творчество и творил. Недавно
еще я нашел кое-что из старых  грехов,  прочел  -  и  самому  смешно  стало.
Дядюшка прав, что принудил меня сжечь все,  что  было.  Ах,  если  б  я  мог
воротить прошедшее! Не так я распорядился им.
     - Не разочаровывайтесь до конца! - сказала она, - всякому из нас послан
тяжкий крест...
     - Кому это крест? - спросил Петр Иваныч, входя в комнату. - Здравствуй,
Александр! тебе, что ли?
     Петр Иваныч сгорбился и шел, едва передвигая ноги.
     - Только не такой, как ты думаешь, - сказала Лизавета Александровна,  -
я говорю о тяжком кресте, который несет Александр...
     - Что он там еще несет? - спросил Петр Иваныч, опускаясь  с  величайшею
осторожностью в кресла. - Ох! какая боль! что это за наказание!
     Лизавета Александровна помогла ему сесть, подложила под спину  подушку,
под ноги подвинула скамеечку.
     - Что с вами, дядюшка? - спросил Александр.
     - Видишь: тяжкий крест  несу!  Ох,  поясница!  Вот  крест,  так  крест:
дослужился-таки до него! Ох, боже мой!..
     - Вольно же тебе так много сидеть: ты знаешь здешний климат, -  сказала
Лизавета Александровна, - доктор велел больше ходить, так нет: утро пишет, а
вечером в карты играет.
     - Что ж я стану, разиня рот, по улицам ходить да время терять?
     - Вот и наказан.
     - Этого здесь не минуешь, если хочешь заниматься делом. У кого не болит
поясница? Это почти вроде знака отличия у всякого делового  человека...  ох!
не разогнешь спины. Ну, что ты, Александр, делаешь?
     - Все то же, что прежде.
     - А! ну так у тебя поясница не заболит. Это удивительно, право!
     - Что ж ты удивляешься: не ты ли  сам  отчасти  виноват,  что  он  стал
такой... - сказала Лизавета Александровна.
     - Я? вот это мне нравится! я приучил его ничего не делать!
     - Точно, дядюшка, вам нечему удивляться, - сказал Александр, - вы много
помогли обстоятельствам сделать из меня то, что я теперь; но я вас не  виню.
Я сам виноват, что не умел или, лучше сказать, не мог воспользоваться вашими
уроками как следует, потому что не был приготовлен к ним.  Вы,  может  быть,
отчасти виноваты тем, что поняли мою натуру с первого раза  и,  несмотря  на
то, хотели переработать ее; вы, как человек опытный, должны были видеть, что
это невозможно... вы возбудили во мне  борьбу  двух  различных  взглядов  на
жизнь и не могли примирить их: что  ж  вышло?  Все  превратилось  во  мне  в
сомнение, в какой-то хаос.
     - Ох, поясница! - стонал Петр Иваныч. - Хаос! ну,  вот  из  хаоса  я  и
хотел сделать что-нибудь.
     - Да! а что сделали? представили мне жизнь в самой безобразной  наготе,
и в какие лета? когда я должен был понимать ее только с светлой стороны.
     -  То  есть я старался представить тебе жизнь, как она есть, чтоб ты не
забирал  себе  в  голову,  чего  нет.  Я помню, каким ты молодцом приехал из
деревни:  надо  ж  было  предостеречь  тебя,  что здесь таким быть нельзя. Я
предостерег  тебя, может быть, от многих ошибок и глупостей: если б не я, ты
бы их еще не столько наделал!
     - Может быть. Но вы только выпустили одно из виду, дядюшка: счастье. Вы
забыли,  что  человек   счастлив   заблуждениями,   мечтами   и   надеждами;
действительность не счастливит...
     - Какую ты дичь несешь! Это мнение привез ты прямо с азиатской границы:
в Европе давно перестали верить этому.  Мечты,  игрушки,  обман  -  все  это
годится для женщин и детей,  а  мужчине  надо  знать  дело,  как  оно  есть.
По-твоему, это хуже, нежели обманываться?
     - Да, дядюшка, что ни говорите, а счастье соткано из  иллюзий,  надежд,
доверчивости к людям, уверенности в самом себе, потом из любви, дружбы...  А
вы твердили мне, что любовь - вздор, пустое  чувство,  что  легко,  и  далее
лучше, прожить без него; что любить страстно - не великое  достоинство,  что
этим не перещеголяешь животное...
     - Да ты вспомни, как ты хотел любить:  сочинял  плохие  стихи,  говорил
диким языком, так что до смерти надоел этой, твоей... Груне, что ли! Этим ли
привязывают женщину?
