a fait cet honneur... [Да,  сударыня  оказала  мне  эту
честь (франц.)] - живо забормотал тот.
     Сурков, разиня рот, поглядел на него, потом на Тафаеву.
     - Я переменюсь с ним: я предложу ему кресло, - сказал он.
     - Попробуйте.
     Бородач и руками и ногами.эээ
     - Покорно вас благодарю! -  сказал  Сурков  Петру  Иванычу,  косясь  на
Александра, - этим я вам обязан.
     - Не стоит благодарности. Да не хочешь ли в мою ложу? нас только двое с
женой: ты же давно с ней не видался: поволочился бы.
     Сурков  с  досадой отвернулся от него. Петр Иваныч тихонько уехал. Юлия
посадила Александра подле себя и говорила с ним целый час. Сурков вмешивался
несколько  раз  в  разговор, но как-то некстати. Заговорил что-то о балете и
получил  в  ответ да, когда надо было сказать нет, и наоборот: ясно, что его
не  слушали. Потом вдруг перескочил к устрицам, уверяя, что он съел их утром
сто  восемьдесят  штук, - и не получил даже взгляда. Он сказал еще несколько
общих  мест  и, не видя никакого толку, схватил шляпу и вертелся около Юлии,
давая ей заметить, что он недоволен и сбирается уехать. Но она не заметила.
     - Я уезжаю! - сказал он, наконец, выразительно. - Прощайте!
     В этих словах слышалась худо скрытая досада.
     - Уже! - отвечала она покойно. - Завтра дадите взглянуть на себя в ложе
хоть на одну минуту?
     - Какое коварство! Одну минуту, когда знаете, что за место подле вас  я
не взял бы места в раю.
     - Если в театральном, верю!
     Ему уж не хотелось уезжать.  Досада  его  прошла  от  брошенного  Юлиею
ласкового слова на прощанье. Но все видели, что он раскланивался: надо  было
поневоле уходить, и он ушел, оглядываясь как собачонка, которая  пошла  было
вслед за своим господином, но которую гонят назад.
     Юлии Павловне было двадцать три,  двадцать  четыре  года.  Петр  Иваныч
угадал: она в самом деле была слабонервна, но это не мешало ей  быть  вместе
очень хорошенькой, умной и  грациозной  женщиной.  Только  она  была  робка,
мечтательна, чувствительна, как большая часть  нервных  женщин.  Черты  лица
нежные, тонкие, взгляд кроткий и всегда задумчивый, частию  грустный  -  без
причины или, если хотите, по причине нерв.
     На мир и жизнь она глядела не  совсем  благосклонно,  задумывалась  над
вопросом о своем существовании и находила, что она лишняя  здесь.  Но,  боже
сохрани, если кто, даже случайно, проговаривался при ней о могиле, о  смерти
- она бледнела. От ее взгляда ускользала светлая сторона жизни.  В  саду,  в
роще она выбирала для прогулки темную, густую аллею и равнодушно глядела  на
смеющийся пейзаж. В театре смотрела всегда драму,  комедию  редко,  водевиль
никогда; зажимала уши от доходивших до нее случайно  звуков  веселой  песни,
никогда не улыбалась шутке.
     В другое время черты ее лица выражали томление, но  не  страдальческое,
не болезненное, а  томление  будто  неги.  Видно  было,  что  она  внутренне
боролась с какою-нибудь обольстительною мечтою - и изнемогала.  После  такой
борьбы долго она была молчалива, грустна, потом вдруг впадала  в  безотчетно
веселое расположение духа,  не  изменяя,  однакоже,  своему  характеру:  что
веселило ее - не развеселило бы другого. Все нервы! А  послушать  этих  дам,
так чего они не  скажут!  слова:  судьба,  симпатия,  безотчетное  влечение,
неведомая грусть, смутные желания - так и толкают одно  другое,  а  кончится
все-таки вздохом, словом нервы и флакончиком со спиртом.
     - Как вы угадали меня! - сказала Тафаева Александру при прощанье. -  Из
мужчин никто, даже муж, не могли понять хорошенько моего характера.
     А дело в том, что чуть ли Александр и сам  не  был  таков.  То-то  было
раздолье ему!
     - До свидания.
     Она подала ему руку.
     - Надеюсь, что теперь вы без дядюшки найдете ко мне дорогу? - прибавила
она.
     Настала зима. Александр обыкновенно обедал по пятницам у дяди.  Но  вот
уж прошло четыре пятницы, он не являлся, не заходил и в другие дни. Лизавета
Александровна сердилась; Петр Иваныч ворчал,  что  он  заставлял  понапрасну
ждать себя лишние полчаса.
