ру и пристала эта булава, с которою  он
от нечего делать  прогуливается  пешком  и  по  целым  часам  просиживает  у
больных, утешает их и часто в лице своем  соединяет  две-три  роли:  медика,
практического философа, друга дома и т. п. Но все это хорошо там, где  живут
на раздолье, на просторе, болеют редко и где доктор -  больше  роскошь,  чем
необходимость. А доктор Петра Иваныча был петербургский доктор. Он не  знал,
что значит ходить  пешком,  хотя  и  предписывал  больным  моцион.  Он  член
какого-то  совета,  секретарь  какого-то  общества,  и  профессор,  и   врач
нескольких казенных заведений, и врач для бедных, и  непременный  посетитель
всех консультаций; у него и огромная практика. Он не снимает даже перчатки с
левой руки, не снимал бы и с правой, если б не надо было щупать  пульса;  не
расстегивает никогда фрака и почти не садится. Доктор уж не раз перекладывал
от нетерпения то левую ногу на правую, то правую на левую.  Ему  давно  пора
ехать, а Петр Иваныч все ничего не говорит. Наконец.
     - Что делать, доктор? - спросил Петр  Иваныч,  вдруг  остановясь  перед
ним.
     - Ехать в Киссинген, - отвечал доктор, - одно средство. У вас  припадки
стали повторяться слишком часто...
     - Э! вы все обо мне! - перебил Петр Иваныч, - я вам говорю о жене.  Мне
за пятьдесят лет, а она в цветущей поре, ей надо жить; и  если  здоровье  ее
начинает угасать с этих пор...
     - Вот уж и угасать! - заметил доктор.  -  Я  сообщил  вам  только  свои
опасения на будущее время,  а  теперь  еще  нет  ничего...  Я  только  хотел
сказать, что здоровье ее... или не здоровье, а так она...  как  будто  не  в
нормальном положении...
     - Не все ли равно? Вы вскользь сделали ваше замечание, да и забыли, а я
с тех пор слежу за ней пристально и с каждым  днем  открываю  в  ней  новые,
неутешительные перемены - и вот три месяца не знаю покоя. Как  я  прежде  не
видал - не понимаю! Должность и дела отнимают у меня и время, и  здоровье...
а вот теперь, пожалуй, и жену.
     Он опять пустился шагать по комнате.
     - Вы сегодня расспрашивали ее? - спросил он, помолчав.
     - Да;  но  она  ничего  в  себе  не  замечает.  Я  сначала  предполагал
физиологическую причину: у нее не было  детей...  но,  кажется,  нет!  Может
быть, причина чисто психологическая...
     - Еще легче! - заметил Петр Иваныч.
     - А может быть,  и  ничего  нет.  Подозрительных  симптомов  решительно
никаких! Это так... вы засиделись слишком долго  здесь,  в  этом  болотистом
климате.  Ступайте  на  юг:  освежитесь,  наберитесь  новых  впечатлений   и
посмотрите, что будет. Лето проживите в Киссингене,  возьмите  курс  вод,  а
осень  в  Италии,  зиму  в  Париже:  уверяю  вас,  что  накопления   слизей,
раздражительности... как не бывало!
     Петр Иваныч почти не слушал его.
     - Психологическая причина! - сказал он вполголоса и покачал головой.
     - То есть, вот видите ли, почему я  говорю  психологическая,  -  сказал
доктор, - иной, не зная вас, мог бы подозревать тут  какие-нибудь  заботы...
или не заботы... а подавленные желания... иногда бывает нужда, недостаток...
я хотел навести вас на мысль...
     -  Нужда,  желания!  -  перебил  Петр  Иваныч,   -   все   ее   желания
предупреждаются; я знаю ее вкус, привычки. А нужда... гм! Вы видите наш дом,
знаете, как мы живем?..
     - Хорош дом, славный дом, - сказал доктор, - чудесный... повар и  какие
сигары! А что этот приятель ваш, что в Лондоне живет...  перестал  присылать
вам херес? Что-то нынешний год не видать у вас...
     - Как коварна судьба, доктор! уж я ли не был осторожен с ней?  -  начал
Петр Иваныч с несвойственным ему жаром, - взвешивал,  кажется,  каждый  свой
шаг... нет, где-нибудь да подкосит, и когда же? при всех  удачах,  на  такой
карьере... А!
     Он махнул рукой и продолжал ходить.
     - Что вы тревожитесь так? - сказал доктор, - опасного решительно ничего
нет. Я повторяю вам, что сказал в первый раз, то есть  что  организм  ее  не
тронут: разрушительных симптомов нет. Малокровие, некоторый упадок сил...  -
вот и все!
