядюшка...
     - Я никогда не вмешиваюсь в чужие дела, но ты сам просил что-нибудь для
тебя сделать; я стараюсь навести тебя на настоящую дорогу и облегчить первый
шаг, а ты упрямишься; ну,  как  хочешь;  я  говорю  только  свое  мнение,  а
принуждать не стану; я тебе не нянька.
     - Извините, дядюшка: я готов повиноваться, - сказал Александр и  тотчас
запечатал письмо.
     Запечатав одно, он стал искать другое, к Софье. Он поглядел на  стол  -
нет, под столом - тоже нет, в ящике - не бывало.
     - Ты чего-то ищешь? - сказал дядя.
     - Я ищу другого письма... к Софье.
     И дядя стал искать.
     - Где же оно? - говорил Петр Иваныч, -  я,  право,  не  бросал  его  за
окно...
     - Дядюшка! что вы наделали? ведь вы  им  закурили  сигару!  -  горестно
сказал Александр и поднял обгорелые остатки письма.
     - Не-уже-ли? - воскликнул дядя, - да как это я? и не  заметил;  смотри,
пожалуй, сжег такую драгоценность .. А впрочем,  знаешь  что?  оно  даже,  с
одной стороны, хорошо...
     - Ах, дядюшка, ей-богу, ни с  какой  стороны  не  хорошо...  -  заметил
Александр в отчаянии.
     - Право, хорошо: с нынешней почтой ты не успеешь написать к  ней,  а  к
будущей уж, верно, одумаешься, займешься службой: тебе будет не до того,  и,
таким образом, сделаешь одной глупостью меньше.
     - Что ж она подумает обо мне?
     - А что хочет. Да, я думаю, это полезно и ей. Ведь ты  не  женишься  на
ней? Она подумает, что ты  ее  забыл,  забудет  тебя  сама  и  меньше  будет
краснеть перед будущим своим женихом, когда станет уверять его  что  никого,
кроме его, не любила.
     - Вы, дядюшка, удивительный человек! для вас не существует постоянства,
нет святости обещаний... Жизнь так хороша, так полна прелести, неги: она как
гладкое, прекрасное озеро...
     - На котором растут желтые цветы, что ли? - перебил дядя.
     - Как озеро, - продолжал Александр, - она полна чего-то  таинственного,
заманчивого, скрывающего в себе так много...
     - Тины, любезный.
     -  Зачем  же  вы,  дядюшка,  черпаете  тину,  зачем  так  разрушаете  и
уничтожаете все радости, надежды, блага... смотрите с черной стороны?
     - Я смотрю с настоящей - и тебе тоже советую: в дураках  не  будешь.  С
твоими понятиями жизнь хороша там, в провинции, где ее не ведают, - там и не
люди живут, а ангелы:  вот  Заезжалов  -  святой  человек,  тетушка  твоя  -
возвышенная, чувствительная душа, Софья, я  думаю,  такая  же  дура,  как  и
тетушка, да еще...
     - Оканчивайте, дядюшка! - сказал взбешенный Александр.
     - Да еще такие мечтатели, как ты: водят носом по ветру,  не  пахнет  ли
откуда-нибудь неизменной дружбой да любовью... В сотый раз  скажу:  напрасно
приезжал!
     - Станет она уверять жениха, что никого не любила! - говорил почти  сам
с собою Александр.
     - А ты все свое!
     - Нет, я уверен, что она прямо, с благородной откровенностью отдаст ему
мои письма и...
     - И знаки, - сказал Петр Иваныч.
     - Да, и залоги наших  отношений...  и  скажет:  "Вот,  вот  кто  первый
пробудил струны моего сердца; вот при чьем имени заиграли они впервые..."
     У  дяди  начали  подниматься  брови  и  расширяться  глаза.   Александр
замолчал.
     - Что ж ты перестал играть на своих  струнах?  Ну,  милый,  и  подлинно
глупа твоя Софья, если сделает такую штуку; надеюсь, у  нее  есть  мать  или
кто-нибудь, кто бы мог остановить ее?
     - Вы, дядюшка, решаетесь назвать глупостью этот святейший  порыв  души,
это благородное излияние сердца; как прикажете думать о вас?
     - Как тебе заблагорассудится. Жениха своего  она  заставит  подозревать
бог знает что; пожалуй, еще и свадьба разойдется, а отчего? оттого,  что  вы
там рвали вместе желтые цветы... Нет, так  дела  не  делаются.  Ну,  так  ты
по-русски писать можешь, - завтра поедем в департамент: я уж говорил о  тебе
прежнему своему  сослуживцу,  начальнику  отделения;  он  сказал,  что  есть
вакансия; терять времени нечего... Это что за кипу ты вытащил?
     - А это мои университетские записки. Вот, позвольте прочесть  несколько
страниц из лекций Ивана Семеныча, об искусстве в Греции.
     Он уж начал было проворно переворачивать страницы.
     - Ох, сделай милость, уволь! - сказал, сморщившись, Петр  Иваныч.  -  А
это что?
     - А это мои диссертации. Я желал  бы  показать  их  своему  начальнику;
особенно тут есть один проект, который я обработал...
     - А! один из тех проектов, которые тысячу  лет  уж  как  исполнены  или
которых нельзя и не нужно исполнять.
     - Что вы, дядюшка! да этот проект был представлен одному  значительному
лицу, любителю просвещения; за это однажды  он  пригласил  меня  с  ректором
обедать. Вот начало другого проекта.
     - Отобедай у меня дважды, да только не дописывай другого проекта.