     - Чем же? - сухо спросила Лизавета Александровна мужа.
     - Ох, как колет поясницу! - простонал Петр Иваныч.
     - Потом  вы  твердили,  -  продолжал  Александр,  -  что  привязанности
глубокой, симпатической нет, а есть одна привычка...
     Лизавета Александровна молча и глубоко посмотрела на мужа.
     - То есть я, вот видишь ли, я говорил тебе для  того...  чтоб...  ты...
того... ой, ой, поясница!
     - И вы говорили это, - продолжал Александр, - двадцатилетнему мальчику,
для которого любовь - все, которого деятельность, цель - все вертится  около
этого чувства: им он может спастись или погибнуть.
     - Точно двести лет назад родился! - бормотал Петр  Иваныч,  -  жить  бы
тебе при царе Горохе.
     - Вы растолковали мне, - говорил Александр, -  теорию  любви,  обманов,
измен, охлаждений... зачем? я знал все это прежде, нежели  начал  любить;  а
любя, я уж анализировал любовь, как ученик анатомирует тело под руководством
профессора и, вместо красоты форм, видит только мускулы, нервы...
     - Однако, я помню, это не помешало тебе сходить с ума  по  этой...  как
ее?.. Дашеньке, что ли?
     - Да; но вы не дали мне  обмануться:  я  бы  видел  в  измене  Наденьки
несчастную случайность и ожидал бы до тех пор, когда уж  не  нужно  было  бы
любви, а вы сейчас подоспели  с  теорией  и  показали  мне,  что  это  общий
порядок, - и я, в двадцать пять лет, потерял  доверенность  к  счастью  и  к
жизни и состарелся душой. Дружбу вы  отвергали,  называли  и  ее  привычкой;
называли себя, и то, вероятно, шутя, лучшим моим другом, потому  разве,  что
успели доказать, что дружбы нет.
     Петр  Иваныч  слушал  и  поглаживал  одной  рукой  спину.  Он  возражал
небрежно, как человек, который, казалось, одним словом  мог  уничтожить  все
взводимые на него обвинения.
     - И дружбу хорошо ты понимал, - сказал он, -  тебе  хотелось  от  друга
такой же  комедии,  какую  разыграли,  говорят,  в  древности  вон  эти  два
дурака... как их? что один еще остался  в  залоге,  пока  друг  его  съездил
повидаться... Что, если б все-то так делали, ведь просто весь мир был бы дом
сумасшедших!
     - Я любил людей, - продолжал Александр, - верил в их достоинства, видел
в них братьев, простер было к ним горячие объятия...
     - Да, очень нужно! Помню твои объятия, - перебил Петр Иваныч, - ты  мне
ими тогда порядочно надоел.
     - А вы показали мне, чего они стоят. Вместо того, чтоб  руководствовать
мое сердце в привязанностях, вы научили меня не  чувствовать,  а  разбирать,
рассматривать и остерегаться людей; я рассмотрел их - и разлюбил!
     - Кто ж тебя знал! Видишь, ведь ты какой прыткий: я думал,  что  ты  от
этого  будешь  только  снисходительнее  к  ним.  Я  вот  знаю  их,   да   не
возненавидел...
     - Что ж, ты любишь людей? - спросила Лизавета Александровна.
     - Привык... к ним.
     - Привык! - повторила она монотонно.
     - И он бы привык, - сказал Петр Иваныч, - да он уж  прежде  был  сильно
испорчен в деревне теткой да желтыми цветами, оттого так туго и развивается.
     - Потом я верил в самого себя, - начал опять Александр, -  вы  показали
мне, что я хуже других, - я возненавидел и себя.
     - Если б ты рассматривал дело похладнокровнее, так увидел бы, что ты не
хуже других и не лучше, чего я и хотел от тебя: тогда не возненавидел бы  ни
других, ни себя, а только равнодушнее сносил бы людские глупости  и  был  бы
повнимательнее к  своим.  Я  вот  знаю  цену  себе,  вижу,  что  нехорош,  а
признаюсь, очень люблю себя.
     -  А!  тут  любишь,  а  не  привык!   -   холодно   заметила   Лизавета
Александровна.
     - Ох, поясница! - заохал Петр Иваныч.
     - Наконец вы, одним ударом, без предостережения, без жалости, разрушили
лучшую мечту мою: я думал, что во мне есть искра поэтического дарования;  вы
жестоко доказали мне, что я не создан жрецом изящного; вы с болью вырвали  у
меня эту занозу из сердца и предложили мне труд, который был  мне  противен.