     А между тем Александр был не без  дела;  он  исполнял  поручение  дяди.
Сурков уж давно перестал ездить к Тафаевой и везде объявил, что  у  них  все
кончено, что он разорвал с ней связь. Однажды вечером - это было в четверг -
Александр, воротясь домой, нашел у себя на столе две вазы и записку от дяди.
Петр Иваныч благодарил его за дружеское усердие и звал  на  другой  день  по
обыкновению  обедать.  Александр  задумался,  как  будто   это   приглашение
расстроивало его планы. На другой день, однакоже, он пошел к  Петру  Иванычу
за час до обеда.
     - Что с тобой? совсем тебя  не  видать?  забыли  нас?  -  закидали  его
вопросами и дядя и тетка.
     - Ну! удружил, - продолжал Петр Иваныч, - сверх ожидания! а скромничал:
"Не могу, говорит, не умею!" - не умеет! Я хотел давно повидаться  с  тобой,
да тебя нельзя поймать. Ну, очень благодарен! Получил вазы в целости?
     - Получил. Но я их назад пришлю.
     - Зачем? ни, ни: они по всем правам твои.
     - Нет! - сказал Александр решительно, - я не возьму этого подарка.
     - Ну, как хочешь! они нравятся жене: она возьмет.
     - Я не знала, Александр, - сказала  Лизавета  Александровна  с  лукавою
улыбкой, - что вы так искусны на эти дела... мне ни слова...
     - Это дядюшка придумал, - отвечал сконфуженный Александр, - я тут ровно
ничего, он и меня научил...
     - Да, да, слушай его: он сам не умеет. А так обработал дельцо... Очень,
очень благодарен! А дуралей-то мой, Сурков, чуть с ума  не  сошел.  Насмешил
меня. Недели две назад тому вбегает ко мне сам  не  свой:  я  сейчас  понял,
зачем, только не показываю виду, пишу, будто ничего не  знаю.  "А!  это  ты,
говорю: что скажешь хорошего?" Он улыбнулся, хотел притвориться  покойным...
а у самого чуть не слезы на глазах. "Ничего, говорит, хорошего: я приехал  к
вам с дурными вестями". Я поглядел на него будто с удивлением. "Что  такое?"
- спрашиваю. "Да о вашем, говорит, племяннике!" - "А что? ты  пугаешь  меня,
скажи скорей!" - спрашиваю я. Тут спокойствие его лопнуло: он начал кричать,
беситься. Я откатился от него с креслами - нельзя говорить: так  и  брызжет.
"Сами, говорит, жаловались, что он мало занимается, а вы же его и  приучаете
к безделью". - "Я?" - "Да, вы:  кто  его  познакомил  с  Julie?"  Надо  тебе
сказать, что он со второго дня знакомства с женщиной уж  начинает  звать  ее
полуименем. "Что ж за беда?" - говорю я. "А та беда, говорит, что он  у  ней
теперь с утра до вечера сидит..."
     Александр вдруг покраснел.
     - Видишь ведь, как лжет от злости, думал я, -  продолжал  Петр  Иваныч,
поглядывая на племянника, - станет Александр сидеть там с утра до вечера! об
этом я его не просил; так ли?
     Петр Иваныч остановил на племяннике  свой  холодный  и  покойный  взор,
который показался Александру просто огненным.
     - Да... я иногда... захожу... - бормотал Александр.
     - Иногда - это разница, - продолжал дядя, - я так и просил;  не  каждый
же день. Я знал, что он лжет. Что там делать каждый день? соскучишься!
     -  Нет!  она  очень  умная  женщина...  прекрасно  воспитана...   любит
музыку... - говорил Александр невнятно, с расстановкою, и почесал глаз, хотя
он не чесался, погладил левый висок, потом достал платок и отер губы.
     Лизавета  Александровна  пристально,  украдкою,  взглянула   на   него,
отвернулась к окну и улыбнулась.