     - Безделица! - сказал Петр Иваныч.
     - Нездоровье ее отрицательное, а не положительное, - продолжал  доктор.
- Будто одна она? Посмотрите на всех нездешних уроженцев: на что они похожи?
Ступайте, ступайте отсюда. А если нельзя ехать, развлекайте ее,  не  давайте
сидеть, угождайте, вывозите; больше движения и телу, и духу: и то, и  другое
у ней в неестественном усыплении. Конечно, со временем оно  может  пасть  на
легкие или...
     - Прощайте, доктор! я пойду к ней,  -  сказал  Петр  Иваныч  и  скорыми
шагами пошел в  кабинет  жены.  Он  остановился  у  дверей,  тихо  раздвинул
портьеры и устремил на жену беспокойный взгляд.
     Она... что же особенного заметил в ней  доктор?  Всякий,  увидев  ее  в
первый раз, нашел бы в ней женщину, каких много в  Петербурге.  Бледна,  это
правда: взгляд у ней матовый, блуза свободно и  ровно  стелется  по  плоским
плечам и гладкой груди; движения медленны, почти вялы... Но  разве  румянец,
блеск глаз и огонь движений  -  отличительные  признаки  наших  красавиц?  А
прелесть форм... Ни Фидий, ни Пракситель не нашли бы здесь Венер для  своего
резца.
     Нет, не пластической красоты надо искать в северных красавицах:  они  -
не статуи; им не дались  античные  позы,  в  которых  увековечилась  красота
греческих женщин, да не из чего и строить этих поз: нет  тех  безукоризненно
правильных контуров тела...  Чувственность  не  льется  из  глаз  их  жарким
потоком лучей; на  полуоткрытых  губах  не  млеет  та  наивно-сладострастная
улыбка, какою горят уста южной женщины. Нашим женщинам дана в  удел  другая,
высшая красота. Для резца неуловим этот блеск мысли в  чертах  лиц  их,  эта
борьба воли с  страстью,  игра  не  высказываемых  языком  движений  души  с
бесчисленными, тонкими оттенками лукавства,  мнимого  простодушия,  гнева  и
доброты, затаенных радостей и  страданий...  всех  этих  мимолетных  молний,
вырывающихся из концентрической души...
     Как бы то ни было, но видевший в первый раз Лизавету  Александровну  не
заметил бы в ней никакого расстройства. Тот только, кто знал ее прежде,  кто
помнил  свежесть  лица  ее,  блеск  взоров,  под  которым,  бывало,   трудно
рассмотреть цвет глаз ее - так тонули они  в  роскошных,  трепещущих  волнах
света, кто помнил ее  пышные  плечи  и  стройный  бюст,  тот  с  болезненным
изумлением взглянул бы на нее теперь, сердце его сжалось  бы  от  сожаления,
если он не чужой ей, как теперь оно сжалось, может быть, у Петра Иваныча,  в
чем он боялся признаться самому себе
     Он тихо вошел в кабинет и сел подле нее.
     - Что ты делаешь? - спросил он.
     - Вот просматриваю расходную книжку, - отвечала она. -  Вообрази,  Петр
Иваныч: в прошедшем месяце на один стол вышло около полуторы тысячи  рублей:
это ни на что не похоже!
     Он, не говоря ни слова, взял у ней книжку и положил на стол.
     - Послушай, - начал он, - доктор говорит, что здесь моя  болезнь  может
усилиться: он советует ехать на воды за границу. Что ты скажешь?
     - Что же мне сказать? Тут, я думаю, голос доктора  важнее  моего.  Надо
ехать, если он советует.
     - А ты? Желала ли бы ты сделать этот вояж?
     - Пожалуй.
     - Но, может быть, ты лучше хотела бы остаться здесь?
     - Хорошо, я останусь.
     - Что же из двух? - спросил Петр Иваныч с некоторым нетерпением.
     - Распоряжайся и собой, и мной, как хочешь, -  отвечала  она  с  унылым
равнодушием, - велишь - я поеду, нет - останусь здесь...
     - Оставаться здесь нельзя, - заметил Петр Иваныч, - доктор говорит, что
и твое здоровье несколько пострадало... от климата.
     - С чего он взял? - сказала Лизавета  Александровна,  -  я  здорова,  я
ничего не чувствую.
     - Продолжительное путешествие, - говорил Петр Иваныч, - тоже может быть
для тебя утомительно; не хочешь ли ты пожить в Москве у тетки, пока  я  буду
за границею?
     - Хорошо; я, пожалуй, поеду в Москву.