Без вас я писал бы...
     - И был бы известен публике, как бездарный  писатель,  -  перебил  Петр
Иваныч.
     - Что мне до публики? Я хлопотал о себе, я приписывал бы  свои  неудачи
злости, зависти, недоброжелательству и мало-помалу свыкся бы с  мыслью,  что
писать не нужно, и сам бы принялся за другое. Чему же вы удивляетесь, что я,
узнавши все, упал духом?..
     - Ну, что скажешь? - спросила Лизавета Александровна.
     - Не хочется и говорить-то: как отвечать на такой вздор? Я виноват, что
ты, едучи сюда, воображал, что здесь все цветы желтые, любовь да дружба; что
люди только и делают, что одни пишут стихи, другие слушают да изредка,  так,
для разнообразия, примутся за прозу?..
     Я доказывал тебе, что человеку, вообще везде, а  здесь  в  особенности,
надо работать, и много работать, даже до боли в  пояснице...  цветов  желтых
нет, есть чины, деньги: это гораздо лучше! Вот что я хотел доказать тебе!  я
не отчаивался, что ты поймешь наконец, что  такое  жизнь,  особенно  как  ее
теперь понимают. Ты и понял, да как увидел, что в ней мало цветов и  стихов,
и вообразил, что жизнь - большая ошибка, что ты видишь это и  оттого  имеешь
право скучать; другие не замечают и оттого  живут  припеваючи.  Ну,  чем  ты
недоволен? чего тебе недостает?  Другой,  на  твоем  месте,  благословил  бы
судьбу. Ни нужда, ни болезнь, никакое  реальное  горе  не  дотрогивалось  до
тебя. Чего у тебя нет? Любви, что ли? Мало еще тебе: любил ты два раза и был
любим. Тебе изменили, ты поквитался. Мы решили,  что  друзья  у  тебя  есть,
какие у другого редко бывают: не фальшивые;  в  воду  за  тебя,  правда,  не
бросятся и на костер не полезут, обниматься тоже не охотники; да ведь это до
крайности глупо; пойми наконец! но зато совет, помощь, даже деньги -  всегда
найдешь... Это ли еще не друзья? Со  временем  ты  женишься;  карьера  перед
тобой: займись только; а вместе с ней и фортуна. Делай все, как другие, -  и
судьба не обойдет тебя: найдешь  свое.  Смешно  воображать  себя  особенным,
великим человеком, когда ты не создан таким! Ну, о чем же ты горюешь?
     - Я вас не виню, дядюшка, напротив, я умею ценить ваши намерения  и  от
души благодарю за них. Что делать, что они не удались? Не вините же и  меня.
Мы не поняли друг друга - вот  в  чем  наша  беда!  Что  может  нравиться  и
годиться вам, другому, третьему - не нравится мне...
     - Нравится мне, другому, третьему!.. не то  говоришь,  милый!  разве  я
один так думаю и действую, как учил думать и  действовать  тебя?..  Посмотри
кругом: рассмотри массу - толпу, как ты называешь ее - не ту, что в  деревне
живет: туда это долго не дойдет, а  современную,  образованную,  мыслящую  и
действующую: чего она хочет и к чему стремится? как мыслит? и  увидишь,  что
именно так, как я учил тебя. Чего я требовал от тебя - не я все это выдумал.
     - Кто же? - спросила Лизавета Александровна.
     - Век.
     - Так непременно и надо следовать  всему,  что  выдумает  твой  век?  -
спросила она, - так все и свято, все и правда?
     - Все и свято! - сказал Петр Иваныч.
     - Как! правда, что  надо  больше  рассуждать,  нежели  чувствовать?  Не
давать воли сердцу, удерживаться от порывов чувства?  не  предаваться  и  не
верить искреннему излиянию?
     - Да, - сказал Петр Иваныч.
     - Действовать везде по  методе,  меньше  доверять  людям,  считать  все
ненадежным и жить одному про себя?
     - Да.
     - И это свято, что любовь не главное в жизни, что  надо  больше  любить
свое дело, нежели любимого человека, не надеяться  ни  на  чью  преданность,
верить, что любовь должна кончаться охлаждением, изменой или привычкой?  что
дружба привычка? Это все правда?
     - Это была всегда правда, - отвечал Петр Иваныч,  -  только  прежде  не
хотели верить ей, а нынче это сделалось общеизвестной истиной.
     -  Свято  и  это,  что  все  надо  рассматривать,  все  рассчитывать  и
обдумывать, не позволять себе забыться, помечтать, увлечься хоть и  обманом,
лишь бы быть оттого счастливым?..