     - А! ну, тем лучше, - сказал Петр Иваныч,- если тебе не было скучно;  а
я все боялся, не наделал ли я тебе неприятных хлопот. Вот я говорю  Суркову:
"Спасибо, милый, что ты принимаешь участие в моем племяннике;  очень,  очень
благодарен тебе... только не преувеличиваешь ли ты дела?  Беда  не  так  еще
велика..." -  "Как  не  беда!  -  закричал  он,  -  он,  говорит,  делом  не
занимается; молодой человек должен трудиться..." - "И это не беда, говорю я,
- тебе что за нужда?" - "Как, говорит, что за нужда: он вздумал  действовать
против меня хитростями..." - "А, вот где беда!" - стал я дразнить. "Внушает,
говорит, Юлии чорт знает что про меня... Она совсем теперь  переменилась  ко
мне. Я проучу его, молокососа, - извини, повторяю его слова, - где, говорит,
ему со мной бороться? он только клеветой взял;  надеюсь,  что  вы  вразумите
его..." - "Пожурю, - говорю я, - непременно пожурю; только, полно, правда ли
это? чем он тебе надосадил?" Ты ей там цветы, что ли, дарил?.. - Петр Иваныч
опять остановился, как будто ожидая ответа. Александр  молчал.  Петр  Иваныч
продолжал: - "Как, говорит, неправда? зачем он ей каждый день  букет  цветов
носит? теперь, говорит, зима... чего  это  стоит?..  я  знаю,  говорит,  что
значат эти букеты". Вот что, подумал я сам про себя, свой-то человек: нет, я
вижу, родство не пустая вещь: стал ли  бы  ты  так  хлопотать  для  другого?
"Только точно ли каждый день? - говорю  я.  -  Постой,  я  спрошу  его:  ты,
пожалуй, солжешь".  И  верно  соврал!  да?  Не  может  быть,  чтоб  ты...
     Александру  хоть  сквозь  землю  провалиться.  А Петр Иваныч беспощадно
смотрел прямо ему в глаза и ждал ответа.
     - Иногда... я точно... носил... - сказал Александр, потупив глаза.
     - Ну, опять-таки - иногда. Не каждый день: это в самом  деле  убыточно.
Ты, впрочем, скажи мне, что все это стоит тебе: я не хочу, чтоб ты  тратился
для меня; довольно и того, что ты хлопочешь. Ты дай мне счет.  Ну,  и  долго
тут Сурков порол горячку. "Они всегда, говорит, прогуливаются вдвоем  пешком
или в экипаже там, где меньше народу".
     Александра при этих словах немного покоробило: он вытянул  ноги  из-под
стула и вдруг опять поджал их.
     -  Я покачал сомнительно головой, - продолжал дядя. - "Станет он гулять
каждый  день!"  говорю.  "Спросите, говорит, у людей..." - "Я лучше у самого
спрошу", сказал я... Ведь неправда?
     - Я несколько раз... точно... гулял с ней...
     - Так не каждый же день; об этом я не просил; я знал, что он врет. "Ну,
что ж, я говорю ему, за важность? Она  вдова,  близких  мужчин  нет  у  ней;
Александр скромен - не то, что ты, повеса. Вот она и берет его: нельзя же ей
одной". Он слушать ничего не хочет. "Нет,  говорит,  меня  не  проведете;  я
знаю. Всегда с ней в театре; я же, говорит, и ложу достану, иногда бог знает
с какими хлопотами, а он  в  ней  и  заседает".  Я  уж  тут  не  выдержал  и
расхохотался. "Так тебе  и  надо,  думаю,  болван!"  Ай  да  Александр!  вот
племянник! Только совестно мне, что ты так хлопочешь для меня.
     Александр был как в пытке. Со лба капали крупные капли  пота.  Он  едва
слышал, что говорил дядя, и не смел взглянуть ни на него, ни на тетку.
     Лизавета Александровна сжалилась над ним. Она  покачала  мужу  головой,
упрекая, что он мучит племянника. Но Петр Иваныч не унялся.
     - Сурков, от ревности, вздумал уверять меня, - продолжал он, -  что  ты
уж будто и влюблен по уши в Тафаеву. "Нет, уж извини, говорю я ему, вот  это
неправда: после всего, что с ним  случилось,  он  не  влюбится.  Он  слишком
хорошо знает женщин и презирает их..." Не правда ли?
     Александр, не поднимая глаз, кивнул головой.
     Лизавета Александровна страдала за него.
     - Петр Иваныч! - сказала она, чтоб как-нибудь замять речь.
     - А? что?
     - Давеча приходил человек от Лукьяновых с письмом.
     - Знаю; хорошо. На чем я остановился?
     - Опять, Петр Иваныч, ты стал сбрасывать пепел в мои цветы. Смотри, что
это такое?
     - Ничего, милая: говорят, пепел способствует  растительности...  Так  я
хотел сказать...
     - Да не пора ли, Петр Иваныч, обедать?
     - Хорошо, вели  давать!  Вот  ты  кстати  напомнила  об  обеде.  Сурков
говорит, что ты, Александр, там почти каждый день  обедаешь,  что,  говорит,
оттого нынче у вас и по пятницам не бывает, что будто вы  целые  дни  вдвоем
проводите... чорт знает, что врал тут, надоел; наконец я его выгнал.  Так  и
вышло, что соврал. Нынче пятница, а вот ты налицо!
