лною  жизнию,  лишь  бы  чувствовать  свое
существование, а не прозябать!.."
     Она взглянула на роскошную мебель и на все игрушки и  дорогие  безделки
своего будуара - и весь этот  комфорт,  которым  у  других  заботливая  рука
любящего человека окружает любимую женщину, показался ей холодною  насмешкой
над истинным счастьем. Она была свидетельницею двух страшных крайностей -  в
племяннике и муже. Один  восторжен  до  сумасбродства,  другой  -  ледян  до
ожесточения.
     "Как мало понимают  оба  они,  да  и  большая  часть  мужчин,  истинное
чувство! и как я понимаю его! - думала она, - а что пользы? зачем?  О,  если
б..."
     Она закрыла глаза и пробыла так  несколько  минут,  потом  открыла  их,
оглянулась вокруг, тяжело вздохнула и тотчас приняла обыкновенный,  покойный
вид. Бедняжка! Никто не знал об этом, никто не видел этого. Ей бы вменили  в
преступление эти невидимые, неосязаемые, безыменные страдания, без ран,  без
крови,  прикрытые  не  лохмотьями,  а  бархатом.  Но   она   с   героическим
самоотвержением таила свою  грусть,  да  еще  находила  довольно  сил,  чтоб
утешать других.
     Скоро Александр перестал говорить и о высоких страданиях и о  непонятой
и неоцененной любви. Он перешел к более общей теме. Он  жаловался  на  скуку
жизни, пустоту души, на томительную тоску.

          Я пережил свои страданья,
          Я разлюбил свои мечты...-

     твердил он беспрестанно.

     {Я  пережил  свои  страданья...  -  у  Пушкина:  "Я  пережил  свои
     желанья..." (1821).}

     - И теперь меня преследует черный демон. Он, mа tante, всюду со мной: и
ночью, и за дружеской беседой, за чашей пиршества, и в минуту глубокой думы!
     Так прошло несколько недель. Кажется, вот еще бы недели две, так  чудак
и успокоился бы совсем и, может быть, сделался бы совсем порядочным, то есть
простым и обыкновенным человеком, как все. Так нет! Особенность его странной
натуры находила везде случай проявиться.
     Однажды он пришел к тетке в припадке  какого-то  злобного  расположения
духа на  весь  род  людской.  Что  слово,  то  колкость,  что  суждение,  то
эпиграмма, направленная и на тех, кого бы  нужно  уважать.  Пощады  не  было
никому. Досталось и  ей,  и  Петру  Иванычу.  Лизавета  Александровна  стала
допытываться причины.
     -  Вы  хотите  знать,  - начал он тихо, торжественно, - что меня теперь
волнует, бесит*?  Слушайте  же:  вы  знаете, я имел друга, которого не видал
несколько  лет,  но  для  которого  у меня всегда оставался уголок в сердце.
Дядюшка, в начале моего приезда сюда, принудил меня написать к нему странное
письмо,  в  котором  заключались его любимые правила и образ мыслей; но я то
изорвал  и  послал  другое,  стало  быть, меняться моему приятелю было не от
чего.  После  этого  письма  наша переписка прекратилась, и я потерял своего
приятеля  из виду. Что же случилось? Дня три назад иду по Невскому проспекту
и  вдруг  вижу  его.  Я  остолбенел, по мне побежали искры, в глазах явились
слезы.  Я  протянул  ему  руки  и  не  мог  от радости сказать ни слова: дух
захватило. Он взял одну руку и пожал. "Здравствуй, Адуев!" - сказал он таким
голосом,  как  будто  мы вчера только с ним расстались. "Давно ли ты здесь?"
Удивился, что мы до сих пор не встретились, слегка спросил, что я делаю, где
служу,  долгом  счел  уведомить,  что  он  имеет прекрасное место, доволен и
службой,   и   начальниками,  и  товарищами,  и...  всеми  людьми,  и  своей
судьбой...  потом сказал, что ему некогда, что он торопится на званый обед -
слышите,  ma  tante? при свидании, после долгой разлуки, с другом, он не мог
отложить обеда...