     - Свято, потому что разумно, - сказал Петр Иваныч.
     - Правда и это, что умом надобно действовать  и  с  близкими  сердцу...
например, с женой?..
     - У меня еще никогда так  не  болела  поясница...  ох!  -  сказал  Петр
Иваныч, корчась на стуле.
     - А! поясница! Хорош век! нечего сказать.
     - Очень хорош, милая; так,  из  капризов,  ничего  не  делается;  везде
разум, причина, опыт, постепенность и, следовательно, успех; все стремятся к
совершенствованию и добру.
     - В ваших  словах,  дядюшка,  может  быть,  есть  и  правда,  -  сказал
Александр, - но она не утешает меня. Я по вашей теории знаю все,  смотрю  на
вещи вашими глазами; я воспитанник вашей школы, а между тем мне скучно жить,
тяжело, невыносимо... Отчего же это?
     -  А  от  непривычки  к  новому  порядку.  Не  один  ты такой: еще есть
отсталые;  это  все  страдальцы. Они точно жалки; но что ж делать? Нельзя же
для горсти людей оставаться назади целой массе. На все, в чем ты меня сейчас
обвинил,  -  сказал  Петр  Иваныч,  подумав,  -  у  меня есть одно и главное
оправдание:  помнишь  ли,  когда  ты  явился  сюда,  я,  после пятиминутного
разговора  с  тобой,  советовал  тебе  ехать назад? Ты не послушал. За что ж
теперь  нападаешь  на  меня?  Я  предсказал  тебе,  что  ты  не привыкнешь к
настоящему  порядку  вещей,  а  ты  понадеялся  на  мое  руководство, просил
советов...  говорил  высоким слогом о современных успехах ума, о стремлениях
человечества...  о  практическом  направлении века - ну, вот тебе! Нельзя же
мне было нянчиться с тобой с утра до вечера: что мне за надобность? Я не мог
ни  закрывать  тебе  рта платком на ночь от мух, ни крестить тебя. Я говорил
тебе дело, потому что ты просил меня об этом; а что из этого вышло, то уж до
меня не касается. Ты не ребенок и не глуп: можешь рассудить и сам... Тут чем
бы  свое  дело  делать,  ты  -  то  стонешь от измены девчонки, то плачешь в
разлуке  с другом, то страдаешь от душевной пустоты, то от полноты ощущений;
ну,  что это за жизнь? Ведь это пытка! Посмотри-ка на нынешнюю молодежь: что
за  молодцы!  Как  все кипит умственною деятельностью, энергией, как ловко и
легко  управляются  они  со  всем  этим  вздором,  что на вашем старом языке
называется треволнениями, страданиями... и чорт знает что еще!
     - Как ты легко рассуждаешь! - сказала Лизавета Александровна, - и  тебе
не жаль Александра?
     - Нет. Вот если б у него болела поясница, так  я  бы  пожалел:  это  не
вымысел, не мечта, не поэзия, а реальное горе.. Ох!
     - Научите же меня, дядюшка, по крайней мере, что мне делать теперь? Как
вы вашим умом разрешите эту задачу?
     - Что делать? Да... ехать в деревню.
     - В деревню! - повторила Лизавета Александровна, - в уме  ли  ты,  Петр
Иваныч? Что он там станет делать?
     - В деревню! - повторил Александр, и оба глядели на Петра Иваныча.
     - Да, в деревню: там ты увидишься с матерью, утешишь ее.  Ты  же  ищешь
покойной жизни: здесь вон тебя все волнует; а где покойнее, как не  там,  на
озере, с теткой... Право, поезжай! А кто знает? может быть, ты и того... Ох!
     Он схватился за спину.
     Недели через две Александр вышел в отставку и пришел проститься с дядей
и   теткой.   Тетка  и  Александр  были  грустны  и  молчаливы.  У  Лизаветы
Александровны висели слезы на глазах. Петр Иваныч говорил один.
     - Ни карьеры, ни  фортуны!  -  говорил  он,  качая  головою,  -  стоило
приезжать! осрамил род Адуевых!
     - Да полно, Петр Иваныч, - сказала Лизавета Александровна, - ты  надоел
с своей карьерой.
     - Как же, милая, в восемь лет ничего не сделать!
     - Прощайте, дядюшка, - сказал Александр. - Благодарю  вас  за  все,  за
все...
     - Не за что! Прощай, Александр! Не надо ли денег на дорогу?
     - Нет, благодарю: мне станет.
     - Что это, никогда не возьмет! это, наконец, бесит меня. Ну, с богом, с
богом.
