у унылый, боязливый.
     - Прощайте, Надежда Александровна, - сказал он робко.
     - Прощайте, - отвечала она отрывисто, не поднимая глаз.
     - Когда позволите мне притти?
     - Когда вам угодно. Впрочем... мы на той неделе переезжаем в город:  мы
вам дадим знать тогда...
     Он  уехал.  Прошло  более  двух  недель.  Все  уже  переехали  с   дач.
Аристократические салоны засияли снова.
     И чиновник  засветил  две  стенные  лампы  в  гостиной,  купил  полпуда
стеариновых свеч, расставил два карточные стола, в ожидании Степана  Иваныча
и Ивана Степаныча, и объявил жене, что у них будут вторники.
     А Адуев все не получал от Любецких приглашения. Он встретил и повара их
и горничную. Горничная, завидя его, бросилась бежать прочь: видно было,  что
она действовала в духе барышни. Повар остановился.
     - Что это вы, сударь, забыли нас? - сказал он, - а мы уж недели полторы
как переехали.
     - Да, может быть, вы... не разобрались, не принимаете?
     - Какое, сударь, не принимаем:  уж  все  перебывали,  только  вас  нет;
барыня не надивится. Вот его сиятельство так каждый день изволит жаловать...
такой добрый барин. Я намедни ходил к нему с какой-то тетрадкой от барышни -
красненькую пожаловал.
     - Какой же ты дурак! - сказал Адуев и бросился бежать  от  болтуна.  Он
прошел вечером мимо квартиры Любецких. Светло. У подъезда карета.
     - Чья карета? - спросил он.
     - Графа Новинского.
     На другой, на третий день то же. Наконец однажды он вошел. Мать приняла
его радушно,  с  упреками  за  отсутствие,  побранила,  что  не  трет  грудь
оподельдоком; Наденька - покойно, граф - вежливо. Разговор не вязался.
     Так  был  он раза два. Напрасно он выразительно глядел на Наденьку; она
как  будто  не  замечала  его  взглядов,  а  прежде как замечала! бывало, он
говорит  с  матерью,  а  она  станет  напротив него, сзади Марьи Михайловны,
делает ему гримасы, шалит и смешит его.
     Им овладела невыносимая тоска. Он думал о том только, как бы  свергнуть
с себя этот добровольно взятый  крест.  Ему  хотелось  добиться  объяснения.
"Какой бы ни был ответ, - думал он, - все равно, лишь бы превратить сомнение
в известность".
     Долго обдумывал он, как приняться за дело,  наконец  выдумал  что-то  и
пошел к Любецким.
     Все благоприятствовало ему. Кареты у подъезда не было. Тихо  прошел  он
залу и на минуту остановился перед дверями гостиной,  чтобы  перевести  дух.
Там Наденька играла на фортепиано. Дальше через комнату сама Любецкая сидела
на диване и вязала шарф. Наденька, услыхавши шаги в зале, продолжала  играть
тише и вытянула головку вперед. Она с улыбкой ожидала появления гостя. Гость
появился, и улыбка мгновенно исчезла; место ее заменил  испуг.  Она  немного
изменилась в лице и встала со стула. Не этого гостя ожидала она.
     Александр молча поклонился и, как тень, прошел дальше, к матери. Он шел
тихо,  без  прежней  уверенности,  с  поникшей  головой.  Наденька  села   и
продолжала играть,
 озираясь по временам беспокойно назад.
     Через полчаса мать зачем-то вызвали  из  комнаты.  Александр  пришел  к
Наденьке. Она встала и хотела итти.
     - Надежда Александровна! - сказал он уныло, -  подождите,  уделите  мне
пять минут, не более.
     - Я не могу слушать вас!  -  сказала  она  и  пошла  было  прочь,  -  в
последний раз вы были...
     - Я был виноват тогда. Теперь буду говорить иначе, даю вам слово: вы не
услышите ни одного упрека. Не отказывайте мне, может быть, в последний  раз.
Объяснение необходимо: ведь вы мне позволили просить у маменьки вашей  руки.
После того случилось много такого... что...  словом  -  мне  надо  повторить
вопрос. Сядьте и продолжайте играть: маменька лучше не услышит; ведь это  не
в первый раз...
     Она машинально повиновалась: слегка краснея, начала брать аккорды  и  в
тревожном ожидании устремила на него взгляд.
     - Куда же вы ушли, Александр Федорыч? - спросила мать, воротясь на свое
место.
     - Я хотел поговорить  с  Надеждой  Александровной  о...  литературе,  -
отвечал он.
     - Ну, поговорите, поговорите: в самом деле, давно вы не говорили.