     - Почему же?
     - Да так, ты теперь хорошего ничего не напишешь, а время уйдет.
     - Как! слушавши лекции?..
     - Они пригодятся тебе со временем, а теперь  смотри,  читай,  учись  да
делай, что заставят
     - Как же узнает начальник о моих способностях?
     - Мигом узнает: он мастер узнавать. Да  ты  какое  же  место  хотел  бы
занять?
     - Я не знаю, дядюшка, какое бы...
     - Есть  места  министров,  -  говорил  Петр  Иваныч,  -  товарищей  их,
директоров, вице-директоров,  начальников  отделений,  столоначальников,  их
помощников, чиновников особых поручений, мало ли?
     Александр задумался. Он растерялся и не знал, какое выбрать.
     - Вот бы на первый раз место столоначальника хорошо, - сказал он.
     - Да, хорошо! - повторил Петр Иваныч.
     - Я бы присмотрелся к делу, дядюшка, а там месяца через два можно бы  и
в начальники отделения...
     Дядя навострил уши.
     - Конечно, конечно! - сказал он, - потом через три месяца в  директоры,
ну, а там через год и в министры: так, что ли?
     Александр покраснел и молчал.
     - Начальник отделения, вероятно, сказал вам,  какая  есть  вакансия?  -
спросил он потом
     - Нет, - отвечал дядя, - он не говорил, да мы лучше положимся на  него;
сами-то, видишь, затрудняемся в выборе, а он уж знает, куда  определить.  Ты
ему не говори о своем затруднении насчет выбора, да и  о  проектах  тоже  ни
слова: пожалуй, еще обидится, что не доверяем ему, да  пугнет  порядком;  он
крутенек. Я бы тебе не советовал говорить и о  вещественных  знаках  здешним
красавицам: они не поймут этого, где им понять! это для них слишком  высоко:
и я насилу вникнул, а они будут гримасничать.
     Пока дядя говорил, Александр ворочал в руке какой-то сверток.
     - Что это еще у тебя?
     Александр с нетерпением ждал этого вопроса.
     -  Это...  я  давно   хотел   вам   показать...   стихи:   вы   однажды
интересовались...
     - Что-то не помню; кажется, я не интересовался...
     - Вот видите, дядюшка, я думаю, что служба - занятие сухое,  в  котором
не участвует душа, а душа жаждет выразиться, поделиться с ближними  избытком
чувств и мыслей, переполняющих ее ..
     - Ну, так что же? - с нетерпением спросил дядя.
     - Я чувствую призвание к творчеству...
     - То есть ты хочешь заняться, кроме службы, еще чем-нибудь -  так,  что
ли, в переводе? Что ж, очень похвально: чем же? литературой?
     - Да, дядюшка, я хотел просить вас,  нет  ли  у  вас  случая  поместить
кое-что...
     - Уверен ли ты, что у тебя  есть  талант?  без  этого  ведь  ты  будешь
чернорабочий в искусстве - что ж  хорошего?  Талант  -  другое  дело:  можно
работать; много хорошего сделаешь, и притом это капитал -  стоит  твоих  ста
душ.
     - Вы и это измеряете деньгами?
     - А чем же прикажешь? чем больше тебя читают, тем больше платят денег.
     - А слава, слава? вот истинная награда певца...
     - Она устала нянчиться  с  певцами:  слишком  много  претендентов.  Это
прежде, бывало, слава, как женщина, ухаживала за всяким, а теперь, замечаешь
ли? ее как будто нет совсем, или она спряталась - да!  Есть  известность,  а
славы что-то не слыхать, или она придумала другой  способ  проявляться:  кто
лучше пишет, тому больше денег,  кто  хуже  -  не  прогневайся.  Зато  нынче
порядочный писатель и живет порядочно, не мерзнет и не умирает с  голода  на
чердаке, хоть за ним и не бегают по улицам и не указывают на него  пальцами,
как на шута; поняли, что поэт не  небожитель,  а  человек:  так  же  глядит,
ходит, думает и делает глупости, как другие: чего ж тут смотреть?..
     - Как другие - что вы, дядюшка! как это можно говорить! Поэт  заклеймен
особенною печатью: в нем таится присутствие высшей силы...
     - Как иногда в других - и в математике, и в часовщике, и в нашем брате,
заводчике. Ньютон, Гутенберг, Ватт так же были одарены высшей силой,  как  и
Шекспир, Дант и прочие. Доведи-ка я каким-нибудь процессом нашу парголовскую
глину до того, чтобы из нее выходил фарфор лучше саксонского или  севрского,
так ты думаешь, что тут не было бы присутствия высшей силы?
     - Вы смешиваете искусство с ремеслом, дядюшка.
     - Боже сохрани! Искусство  само  по  себе,  ремесло  само  по  себе,  а
творчество может быть и в том и в другом, так же точно, как и не быть.  Если
нет его, так ремесленник так и называется ремесленник, а не творец,  и  поэт
без творчества уж не поэт, а сочинитель... Да разве вам об этом не читали  в
университете? Чему же вы там учились?..
     Дяде уж самому стало досадно, что он пустился в такие объяснения о том,
что считал общеизвестной истиной.
     "Это  похоже на искренние излияния", - подумал он. - Покажи-ка, что там
у тебя? - спросил он, - стихотворения!
     Дядя взял сверток и начал читать первую страницу.