     {...что меня теперь волнует, бесит? - у Грибоедова: "Но что теперь
     во  мне  кипит,  волнует,  бесит  ("Горе от ума", действие третье,
     явление 1).}

     - Но, может быть, его стали бы ждать, - заметила тетка, -  приличия  не
позволили...
     - Приличия и дружба? и вы, ma tante! да это еще что: я вам скажу лучше.
Он сунул мне в руку адрес, сказал, что вечером на другой день ожидает меня к
себе  -  и  исчез. Долго я смотрел ему вслед и все не мог притти в себя. Это
товарищ  детства, это друг юности! хорош! Но потом подумал, что, может быть,
он  все  отложил  до  вечера  и  тогда  посвятит время искренней, задушевной
беседе.  "Так  и  быть,  думаю,  пойду". Являюсь. У него было человек десять
приятелей.  Он  протянул мне руку ласковее, нежели накануне - это правда, но
зато,  не говоря ни слова, тотчас же предложил сесть за карты. Я сказал, что
не  играю, и уселся один на диване, полагая, что он бросит карты и придет ко
мне.  "Не  играешь?  -  сказал  он с удивлением, - что же ты делаешь?" Хорош
вопрос!  Вот я жду час, два, он не подходит ко мне; я выхожу из терпения. Он
предлагал  мне  то сигару, то трубку, жалел, что я не играю, что мне скучно,
старался  занять меня - чем, как вы думаете? - беспрестанно обращался ко мне
и  рассказывал  всякий  свой  удачный  и  неудачный  выход.  Я,  наконец, не
вытерпел, подошел к нему и спросил, намерен ли он уделить мне сколько-нибудь
времени  в  этот вечер? А сердце у меня так и кипело, голос дрожал. Эго его,
кажется,  удивило.  Он  посмотрел на меня странно. "Хорошо, говорит, вот дай
докончить  пульку".  Как  только  он сказал мне это, я схватил шляпу и хотел
уйти,  но  он  заметил  и  остановил меня. "Пулька кончается, - сказал он, -
сейчас  будем  ужинать".  Наконец кончили. Он сел подле меня и зевнул: тем и
началась наша дружеская беседа. "Ты мне что-то хотел сказать?" - спросил он.
Это было сказано таким монотонным и бесчувственным голосом, что я, ничего не
говоря, только посмотрел на него с грустной улыбкой. Тут он вдруг будто ожил
и  засыпал  меня  вопросами:  "Что с тобой? да не нуждаешься ли в чем? да не
могу  ли  я  быть  тебе  полезным  по службе?.." и т. п. Я покачал головой и
сказал  ему,  что  я  хотел  говорить  с  ним не о службе, не о материальных
выгодах,  а  о  том, что ближе к сердцу: о золотых днях детства, об играх, о
проказах...  Он,  представьте!  даже  не  дал  мне  договорить. "Ты еще все,
говорит,  такой  же  мечтатель!" - потом вдруг переменил разговор, как будто
считая  его  пустяками,  и начал серьезно расспрашивать меня о моих делах, о
надеждах  на  будущее,  о карьере, как дядюшка. Я удивился, не верил, чтоб в
человеке  могло  до  такой  степени  огрубеть  сердце.  Я  хотел  испытать в
последний  раз, привязался к вопросу его о моих делах и начал рассказывать о
том,  как  поступили  со  мной. "Ты выслушай, что сделали со мной люди..." -
начал  было  я. "А что? - вдруг перебил он с испугом, - верно, обокрали?" Он
думал,  что  я  говорю про лакеев; другого горя он не знает, как дядюшка: до
чего  может окаменеть человек! "Да, - сказал я, - люди обокрали мою душу..."
Тут я заговорил о моей любви, о мучениях, о душевной пустоте... я начал было
увлекаться  и  думал,  что повесть моих страданий растопит ледяную кору, что
еще  в  глазах  его  не  высохли слезы... Как вдруг он - разразился хохотом!
смотрю,  в  руках  у  него  платок: он во время моего рассказа все крепился,
наконец не выдержал... Я в ужасе остановился.
     - Полно, полно, - сказал он, - лучше выпей-ка водки, да станем ужинать.