     Александр переложил одну ногу на  другую  и  склонил  голову  к  левому
плечу.
     -  Я  весьма,  весьма  благодарен тебе. Это - и дружеская и родственная
услуга!  -  заключил Петр Иваныч. - Сурков убедился, что ему нечего взять, и
ретировался:  "Она,  говорит,  воображает,  что  я  стану вздыхать по ней, -
ошибается!  А я еще хотел, говорит, отделать этаж из окон в окна и бог знает
какие  намерения  имел:  она,  говорит,  может  быть,  и  не мечтала о таком
счастье,  какое  ей  готовилось. Я бы, говорит, непрочь жениться, если б она
умела  привязать  меня  к  себе.  Теперь  все  кончено.  Вы правду, говорит,
советовали,  Петр  Иваныч.  Я  сохраню  и  деньги  и  время!" И теперь малый
байронствует,  ходит  такой  угрюмый и денег не просит. И я с ним скажу: все
кончено! Твое дело сделано, Александр, и мастерски! я теперь покоен надолго.
Больше  не хлопочи. Можешь к ней теперь и не заглядывать: я воображаю, какая
там  скука!..  извини  меня,  пожалуйста...  я заслужу это как-нибудь. Когда
понадобятся  деньги,  обратись. Лиза! вели нам подать хорошего вина к обеду:
мы выпьем за успех дела.
     Петр  Иваныч  вышел  из  комнаты.  Лизавета  Александровна   посмотрела
украдкой раза два на Александра и, видя, что он не говорит  ни  слова,  тоже
вышла что-то приказать людям.
     Александр сидел как будто в забытьи  и  все  смотрел  себе  на  колени.
Наконец поднял голову, осмотрелся - никого нет. Он перевел дух, посмотрел на
часы - четыре. Он поспешно взял шляпу, махнул рукой в ту сторону, куда  ушел
дядя, и тихонько, на цыпочках,  оглядываясь  во  все  стороны,  добрался  до
передней, там взял шинель в руки, опрометью бросился  бежать  с  лестницы  и
уехал к Тафаевой.
     Сурков не солгал: Александр любил Юлию. Он почти с ужасом  почувствовал
первые припадки этой любви, как будто  какой-нибудь  заразы.  Его  мучили  и
страх и стыд: страх - подвергнуться опять всем прихотям и  своего  и  чужого
сердца, стыд - перед другими, более всего перед дядей.  Дорого  он  дал  бы,
чтоб скрыть от него.  Давно  ли,  три  месяца  назад  тому,  он  так  гордо,
решительно  отрекся  от  любви,  написал  даже  эпитафию  в   стихах   этому
беспокойному чувству, читанную дядей, наконец явно презирал женщин - и вдруг
опять у ног женщины! Опять доказательство ребяческой  опрометчивости.  Боже!
когда же он освободится от несокрушимого влияния  дяди?  Неужели  жизнь  его
никогда не примет особенного, неожиданного оборота, а будет  вечно  итти  по
предсказаниям Петра Иваныча?
     Эта мысль приводила его в отчаяние. Он рад бы бежать от новой любви. Но
как бежать? Какая разница между любовью к Наденьке и любовью к Юлии!  Первая
любовь - не что иное, как несчастная ошибка сердца, которое требовало  пищи,
а сердце в те лета так неразборчиво: принимает  первое,  что  попадается.  А
Юлия! это уже не капризная девочка, не понимающая ни его, ни самой себя,  ни
любви. Это - женщина в полном развитии, слабая телом, но с энергией духа для
любви: она - вся любовь! Других условий для счастья и жизни она не признает.
Любить - будто безделица? это также дар; а Юлия - гений в этом. Вот о  какой
любви мечтал он: о сознательной, разумной, но  вместе  сильной,  не  знающей
ничего вне своей сферы.
     "Я  не  задыхаюсь от радости как животное, - говорил он сам себе, - дух
не  замирает,  но  во  мне  совершается  процесс важнее, выше: я сознаю свое
счастье,  размышляю  о  нем,  и  оно  полнее,  хотя, может быть, тише... Как
благородно,  непритворно, совсем без жеманства отдалась Юлия своему чувству!