          Отколь порой тоска и горе
          Внезапной тучей налетят
          И, сердце с жизнию поссоря...

     - Дай-ка, Александр, огня.
     Он закурил сигару и продолжал:

          В нем рой желаний заменят?
          Зачем вдруг сумрачным ненастьем
          Падет на душу тяжкий сон,
          Каким неведомым несчастьем
          Ее смутит внезапно он...

     - Одно и то же в первых четырех стихах сказано, и вышла вода, - заметил
Петр Иваныч и читал:

          Кто отгадает, отчего
          Проступит хладными слезами
          Вдруг побледневшее чело...

     - Как же это так? Чело пОтом проступает, а слезами - не видывал.

          И что тогда творится с нами?
          Небес далеких тишина
          В тот миг ужасна и страшна...

     - Ужасна и страшна - одно и то же.

          Гляжу на небо: там луна...

     - Луна непременно: без нее никак нельзя! Если у тебя тут есть  мечта  и
дева - ты погиб: я отступаюсь от тебя.

          Гляжу на небо: там луна
          Безмолвно плавает, сияя,
          И мнится, в ней погребела
          От века тайна роковая.

     - Не дурно! Дай-ка еще огня... сигара погасла. Где бишь, - да!

          В эфире звезды, притаясь,
          Дрожат в изменчивом сиянье
          И, будто дружно согласясь,
          Хранят коварное молчанье.
          Так в мире все грозит бедой,
          Все зло нам дико предвещает,
          Беспечно будто бы качает
          Нас в нем обманчивый покой;
          И грусти той назва...нья нет...

     Дядя сильно зевнул и продолжал:

          Она пройдет, умчит и след,
          Как перелетный ветр степей
          С песков сдувает след зверей.

     - Ну, уж зверей-то тут куда нехорошо! Зачем же тут черта? А! это было о
грусти, а теперь о радости... И он начал  скороговоркой  читать,  почти  про
себя:

          Зато случается порой
          Иной в нас демон поселится,
          Тогда восторг живой струей
          Насильно в душу протеснится .
          И затрепещет сладко грудь... и т д.

     {Здесь   приведены   несколько  измененные  строки  из  юношеского
     романтического  стихотворения  И.  А. Гончарова "Тоска и радость",
     которое было помещено в рукописном альманахе Майковых "Подснежник"
     за  1835  год  (см.  "Неизданные  стихи"  И.  А. Гончарова, журнал
     "Звезда", э 5, 1938, стр. 243-246).}