Человек! водки. Пойдем, пойдем, ха, ха, ха!.. есть  славный...  рост...  ха,
ха, ха!.. ростбиф...
     - Он взял  было  меня  под  руку,  но  я  вырвался  и  бежал  от  этого
чудовища... Вот каковы люди, та tante! - заключил  Александр,  потом  махнул
рукой и ушел.
     Лизавете Александровне стало жаль  Александра;  жаль  его  пылкого,  но
ложно направленного  сердца.  Она  увидела,  что  при  другом  воспитании  и
правильном взгляде на жизнь он был бы счастлив сам  и  мог  бы  осчастливить
кого-нибудь еще; а теперь он жертва собственной слепоты и самых  мучительных
заблуждений сердца. Он сам делает из жизни пытку. Как указать настоящий путь
его сердцу? Где  этот  спасительный  компас?  Она  чувствовала,  что  только
нежная, дружеская рука могла ухаживать за этим цветком.
     Ей удалось уже раз укротить беспокойные порывы в сердце племянника,  но
то было в деле любви. Там она знала, как обойтись  с  оскорбленным  сердцем.
Она, как искусная дипломатка, первая осыпала укоризнами Наденьку,  выставила
ее поступок в самом черном виде, опошлила ее в глазах  Александра  и  успела
доказать ему, что она недостойна его  любви.  Этим  она  вырвала  из  сердца
Александра  мучительную  боль,  заменив  ее   покойным,   хотя   не   совсем
справедливым  чувством  -  презрением.  Петр  Иваныч,   напротив,   старался
оправдать Наденьку и этим не только не успокоил, но еще растравил его  муку,
заставил думать, что ему предпочтен достойнейший.
     Но в дружбе  другое  дело.  Лизавета  Александровна  видела,  что  друг
Александра  был  виноват  в  его  глазах  и  прав  в  глазах  толпы.   Прошу
растолковать это Александру! Она не решилась на этот подвиг сама и  прибегла
к мужу, полагая, не без основания, что у него за доводами против дружбы дело
не станет.
     - Петр Иваныч! - сказала  она  однажды  ему  ласково,  -  я  к  тебе  с
просьбой.
     - Что такое?
     - Угадай.
     - Говори: ты знаешь, на твои просьбы отказа нет. Верно, о  петергофской
даче: ведь теперь еще рано...
     - Нет! - сказала Лизавета Александровна.
     - Что же? ты говорила, что боишься наших лошадей: хотела посмирнее...
     - Нет!
     - Ну, о новой мебели?.. Она покачала головой.
     -  Воля  твоя,  не  знаю,  -  сказал  Петр  Иваныч,  - вот возьми лучше
ломбардный билет и распорядись, как тебе нужно; это вчерашний выигрыш...
     Он достал было бумажник.
     -  Нет,  не  беспокойся,  спрячь  деньги  назад,  -  сказала   Лизавета
Александровна, - это дело не будет стоить тебе ни копейки.
     - Не брать денег, когда дают! - сказал Петр Иваныч, пряча  бумажник,  -
это непостижимо! Что же нужно?
     - Нужно только немного доброй воли...
     - Сколько хочешь.
     - Вот видишь: третьего дня был у меня Александр...
     - Ох, чувствую недоброе! - перебил Петр Иваныч, - ну?
     - Он такой мрачный, - продолжала Лизавета  Александровна,  -  я  боюсь,
чтоб все это не довело его до чего-нибудь...
     - Да что с ним еще? Опять изменили в любви, что ли?
     - Нет, в дружбе.
     - В дружбе! час от часу не легче!  Как  же  в  дружбе?  это  любопытно:
расскажи, пожалуйста.
     - А вот как.
     Тут  Лизавета  Александровна  рассказала  ему  все,  что   слышала   от
племянника. Петр Иваныч сильно пожал плечами.
     - Что ж ты хочешь, чтоб я тут сделал? видишь, какой он!
     - А ты обнаружь ему участие, спроси, в каком положении его сердце...
     - Нет, это уж ты спроси.
     - Поговори с ним... как это?..  понежнее,  а  не  так,  как  ты  всегда
говоришь... не смейся над чувством...