     - И тебе не жаль расстаться с ним? - промолвила Лизавета Александровна.
     -  M-м!  -  промычал  Петр  Иваныч,  -  я...  привык  к нему. Помни же,
Александр, что у тебя есть дядя и друг - слышишь? и если понадобятся служба,
занятия  и  презренный металл, смело обратись ко мне: всегда найдешь и то, и
другое, и третье.
     - А если понадобится  участие,  -  сказала  Лизавета  Александровна,  -
утешение в горе, теплая, надежная дружба...
     - И искренние излияния, - прибавил Петр Иваныч.
     - ...так вспомните, - продолжала Лизавета Александровна, -  что  у  вас
есть тетка и друг.
     - Ну, этого, милая, и в деревне не занимать стать: все есть: и цветы, и
любовь, и излияния, и даже тетка.
     Александр был растроган; он не мог сказать ни слова. Прощаясь с  дядей,
он простер было к нему объятия, хоть и не так живо, как  восемь  лет  назад.
Петр Иваныч не обнял его, а взял только его за обе руки и пожал  их  крепче,
нежели восемь лет назад. Лизавета Александровна залилась слезами.
     - Ух! гора с плеч, слава богу! - сказал Петр  Иваныч,  когда  Александр
уехал, - как будто и пояснице легче стало!
     - Что он тебе сделал? - промолвила сквозь слезы жена.
     - Что? просто мученье: хуже, чем с фабричными: тех, если  задурят,  так
посечешь; а с ним что станешь делать?
     Тетка проплакала целый день, и когда Петр Иваныч спросил  обедать,  ему
сказали, что стола не готовили, что барыня заперлась у себя в кабинете и  не
приняла повара.
     - А все Александр! - сказал Петр Иваныч. - Что это за мука с ним!
     Он поворчал, поворчал и поехал обедать в английский клуб.
     Дилижанс рано утром медленно тащился  из  города  и  увозил  Александра
Федорыча и Евсея.
     Александр, высунув голову из окна кареты, всячески  старался  настроить
себя на грустный тон и, наконец, мысленно разрешился монологом.
     Проезжали мимо куаферов, дантистов, модисток, барских палат. "Прощай, -
говорил он, покачивая головой и хватаясь за свои жиденькие волосы, - прощай,
город поддельных волос, вставных зубов, ваточных подражаний природе, круглых
шляп, город учтивой  спеси,  искусственных  чувств,  безжизненной  суматохи!
Прощай, великолепная гробница глубоких, сильных, нежных  и  теплых  движений
души. Я здесь восемь лет стоял лицом к лицу с современною жизнью, но  спиною
к природе, и она отвернулась от меня: я утратил жизненные силы и  состарелся
в двадцать девять лет; а было время...
     Прощай, прощай, город,

          Где я страдал, где я любил,
          Где сердце я похоронил.

     {Где  я  страдал, где я любил - из "Евгения Онегина" А. С. Пушкина
     (гл. 1, строфа L).}

     К вам простираю объятия, широкие поля, к вам, благодатные веси и пажити
моей родины: примите меня в свое лоно, да оживу и воскресну душой!"
     Тут он прочел стихотворение Пушкина: "Художник варвар кистью сонной"  и
т. д., отер влажные глаза и спрятался в глубину кареты.


VI

     Утро  было  прекрасное. Знакомое читателю озеро в селе Грачах чуть-чуть
рябело  от  легкой  зыби.  Глаза невольно зажимались от слепительного блеска
солнечных  лучей,  сверкавших  то  алмазными, то изумрудными искрами в воде.
Плакучие  березы купали в озере свои ветви, и кое-где берега поросли осокой,
в  которой  прятались  большие желтые цветы, покоившиеся на широких пловучих
листьях.  На  солнце  набегали  иногда  легкие  облака;  вдруг оно как будто
отвернется  от  Грачей;  тогда  и  озеро,  и  роща,  и  село - все мгновенно
потемнеет;  одна  даль  ярко  сияет. Облако пройдет - озеро опять заблестит,
нивы обольются точно золотом.
     Анна Павловна с пяти часов сидит на балконе.  Что  ее  вызвало:  восход
солнца, свежий воздух или пение жаворонка? Нет! она не сводит глаз с дороги,
что идет через рощу.  Пришла  Аграфена  просить  ключей.  Анна  Павловна  не
поглядела на нее и, не спуская глаз с дороги, отдала  ключи  и  не  спросила
даже зачем. Явился повар: она, тоже не глядя на него, отдала  ему  множество
прик