     - Отвечайте мне коротко и искренно на один только вопрос,  -  начал  он
вполголоса, - и наше объяснение сейчас кончится... Вы меня не любите более?
     -  Quelle  idee! [Что за мысль! (франц.)] - отвечала она, смутившись, -
вы  знаете,  как maman и я ценили всегда вашу дружбу... как были всегда рады
вам...
     Адуев посмотрел на нее и подумал: "Ты ли это, капризное,  но  искреннее
дитя? эта шалунья, резвушка?  Как  скоро  выучилась  она  притворяться?  как
быстро  развились  в  ней  женские  инстинкты!  Ужели  милые  капризы   были
зародышами лицемерия, хитрости?.. вот и без дядиной методы, а  как  проворно
эта девушка образовалась в женщину! и все в школе графа,  и  в  какие-нибудь
два-три месяца! О дядя, дядя! и в этом ты беспощадно прав!"
     - Послушайте, - сказал он таким голосом,  что  маска  вдруг  слетела  с
притворщицы, - оставим маменьку в  стороне:  сделайтесь  на  минуту  прежней
Наденькой, когда вы немножко любили меня... и отвечайте прямо: мне это нужно
знать, ей-богу, нужно.
     Она молчала, только переменила ноты и стала пристально рассматривать  и
разыгрывать какой-то трудный пассаж.
     - Ну, хорошо, я изменю вопрос, - продолжал Адуев, - скажите, не заменил
ли - не назову даже кто - просто, не заменил  ли  кто-нибудь  меня  в  вашем
сердце?..
     Она сняла со свечки и долго поправляла светильню, но молчала.
     - Отвечайте же, Надежда Александровна: одно слово избавит меня от муки,
вас - от неприятного объяснения.
     - Ах, боже мой, перестаньте! что я вам скажу?  мне  нечего  сказать!  -
отвечала она, отворачиваясь от него.
     Другой удовольствовался бы таким ответом и увидел бы, что ему не о  чем
больше хлопотать. Он понял бы все из  этой  безмолвной,  мучительной  тоски,
написанной и на лице ее,  проглядывавшей  и  в  движениях.  Но  Адуеву  было
недовольно. Он, как палач, пытал свою жертву и сам  был  одушевлен  каким-то
диким, отчаянным желанием выпить чашу разом и до конца.
     - Нет! - говорил он,  -  кончите  эту  пытку  сегодня;  сомнения,  одно
другого чернее, волнуют мой ум, рвут на части сердце. Я измучился; я  думаю,
у  меня  лопнет  грудь  от  напряжения...  мне  нечем  увериться   в   своих
подозрениях; вы должны решить все сами; иначе я никогда не успокоюсь.
     Он смотрел на нее и ждал ответа. Она молчала.
     - Сжальтесь надо мной! - начал он опять, - посмотрите на меня: похож ли
я на себя? все пугаются меня, не узнают... все жалеют, вы одни только...
     Точно: глаза его горели диким блеском.  Он  был  худ,  бледен,  на  лбу
выступил крупный пот.
     Она украдкою бросила на него взгляд,  и  во  взгляде  мелькнуло  что-то
похожее на сожаление. Она взяла его даже за руку, но тотчас же  оставила  ее
со вздохом и все молчала.
     - Что же? - спросил он.
     - Ах, оставьте меня в покое! - сказала она с тоской, - вы  мучите  меня
вопросами...
     -  Умоляю вас, ради бога! - говорил он, - кончите все одним словом... К
чему послужит вам скрытность? У меня останется глупая надежда, я не отстану,
я  буду  ежедневно  являться  к вам бледный, расстроенный... Я наведу на вас
тоску.  Откажете  от  дому  - стану бродить под окнами, встречаться с вами в
театре,  на  улице,  всюду,  как привидение, как memento mori [Напоминание о
смерти  (лат.)].  Все  это глупо, может быть смешно, кому до смеху, - но мне
больно!  Вы не знаете, что такое страсть, до чего она доводит! дай бог вам и
не узнать никогда!.. Что ж пользы? не лучше ли сказать вдруг?
     - Да о чем вы меня спрашиваете?  -  сказала  Наденька,  откинувшись  на
спинку кресла. - Я совсем растерялась... у меня голова точно в тумане...
     Она судорожно прижала руку ко лбу и тотчас же отняла.
     - Я спрашиваю: заменил ли меня кто-нибудь в вашем сердце? Одно слово  -
да или нет - решит все; долго ли сказать!
     Она хотела что-то сказать, но не могла и, потупив глаза, начала ударять
пальцем по одному клавишу. Видно было, что она сильно боролась сама с собой.