     - Или не съездить ли нам обоим на лето в Крым?
     - Хорошо и в Крым.
     Петр Иваныч не выдержал: он встал с дивана и начал,
     как у себя в кабинете, ходить по комнате, потом остановился перед ней.
     - Тебе все равно, где ни быть? - спросил он.
     - Все равно, - отвечала она.
     - Отчего же?
     Она, ничего не отвечая на это, взяла опять расходную тетрадь со стола.
     - Воля твоя, Петр Иваныч,  -  заговорила  она,  -  нам  надо  сократить
расходы: как, тысяча пятьсот рублей на один стол...
     Он взял у ней тетрадь и бросил под стол.
     - Что это так занимает тебя? - спросил он, - или денег тебе жаль?
     - Как же не занимать? Ведь я твоя жена! Ты же сам учил меня... а теперь
упрекаешь, что я занимаюсь.. Я делаю свое дело!
     - Послушай, Лиза! - сказал Петр Иваныч после краткого  молчания,  -  ты
хочешь переделать свою натуру, осилить волю... это нехорошо.  Я  никогда  не
принуждал тебя: ты не уверишь меня, чтоб эти дрязги (он указал  на  тетрадь)
могли занимать тебя. Зачем ты хочешь  стеснять  себя?  Я  предоставляю  тебе
полную свободу...
     - Боже мой! зачем мне свобода? - сказала Лизавета Александровна, -  что
я стану с ней делать? Ты до сих пор так  хорошо,  так  умно  распоряжался  и
мной, и собой, что я отвыкла от  своей  воли;  продолжай  и  вперед;  а  мне
свобода не нужна.
     Оба замолчали.
     - Давно, - начал опять Петр Иваныч,  -  я  не  слыхал  от  тебя,  Лиза,
никакой просьбы, никакого желания, каприза.
     - Мне ничего не нужно, - заметила она.
     - У тебя нет никаких особенных...  скрытых  желаний?  -  спросил  он  с
участием, пристально глядя на нее. Она колебалась, говорить  или  нет.  Петр
Иваныч заметил это.
     - Скажи, ради бога, скажи! - продолжал он, - твои желания  будут  моими
желаниями, я исполню их как закон.
     - Ну, хорошо, - отвечала она, - если ты можешь это сделать для  меня...
то... уничтожь наши пятницы... эти обеды утомляют меня...
     Петр Иваныч задумался.
     - Ты и так живешь взаперти, - сказал он, помолчав,  -  а  когда  к  нам
перестанут собираться приятели по пятницам, ты будешь совершенно в  пустыне.
Впрочем, изволь; ты желаешь этого  -  будет  исполнено.  Что  ж  ты  станешь
делать?
     - Ты передай мне свои счеты, книги, дела... я займусь... - сказала  она
и потянулась под стол поднять расходную тетрадь.
     Петру Иванычу это показалось худо скрытым притворством.
     - Лиза!.. - с упреком сказал он. Книжка осталась под столом.
     - А я думал, не возобновишь  ли  ты  некоторых  знакомств,  которые  мы
совсем оставили? Для этого я хотел дать бал, чтоб ты рассеялась, выезжала бы
сама...
     - Ах, нет, нет! - с испугом заговорила Лизавета Александровна,  -  ради
бога, не нужно! Как можно... бал!
     - Что ж  это  так  пугает  тебя?  В  твои  лета  бал  не  теряет  своей
занимательности; ты еще можешь танцовать...
     - Нет, Петр  Иваныч,  прошу  тебя,  не  затевай!  -  заговорила  она  с
живостью, - заботиться о туалете, одеваться,  принимать  толпу,  выезжать  -
боже сохрани!
     - Ты, кажется, весь век хочешь проходить в блузе?
     - Да, если ты позволишь, я бы не сняла ее. Зачем  наряжаться?  и  трата
денег, и лишние хлопоты без всякой пользы.
     - Знаешь что? - вдруг сказал Петр Иваныч, - говорят, на  нынешнюю  зиму
ангажирован сюда Рубини; у нас будет постоянная итальянская опера; я  просил
оставить для нас ложу - как ты думаешь?
     Она молчала.
     - Лиза!
     - Напрасно... -  сказала  она  робко,  -  я  думаю,  и  это  будет  мне
утомительно... я устаю...
     Петр Иваныч склонил голову, подошел к камину  и,  облокотясь  на  него,
смотрел... как бы это сказать? с тоской,  не  с  тоской,  а  с  тревогой,  с
беспокойством и с боязнью, на нее.
     -  Отчего,  Лиза,  это...  -  начал  было  он  и  не  договорил:  слово
"равнодушие" не сошло у него с языка.