     - Не прикажешь ли заплакать?
     - Не мешало бы.
     - А что пользы ему от этого?
     -  Много...  и  не  одному  ему...  -  заметила   вполголоса   Лизавета
Александровна.
     - Что? - спросил Петр Иваныч. Она молчала.
     - Ох уж мне этот Александр: он у меня вот  где  сидит!  -  сказал  Петр
Иваныч, показывая на шею.
     - Чем это он так обременил тебя?
     - Как чем? Шесть лет вожусь с ним: то он расплачется - надо утешать, то
поди переписывайся с матерью.
     - В самом деле, бедный! Как это  достает  тебя?  Какой  страшный  труд:
получить раз в месяц письмо от старушки и, не читая, бросить  под  стол  или
поговорить с племянником! Как же, ведь  это  отвлекает  от  виста!  Мужчины,
мужчины! Если есть хороший обед, лафит за золотой печатью да карты -  и  все
тут; ни до кого и дела  нет!  А  если  к  этому  еще  случай  поважничать  и
поумничать - так и счастливы.
     - Как для вас пококетничать, - заметил Петр Иваныч. - Всякому свое, моя
милая! Чего же еще?
     - Чего! а сердце! об этом никогда и речи нет.
     - Вот еще!
     - Мы очень умны:  как  нам  заниматься  такими  мелочами?  Мы  ворочаем
судьбами людей. Смотрят, что у человека в кармане да в петлице фрака,  а  до
остального и дела нет. Хотят, чтоб и все были такие! Нашелся между ними один
чувствительный, способный любить и заставить любить себя...
     - Славно он заставил любить себя эту... как  ее?  Верочку,  что  ли?  -
заметил Петр Иваныч.
     - Нашел кого поставить с ним наравне! это насмешка судьбы. Она  всегда,
будто  нарочно,  сведет  нежного,  чувствительного   человека   с   холодным
созданием! Бедный Александр! У него ум нейдет наравне с сердцем,  вот  он  и
виноват в глазах тех, у кого ум забежал  слишком  вперед,  кто  хочет  взять
везде только рассудком...
     - Согласись, однако, что это главное; иначе...
     - Не соглашусь, ни за что не соглашусь:  это  главное  там  на  заводе,
может быть, а вы забываете, что у человека есть еще чувство...
     - Пять! - сказал Адуев, - я еще это в азбуке затвердил.
     - И досадно и грустно! - прошептала Лизавета Александровна.
     - Ну, ну, не сердись: я сделаю все, что прикажешь, только научи -  как!
- сказал Петр Иваныч.
     - А ты дай ему легкий урок...
     - Нагоняй? изволь, это мое дело.
     - Вот уж и нагоняй! Ты объясни ему поласковее, чего можно  требовать  и
ожидать от нынешних друзей; скажи, что друг не так виноват, как он думает...
Да мне ли учить тебя? ты такой умный... так хорошо  хитришь...  -  прибавила
Лизавета Александровна.
     Петр Иваныч при последнем слове немного нахмурился.
     - Мало ли там у вас было искренних излияний? -  сказал  он  сердито,  -
шептались, шептались и все еще не перешептали всего о  дружбе  да  о  любви;
теперь меня путают...
     - Зато это в последний раз,  -  сказала  Лизавета  Александровна,  -  я
надеюсь, что после  этого  он  утешится.  Петр  Иваныч  недоверчиво  покачал
головой.
     - Есть ли у него деньги? - спросил он, - может быть, нет, он и того..,
     - Только деньги на уме! Он готов был  бы  отдать  все  деньги  за  одно
приветливое слово друга.
     - Чего доброго: от него станется! Раз он  и  так  дал  там,  у  себя  в
департаменте, чиновнику денег за искренние излияния... Вот кто-то  позвонил:
не он ли? Что надо сделать? повтори: дать ему нагоняй... еще что? денег?
     - Какой нагоняй! ты, пожалуй, хуже наделаешь. О дружбе я  просила  тебя
поговорить, о сердце, да поласковее, повнимательнее...