Она  как  будто  ждала  человека,  понимающего  глубоко  любовь, - и человек
явился.   Он,   как   законный   властелин,   вступил   гордо   во  владение
наследственного  богатства  и  признан  с  покорностью.  Какая отрада, какое
блаженство, - думал Александр, едучи к ней от дяди, - знать, что есть в мире
существо,  которое, где бы ни было, что бы ни делало, помнит о нас, сближает
все  мысли,  занятия,  поступки,  -  все  к одной точке и одному понятию - о
любимом существе! Это как будто наш двойник. Что он ни слышит, что ни видит,
мимо  чего  ни  пройдет,  или  что  ни  пройдет  мимо  него,  все поверяется
впечатлением  другого,  своего двойника; это впечатление известно обоим, оба
изучили   друг   друга  -  и  потом  поверенное  таким  образом  впечатление
принимается   и   утверждается   в   душе   неизгладимыми  чертами.  Двойник
отказывается  от  собственных ощущений, если они не могут быть разделены или
приняты  другим.  Он  любит  то,  что  любит  другой,  и  ненавидит, что тот
ненавидит.  Они живут нераздельно в одной мысли, в одном чувстве: у них одно
духовное око, один слух, один ум, одна душа..."
     - Барин! кое место на Литейной? - спросил извозчик.
     Юлия любила Александра еще сильнее, нежели он ее. Она даже не сознавала
всей силы своей любви и не размышляла о ней. Она любила в первый раз  -  это
бы еще ничего - нельзя же полюбить прямо во второй раз; но беда была в  том,
что сердце у ней было развито донельзя, обработано романами  и  приготовлено
не то что для первой, но для той романической любви,  которая  существует  в
некоторых  романах,  а  не  в  природе,  и  которая  оттого  всегда   бывает
несчастлива, что невозможна на деле. Между тем ум Юлии не находил  в  чтении
одних романов здоровой пищи  и  отставал  от  сердца.  Она  не  могла  никак
представить себе тихой, простой любви без бурных проявлений, без неумеренной
нежности. Она бы тотчас разлюбила человека, - если б он не пал к  ее  ногам,
при удобном случае, если б не клялся ей всеми силами души, если б  осмелился
не сжечь и испепелить ее в своих объятиях,  или  дерзнул  бы,  кроме  любви,
заняться другим делом, а не пил бы только чашу жизни по капле в ее слезах  и
поцелуях.
     Отсюда родилась мечтательность, которая создала  ей  особый  мир.  Чуть
что-нибудь в простом мире совершалось  не  по  законам  особого,  сердце  ее
возмущалось, она страдала. Слабый и без того  организм  женщины  подвергался
потрясению, иногда весьма сильному.  Частые  волнения  раздражали  нервы  и,
наконец, довели их до совершенного расстройства. Вот отчего эта задумчивость
и грусть без причины, этот сумрачный взгляд на жизнь у  многих  женщин;  вот
отчего стройный, мудро созданный и совершающийся,  по  непреложным  законам,
порядок людского существования кажется им тяжкою цепью; вот,  одним  словом,
отчего пугает их действительность,  заставляя  строить  мир,  подобный  миру
фата-морганы.
     Кто  же  постарался  обработать преждевременно и так неправильно сердце
Юлии  и оставить в покое ум?.. Кто? А тот классический триумвират педагогов,
которые,  по  призыву  родителей, являются воспринять на свое попечение юный
ум,  открыть ему всех вещей действа и причины, расторгнуть завесу прошедшего
и  показать,  что под нами, над нами, что в самих нас - трудная обязанность!
Зато  и  призваны  были  три  нации  на  этот  важный  подвиг. Родители сами
отступились  от  воспитания, полагая, что все их заботы кончаются тем, чтоб,
положась  на  рекомендацию  добрых  приятелей,  нанять  француза  Пуле,  для
обучения  французской  литературе и другим наукам; далее немца Шмита, потому
что  это  принято  учиться,  но  отнюдь  не  выучиваться по-немецки; наконец
русского, учителя Ивана Иваныча.
     - Да они все такие нечесаные, - говорит мать, - одеты так всегда дурно,
хуже лакея на вид; иногда еще от них вином пахнет...
     - Как же без русского учителя? нельзя! - решил отец, - не беспокойся: я
сам выберу почище.
     Вот француз принялся за дело. Около него ухаживали и отец и  мать.  Его
приглашали в дом как гостя, обходились с  ним  очень  почтительно:  это  был
дорогой француз.
     Ему  было  легко  учить  Юлию:  она   благодаря   гувернантке   болтала
по-французски, читала и писала почти без ошибок. М. Пуле  оставалось  только
занять ее сочинениями. Он задавал ей  разные  темы:  то  описать  восходящее
солнце, то определить любовь