     Он долго, молча глядел на нее. В ее безжизненно-матовых глазах, в лице,
лишенном игры живой мысли и чувств, в ее ленивой позе и медленных  движениях
он прочитал причину того равнодушия, о котором боялся  спросить;  он  угадал
ответ тогда еще, когда доктор только что намекнул ему о своих опасениях.  Он
тогда опомнился и стал догадываться, что, ограждая жену методически от  всех
уклонений, которые могли бы повредить их супружеским интересам, он вместе  с
тем не представил ей в себе вознаградительных условий  за  те,  может  быть,
непривилегированные  законом  радости,  которые   бы   она   встретила   вне
супружества, что домашний ее мир был не что иное,  как  крепость,  благодаря
методе его неприступная для соблазна, но зато в ней  встречались  на  каждом
шагу рогатки и патрули и против всякого законного проявления чувства...
     Методичность и сухость его отношений к ней простерлись без его ведома и
воли до холодной и тонкой тирании, и над чем? над сердцем  женщины!  За  эту
тиранию он платил ей богатством, роскошью, всеми наружными и  сообразными  с
его образом мыслей условиями счастья, - ошибка ужасная, тем  более  ужасная,
что она сделана была не от незнания, не от грубого понятия его о сердце - он
знал его, - а от небрежности, от эгоизма! Он забывал, что она не служила, не
играла в карты, что у ней не было завода, что отличный стол  и  лучшее  вино
почти не имеют цены в глазах женщины, а между тем он заставлял ее жить  этою
жизнью.
     Петр Иваныч был добр; и  если  не  по  любви  к  жене,  то  по  чувству
справедливости он  дал  бы  бог  знает  что,  чтоб  поправить  зло;  но  как
поправить? Не одну ночь провел он без сна с тех пор, как доктор сообщил  ему
свои опасения насчет здоровья жены, стараясь отыскать средства, примирить ее
сердце с настоящим ее положением и восстановить угасающие  силы.  И  теперь,
стоя у камина, он размышлял о том же. Ему пришло в голову, что, может  быть,
в ней уже таится зародыш опасной болезни, что она убита бесцветной и  пустой
жизнью...
     Холодный пот выступал у него на лбу. Он терялся в средствах,  чувствуя,
что для изобретения их нужно больше сердца, чем головы. А где ему взять его?
Ему что-то говорило, что если б он мог пасть к ее ногам, с любовью заключить
ее в объятия и голосом страсти сказать ей, что жил только для нее, что  цель
всех трудов, суеты, карьеры, стяжания - была она, что его методический образ
поведения с ней внушен  был  ему  только  пламенным,  настойчивым,  ревнивым
желанием укрепить за собой ее сердце... Он понимал, что такие слова были  бы
действием  гальванизма  на  труп,  что  она  вдруг  процвела  бы  здоровьем,
счастьем, и на воды не понадобилось бы ехать.
     Но сказать и доказать - две вещи разные. Чтоб доказать это, надо  точно
иметь страсть. А порывшись в душе своей, Петр Иваныч не нашел  там  и  следа
страсти. Он чувствовал только, что жена была необходима ему, -  это  правда,
но наравне с прочими необходимостями  жизни,  необходима  по  привычке.  Он,
пожалуй, непрочь бы притвориться, сыграть роль любовника, как  ни  смешно  в
пятьдесят лет вдруг  заговорить  языком  страсти;  но  обманешь  ли  женщину
страстью, когда ее нет? Достанет ли потом столько героизма  и  уменья,  чтоб
дотянуть на плечах эту роль до той черты,  за  которой  умолкают  требования
сердца? И не убьет ли  ее  окончательно  оскорбленная  гордость,  когда  она
заметит, что то, что несколько лет назад было бы волшебным напитком для нее,
подносится ей теперь как лекарство? Нет, он по-своему  отчетливо  взвесил  и
обсудил этот поздний шаг и не решился на него. Он думал сделать, может быть,
то же, но иначе, так, как это теперь было нужно и возможно. У него  уже  три
месяца шевелилась мысль, которая прежде  показалась  бы  ему  нелепостью,  а
теперь - другое дело! Он берег ее на случай крайности: крайность настала,  и
он решился исполнить свой план.
     "Если это не поможет, - думал он,  -  тогда  нет  спасенья!  будь,  что
будет!"
     Петр Иваныч решительными шагами подошел к жене и взял ее за руку.