     - Ни худо, ни хорошо! - сказал он, окончив. - Впрочем, другие  начинали
и  хуже;  попробуй,  пиши,  занимайся,  если  есть  охота;  может  быть,   и
обнаружится талант; тогда другое дело.
     Александр опечалился. Он ожидал совсем не такого  отзыва.  Его  немного
утешало то, что он считал дядю человеком холодным, почти без души.
     - Вот перевод из Шиллера, - сказал он.
     - Довольно; я вижу; а ты знаешь и языки?
     - Я знаю по-французски, по-немецки и немного по-английски.
     - Поздравляю тебя, давно бы ты сказал: из тебя  можно  многое  сделать.
Давеча насказал мне про политическую экономию,  философию,  археологию,  бог
знает про что еще, а о главном ни слова - скромность некстати. Я тебе тотчас
найду и литературное занятие.
     - Неужели, дядюшка? вот обяжете! - позвольте вас обнять.
     - Погоди, вот как найду.
     - Не покажете ли  вы  чего-нибудь  из  моих  сочинений  будущему  моему
начальнику, чтоб дать понятие?
     - Нет, не нужно; если понадобится, ты и сам покажешь, а может  быть,  и
не понадобится. Подари-ка ты мне свои проекты и сочинения?..
     - Подарить? - извольте, дядюшка, - сказал Александр, которому польстило
это требование дяди. - Не угодно ли, я вам сделаю оглавление всех  статей  в
хронологическом порядке?
     - Нет, не нужно.. Спасибо  за  подарок.  Евсей!  отнеси  эти  бумаги  к
Василью.
     - Зачем же к Василью? в ваш кабинет.
     - Он просил у меня бумаги обклеить что-то...
     - Как, дядюшка?.. - в ужасе спросил Александр и схватил кипу назад.
     - Ведь ты подарил, а тебе что за дело, какое употребление я  сделаю  из
твоего подарка?..
     - Вы не щадите ничего... ничего!.. - с отчаянием  стонал  он,  прижимая
бумаги обеими руками к груди.
     - Александр, послушайся меня, - сказал дядя, вырывая у него  бумаги,  -
не будешь краснеть после и скажешь мне спасибо.
     Александр выпустил бумаги из рук.
     - На, отнеси, Евсей, - сказал Петр Иваныч. - Ну, вот теперь  у  тебя  в
комнате чисто и хорошо: пустяков нет; от тебя будет  зависеть  наполнить  ее
сором или чем-нибудь  дельным.  Поедем  на  завод  прогуляться,  рассеяться,
подышать свежим воздухом и посмотреть, как работают.
     Утром Петр Иваныч привез  племянника  в  департамент,  и  пока  сам  он
говорил с своим приятелем - начальником отделения,  Александр  знакомился  с
этим новым для него миром. Он еще мечтал все о проектах и ломал себе  голову
над тем, какой государственный вопрос предложат ему решить,  между  тем  все
стоял и смотрел.
     "Точно  завод  моего  дяди,  -  решил он наконец. - Как там один мастер
возьмет кусок массы, бросит ее в машину, повернет раз, два, три, - смотришь,
выйдет  конус, овал или полукруг; потом передает другому, тот сушит на огне,
третий  золотит,  четвертый  расписывает,  и  выйдет  чашка,  или  ваза, или
блюдечко.  И  тут.  придет  посторонний проситель, подаст, полусогнувшись, с
жалкой  улыбкой,  бумагу  -  мастер  возьмет, едва дотронется до нее пером и
передаст  другому,  тот  бросит  ее в массу тысячи других бумаг, - но она не