"Ах!" - произнесла она, наконец, с тоской. Адуев отер платком лоб.
     - Да или нет? - повторил он, притаив дыхание. Прошло несколько секунд.
     - Да или нет!
     - Да! - прошептала Наденька чуть слышно,  потом  совсем  наклонилась  к
фортепиано и, как будто в забытьи, начала брать сильные аккорды.
     Это да раздалось едва внятно, как вздох, но оно оглушило Адуева; сердце
у него будто оторвалось, ноги подкосились под  ним.  Он  опустился  на  стул
подле фортепиано и молчал.
     Наденька боязливо взглянула на него. Он смотрел на нее бессмысленно.
     - Александр Федорыч! - закричала вдруг  мать  из  своей  комнаты,  -  в
котором ухе звенит?
     Он молчал.
     - Maman вас спрашивает, - сказала Наденька.
     - А?
     - В котором ухе звенит? - кричала мать, - да поскорее!
     - В обоих! - мрачно произнес Адуев.
     - Экие какие, в левом! А я загадала, будет ли граф сегодня.
     - Граф! - произнес Адуев.
     - Простите меня! - сказала Наденька  умоляющим  голосом,  бросившись  к
нему, - я сама себя не понимаю... Это все сделалось  нечаянно,  против  моей
воли... не знаю как... я не могла вас обманывать...
     - Я сдержу свое слово, Надежда Александровна, - отвечал он, - не сделаю
вам ни одного упрека.  Благодарю  вас  за  искренность...  вы  много,  много
сделали... сегодня... мне трудно было слышать это да... но вам  еще  труднее
было сказать его... Прощайте; вы более не увидите меня: одна награда за вашу
искренность... но граф, граф!
     Он стиснул зубы и пошел к дверям.
     - Да, - сказал он, воротясь, - к чему это вас поведет? Граф на  вас  не
женится: какие у него намерения?..
     - Не знаю! - отвечала Наденька, печально качая головой.
     - Боже! как вы ослеплены! - с ужасом воскликнул Александр.
     - У него не может  быть  дурных  намерений...  -  отвечала  она  слабым
голосом.
     - Берегитесь, Надежда Александровна!
     Он взял ее руку, поцеловал ее и неровными шагами вышел из  комнаты.  На
него страшно было смотреть. Наденька осталась неподвижна на своем месте.
     - Что ж ты не играешь, Наденька? - спросила мать через несколько минут.
     Наденька очнулась как будто от тяжелого сна и вздохнула.
     - Сейчас, maman! - отвечала она и, задумчиво склонив голову немного  на
сторону, робко начала перебирать клавиши. Пальцы у ней дрожали. Она, видимо,
страдала от угрызений совести  и  от  сомнения,  брошенного  в  нее  словом:
"Берегитесь!" Когда приехал граф, она была молчалива, скучна; в  манерах  ее
было что-то принужденное. Она, под предлогом головной боли, рано ушла в свою
комнату. И ей в этот вечер казалось горько жить на свете.
     Адуев только что спустился с лестницы, как силы изменили ему, он сел на
последней ступени, закрыл глаза платком и вдруг начал рыдать громко, но  без
слез. В это время мимо сеней проходил дворник. Он остановился и послушал.
     - Марфа, а Марфа! - закричал он, подошедши к своей засаленной двери,  -
подь-ка сюда, послушай, как тут кто-то ревет,  словно  зверь.  Я  думал,  не
арапка ли наша сорвалась с цепи, да нет, это не арапка.
     - Нет, это не  арапка!  -  повторила,  вслушиваясь,  Марфа.  -  Что  за
диковина?
     - Поди-ка  принеси  фонарик:  там,  за  печкой  висит.  Марфа  принесла
фонарик.
     - Все ревет? - спросила она.
     - Ревет! Уж не мошенник ли какой забрался?
     - Кто тут? - спросил дворник. Нет ответа.
     - Кто тут? - повторила Марфа. Все тот же  рев.  Они  вошли  оба  вдруг.
Адуев бросился вон.
     - Ах, да это барин какой-то, - сказала Марфа, глядя ему вслед, -  а  ты
выдумал: мошенник! Вишь, ведь хватило ума сказать! Станет мошенник реветь  в
чужих сенях!
     - Ну, так, видно, хмелен!
     - Еще лучше! - отвечала Марфа, - ты думаешь, все  в  тебя?  не  все  же
пьяные ревут, как ты.
     - Так что ж он, с голоду, что ли? - с досадой заметил дворник.