     - Ты знаешь, Лиза, - сказал он, -  какую  роль  я  играю  в  службе:  я
считаюсь  самым  дельным  чиновником  в  министерстве.  Нынешний  год   буду
представлен в тайные советники и, конечно, получу. Не  думай,  чтоб  карьера
моя кончилась этим: я могу еще итти вперед... и пошел бы...
     Она смотрела на него с удивлением, ожидая, к чему это поведет.
     - Я никогда не сомневалась в твоих способностях, -  сказала  она.  -  Я
вполне уверена, что ты не остановишься на  половине  дороги,  а  пойдешь  до
конца...
     - Нет, не пойду: я на днях подам в отставку.
     - В отставку? - спросила она с изумлением, выпрямившись.
     - Да.
     - Зачем?
     - Слушай еще. Тебе известно, что я расчелся  с  своими  компаньонами  и
завод принадлежит мне одному.  Он  приносит  мне  до  сорока  тысяч  чистого
барыша, без всяких хлопот. Он идет как заведенная машина.
     - Знаю; так что ж? - спросила Лизавета Александровна.
     - Я его продам.
     - Что ты, Петр  Иваныч!  Что  с  тобой?  -  с  возрастающим  изумлением
говорила Лизавета Александровна, глядя на него с испугом,  -  для  чего  все
это? Я не опомнюсь, понять не могу...
     - Не-уже-ли не можешь понять?
     - Нет!.. - в недоумении сказала Лизавета Александровна.
     - Ты не можешь понять, что, глядя, как ты скучаешь, как  твое  здоровье
терпит... от климата, я подорожу своей карьерой, заводом, не увезу тебя  вон
отсюда? не посвящу  остатка  жизни  тебе?  Лиза!  неужели  ты  считала  меня
неспособным к жертве?.. - прибавил он с упреком.
     - Так это для меня! - сказала Лизавета Александровна,  едва  приходя  в
себя, - нет, Петр Иваныч! - живо заговорила  она,  сильно  встревоженная,  -
ради бога, никакой жертвы для меня! Я не приму ее - слышишь  ли?  решительно
не приму! Чтоб ты перестал трудиться, отличаться, богатеть  -  и  для  меня!
Боже сохрани! Я не стою этой жертвы! Прости меня: я  была  мелка  для  тебя,
ничтожна, слаба, чтобы понять  и  оценить  твои  высокие  цели,  благородные
труды... Тебе не такую женщину надо было...
     - Еще великодушие!  -  сказал  Петр  Иваныч,  пожимая  плечами.  -  Мои
намерения неизменны, Лиза!
     - Боже, боже, что я наделала! Я была брошена как камень на твоем  пути;
я мешаю тебе... Что  за  странная  моя  судьба!  -  прибавила  она  почти  с
отчаянием. - Если человеку не хочется,  не  нужно  жить...  неужели  бог  не
сжалится, не возьмет меня? Мешать тебе...
     - Напрасно ты думаешь, что эта жертва тяжела для меня. Полно жить  этой
деревянной жизнью! Я хочу отдохнуть, успокоиться; а где я успокоюсь, как  не
наедине с тобой?.. Мы поедем в Италию.
     - Петр Иваныч! - сказала она, почти плача, - ты добр,  благороден...  я
знаю, ты в состоянии на великодушное притворство... но, может  быть,  жертва
бесполезна, может быть, уж... поздно, а ты бросишь свои дела...
     - Пощади меня, Лиза, и не добирайся до  этой  мысли,  -  возразил  Петр
Иваныч, - иначе ты увидишь, что я не из железа создан...  Я  повторяю  тебе,
что я хочу жить не одной головой: во мне еще не все застыло.
     Она глядела на него пристально, с недоверчивостью.
     - И это... искренно? - спросила она, помолчав, - ты точно хочешь покоя,
уезжаешь не для меня одной?
     - Нет: и для себя.
     - А если для меня, я ни за что, ни за что...
     - Нет, нет! я нездоров, устал... хочу отдохнуть...
     Она подала ему руку. Он с жаром поцеловал ее.
     - Так едем в Италию? - спросил он.
     - Хорошо, поедем, - отвечала она монотонно.
     У Петра Иваныча - как гора с плеч. "Что-то будет!" - подумал он.
     Долго сидели они, не зная, что  сказать  друг  другу.  Неизвестно,  кто
первый прервал бы молчание, если б они  оставались  еще  вдвоем.  Но  вот  в
соседней комнате послышались торопливые шаги. Явился Александр.
     Как он переменился! Как пополнел, оплешивел, как стал  румян!  С  каким
достоинством он носит свое выпуклое брюшко и орден на шее! Глаза  его  сияли
радостью. Он с особенным чувством поцеловал руку  у