затеряется:  заклейменная  нумером  и  числом,  она  пройдет  невредимо чрез
двадцать рук, плодясь и производя себе подобных. Третий возьмет ее и полезет
зачем-то в шкаф, заглянет или в книгу, или в другую бумагу, скажет несколько
магических слов четвертому - и тот пошел скрипеть пером. Поскрипев, передает
родительницу  с  новым  чадом  пятому  - тот скрипит в свою очередь пером, и
рождается еще плод, пятый охорашивает его и сдает дальше, и так бумага идет,
идет  -  никогда  не пропадает: умрут ее производители, а она все существует
целые веки. Когда, наконец, ее покроет вековая пыль, и тогда еще тревожат ее
и  советуются  с нею. И каждый день, каждый час, и сегодня и завтра, и целый
век,  бюрократическая  машина  работает стройно, непрерывно, без отдыха, как
будто нет людей, - одни колеса да пружины...
     Где  же  разум,  оживляющий  и  двигающий  эту  фабрику  бумаг? - думал
Александр, - в книгах ли, в самих ли бумагах, или в головах этих людей?"
     И какие лица увидел он тут! На улице как будто этакие и не  встречаются
и не выходят на божий свет: тут, кажется, они родились, выросли, срослись  с
своими местами,  тут  и  умрут.  Поглядел  Адуев  пристально  на  начальника
отделения: точно Юпитер громовержец; откроет рот - и бежит Меркурий с медной
бляхой на груди; протянет руку с бумагой - и десять рук тянутся принять ее.
     - Иван Иваныч! - сказал он.
     Иван Иваныч выскочил из-за стола, подбежал к Юпитеру и стал  перед  ним
как лист перед травой. И Александр оробел, сам не зная отчего.
     - Дайте табачку!
     Тот с подобострастием поднес обеими руками открытую табакерку.
     - Да испытайте вот их! - сказал начальник, указывая на Адуева.
     "Так вот кто будет меня испытывать! -  думал  Адуев,  глядя  на  желтую
фигуру Ивана Иваныча с обтертыми локтями. - Неужели и  этот  человек  решает
государственные вопросы!"
     - Хороша ли у вас -рука? - спросил Иван Иваныч.
     - Рука?
     - Да-с; почерк. Вот потрудитесь переписать эту бумажку.
     Александр удивился этому требованию, но  исполнил  его  -  Иван  Иваныч
сморщился, поглядев на его труд.
     - Плохо пишут-с, - сказал он начальнику отделения. Тот поглядел.
     - Да, нехорошо: набело не может писать.  Ну,  пусть  пока  переписывает
отпуски, а там, как привыкнет немного, займите его исполнением бумаг;  может
быть, он годится: он учился в университете.
     Векторе и Адуев стал одною из пружин машины. Он писал, писал, писал без
конца и удивлялся уже, что по утрам можно делать что-нибудь другое; а  когда
вспоминая о своих проектах, краска бросалась ему в лицо.
     "Дядюшка! -думал он, - в одном уж ты прав, немилосердно прав; неужели и
во всем так? ужели я ошибался и в заветных, вдохновенных думах, и  в  теплых
верованиях в любовь, в дружбу... и в людей... и  в  самого  себя?..  Что  же
жизнь?"
     Он наклонялся над бумагой и сильнее  скрипел  пером,  а  у  самого  под
ресницами сверкали слезы.
     - Тебе решительно улыбается фортуна, - говорил Петр Иваныч  пл