     - Что! - говорила Марфа, глядя на него и не зная, что сказать, -  почем
знать, может, обронил что-нибудь - деньги...
     Они оба вдруг присели и начали с  фонариком  шарить  по  полу  во  всех
углах.
     - Обронил! - ворчал дворник, освещая пол, - где тут обронить?  лестница
чистая, каменная, тут и иголку увидишь... обронил! Оно бы слышно было,  кабы
обронил: звякнет об  камень;  чай,  поднял  бы!  где  тут  обронить?  негде!
обронил! как не обронил: таковский, чтоб обронил! того и  гляди  -  обронит!
нет: этакой, небось, сам норовит как бы в карман  положить!  а  то  обронит!
знаем мы их, мазуриков! вот и обронил! где он обронил?
     И долго еще ползали они по полу, ища потерянных денег.
     - Нет, нету! - сказал, наконец, дворник со вздохом, потом задул  свечку
и, сжав двумя пальцами светильню, отер их о тулуп.


VI

     В этот же вечер, часов в двенадцать, когда Петр  Иваныч,  со  свечой  и
книгой в одной руке, а другой придерживая полу халата,  шел  из  кабинета  в
спальню ложиться спать, камердинер доложил ему, что Александр Федорыч желает
с ним видеться.
     Петр Иваныч сдвинул брови, подумал немного, потом покойно сказал:
     - Проси в кабинет, я сейчас приду.
     - Здравствуй, Александр, - приветствовал он, воротясь туда, племянника,
- давно мы с тобой не видались. То днем тебя не дождешься, а тут вдруг - бац
ночью! Что так поздно? Да что с тобой? на тебе лица нет.
     Александр, не отвечая ни слова, сел в  кресла  в  крайнем  изнеможении.
Петр Иваныч смотрел на него с любопытством.
     Александр вздохнул.
     - Здоров ли ты? - спросил Петр Иваныч заботливо.
     - Да,  -  отвечал  Александр  слабым  голосом,  -  двигаюсь,  ем,  пью,
следовательно здоров.
     - Ты не шути однако: посоветуйся с доктором.
     - Мне уж советовали и другие,  но  никакие  доктора  и  оподельдоки  не
помогут: мой недуг не физический...
     - Что же с тобой? Не проигрался ли ты, или не потерял ли  деньги?  -  с
живостью спросил Петр Иваныч.
     - Вы никак не можете представить  себе  безденежного  горя!  -  отвечал
Александр, стараясь улыбнуться.
     - Что ж за горе, если оно медного гроша не стоит, как иногда твое?..
     - Да, вот как, например, теперь. Вы знаете ли мое настоящее горе?
     -  Какое  горе?  Дома  у  тебя  все обстоит благополучно: это я знаю из
писем,  которыми матушка твоя угощает меня ежемесячно; в службе уж ничего не
может  быть хуже того, что было; подчиненного на шею посадили: это последнее
дело.  Ты  говоришь, что ты здоров, денег не потерял, не проиграл... вот что
важно,  а  с  прочим  со всем легко справиться; там следует вздор, любовь, я
думаю...
     - Да, любовь; но знаете ли, что случилось? когда  узнаете,  так,  может
быть, перестанете так легко рассуждать, а ужаснетесь...
     - Расскажи-ка; давно я не ужасался, - сказал дядя, садясь, - а впрочем,
не мудрено и угадать: вероятно, надули...
     Александр вскочил, хотел что-то сказать, но ничего не сказал и  сел  на
свое место.
     - Что, правда? видишь: ведь я говорил, а ты: "Нет, как можно!"
     - Можно ли было предчувствовать?.. - сказал Александр, - после всего...
     - Надо было не предчувствовать, а  предвидеть,  то  есть  знать  -  это
вернее - да и действовать так.
     - Вы так покойно  можете  рассуждать,  дядюшка,  когда  я...  -  сказал
Александр.
     - Да мне-то что?
     - Я и забыл: вам хоть весь город сгори или провались - все равно!
     - Слуга покорный! а завод?
     - Вы шутите, а я страдаю, не шутя; мне тяжело, я точно болен.
     - Да неужели ты от любви так похудел? Какой срам! Нет: ты был болен,  а
теперь начинаешь выздоравливать, да и пора! шутка ли, года  полтора  тянется
глупость. Еще немного, так, пожалуй, и я  бы  поверил  неизменной  и  вечной
любви.
     - Дядюшка! - сказал Александр,  -  пощадите  меня:  теперь  ад  в  моей
душе...
     - Да! так что же?
     Александр подвинул свои кресла к столу,  а  дядя  начал  отодвигать  от
племянника чернильницу, presse-papier и прочее.
     "Пришел ночью, - подумал он, - в душе ад... непременно  опять  разобьет
что-нибудь".
     - Утешения я у вас не найду, да и не требую, -  начал  Александр,  -  я
прошу вашей помощи как у дяди, как у родственника... Я кажусь вам глуп -  не
правда ли?
     - Да, если б ты не был жалок.
     - Так вам жаль меня?
     - Очень. Разве я дерево? Малый добрый, умный, порядочно воспитанный,  а
пропадает ни за копейку - и отчего? от пустяков!
     - Докажите же, что вам жаль меня.
     - Чем же? Денег, ты говоришь, не нужно...
     - Денег, денег! о, если б мое несчастие было только в безденежье, я  бы
благословил свою судьбу!
     - Не говори этого, -  серьезно  заметил  Петр  Иваныч,  -  ты  молод  -
проклянешь, а не благословишь судьбу! Я, бывало, не раз проклинал - я!
     - Выслушайте же меня терпеливо...
     - Ты долго пробудешь, Александр? - спросил дядя.
     - Да, мне нужно все ваше внимание; а что?
     - Так вот видишь ли: мне хочется поужинать. Я было собрался  спать  без
ужина, а теперь, если просидим долго, так поужинаем, да выпьем бутылку вина,
а между тем ты мне все расскажешь.
     - Вы можете ужинать? - спросил Александр с удивлением.
     - Да, и очень могу; а ты разве не станешь?
     - Я - ужинать! да и вы не проглотите куска,  когда  узнаете,  что  дело
идет о жизни и смерти.
     - О жизни и смерти?.. - повторил дядя, - да, это, конечно, очень важно,
а впрочем - попробуем, авось проглотим.
     Он позвонил.
     - Спроси, - сказал он вошедшему камердинеру, - что там есть  поужинать,
да вели достать бутылку лафиту, за зеленой печатью.
     Камердинер ушел.
     - Дядюшка! вы не в таком  расположении  духа,  чтоб  слушать  печальную
повесть моего горя, - сказал  Александр,  взявши  шляпу,  -  я  лучше  приду
завтра...
     - Нет, нет, ничего, - живо заговорил Петр Иваныч, удерживая  племянника
за руку, - я всегда в одном расположении  духа.  Завтра,  того  гляди,  тоже
застанешь за завтраком или еще хуже - за делом. Лучше уж кончим разом.  Ужин
не портит дела. Я еще лучше выслушаю и пойму. На голодный  желудок,  знаешь,
оно неловко...
     Принесли ужин.
     - Что же, Александр, давай.. - сказал Петр Иваныч.
     - Да я не хочу, дядюшка, есть! - сказал с нетерпением Александр и пожал
плечами, глядя, как дядя хлопотал над ужином.
     - По крайней мере хоть выпей рюмку вина: вино недурно!
     Александр потряс отрицательно головой.
     - Ну, так возьми сигару да рассказывай, а я буду слушать обоими  ушами,
- сказал Петр Иваныч и живо принялся есть.
     - Вы знаете графа Новинского? - спросил Александр, помолчав.
     - Графа Платона?
     - Да.
     - Приятели; а что?
     - Поздравляю вас с таким  приятелем  -  подлец!
     Петр   Иваныч  вдруг  перестал  жевать  и  с  удивлением  посмотрел  на
племянника.
     - Вот тебе на! - сказал он, - а ты разве знаешь его?
     - Очень хорошо.
     - Давно ли?
     - Месяца три.
     - Как же так? Я лет пять его знаю и все считал порядочным человеком, да
и от кого ни послышишь - все хвалят, а ты вдруг так уничтожил его.
     - Давно ли вы стали защищать людей, дядюшка? а прежде, бывало...
     -  Я  и прежде защищал порядочных людей. А ты давно ли стал бранить их,
перестал называть ангелами?
     - Пока не знал, а теперь... о люди, люди! жалкий род, достойный слез  и
смеха*! Сознаюсь, кругом виноват, что не  слушал  вас,  когда вы  советовали
остерегаться всякого...

     {...жалкий  род,  достойный  слез и смеха - из стихотворения А. С.
     Пушкина "Полководец"}

     - И теперь посоветую; остерегаться не мешает: если окажется  негодяй  -
не обманешься, а порядочный человек - приятно ошибешься.
     - Укажите, где порядочные люди? - говорил Александр с презрением.
     - Вот хоть мы с тобой - чем не порядочные? Граф, если уж  о  нем  зашла
речь, тоже порядочный человек; да мало ли? У всех есть что-нибудь  дурное...
а не все дурно и не