     Александр молча поклонился, молча и много ел за обедом, а  в  антрактах
катал шарики из хлеба и смотрел на бутылки и графины исподлобья. После обеда
он взялся было за шляпу.
     - Куда же ты? - спросил Петр Иваныч, - посиди с нами.
     Александр молча повиновался. Петр Иваныч думал,  как  бы  приступить  к
делу понежнее и половчее, и вдруг спросил скороговоркою:
     - Я слышал, Александр, что друг твой поступил с тобой как-то коварно?
     При этих неожиданных словах Александр встряхнул головой, как будто  его
ранили, и устремил полный упрека взгляд на тетку. Она тоже не ожидала такого
крутого приступа к делу и сначала опустила голову на работу, потом  также  с
упреком поглядела на мужа; но  он  был  под  двойной  эгидою  пищеварения  н
дремоты и оттого не почувствовал рикошета этих взглядов.
     Александр отвечал на его вопрос чуть слышным вздохом.
     - В самом деле, - продолжал Петр Иваныч,  -  какое  коварство!  что  за
друг! не видался лет пять и охладел до того,  что  при  встрече  не  задушил
друга в объятиях, а позвал его к себе вечером, хотел усадить за  карты...  и
накормить... А потом - коварный человек! - заметил на лице друга кислую мину
и давай расспрашивать о его делах, об  обстоятельствах,  о  нуждах  -  какое
гнусное любопытство! да еще - о, верх коварства! - осмелился предлагать свои
услуги... помощь...  может  быть,  деньги!  и  никаких  искренних  излияний!
ужасно, ужасно! Покажи, пожалуйста, мне  это  чудовище,  приведи  в  пятницу
обедать!.. А почем он играет?
     - Не знаю, - сказал Александр сердито. - Смейтесь, дядюшка: вы правы; я
виноват один. Поверить людям, искать симпатии - в  ком?  рассыпать  бисер  -
перед  кем!  Кругом  низость,  слабодушие,  мелочность,  а  я  еще  сохранил
юношескую веру в добро, в доблесть, в постоянство...
     Петр Иваныч начал что-то часто и мерно кивать головой.
     - Петр Иваныч! - сказала Лизавета Александровна шопотом, дернув его  за
рукав, - ты спишь?
     - Вот сплю!  -  сказал,  проснувшись,  Петр  Иваныч,  -  я  все  слышу:
"доблесть, постоянство", где же сплю?
     - Не мешайте дядюшке, ma tante! - заметил Александр, - он не  уснет,  у
него расстроится пищеварение, и бог знает,  что  из  этого  будет.  Человек,
конечно, властелин земли, но он также и раб своего желудка.
     При этом он хотел, кажется,  горько  улыбнуться,  но  улыбнулся  как-то
кисло.
     - Скажи же мне,  чего  ты  хотел  от  своего  друга?  жертвы,  что  ли,
какой-нибудь: чтоб он на стену полез или кинулся из окошка? Как ты понимаешь
дружбу, что она такое? - спросил Петр Иваныч.
     -  Теперь  уж  жертвы  не потребую - не беспокойтесь. Я благодаря людям
низошел  до  жалкого понятия и о дружбе, как о любви... Вот я всегда носил с
собой  эти  строки,  которые  казались  мне вернейшим определением этих двух
чувств, как я их понимал и как они должны быть, а теперь вижу, что это ложь,
клевета  на  людей или жалкое незнание их сердца... Люди не способны к таким
чувствам. Прочь - это коварные слова!..
     Он достал из кармана бумажник, а из бумажника две  осьмушки  исписанной
бумаги.
     - Что это такое? - спросил дядя, - покажи.
     - Не стоит! - сказал Александр и хотел рвать бумаги.
     - Прочтите, прочтите! - стала просить Лизавета Александровна.
     - Вот как два новейшие французские романиста определяют истинную дружбу
и любовь, и я согласился с ними, думал, что встречу в жизни такие существа и
найду  в  них...  да  что!  -  Он  презрительно махнул рукой и начал читать:
"Любить   не   тою   фальшивою,   робкою  дружбою,  которая  живет  в  наших
раззолоченных  палатах,  которая  не  устоит  перед  горстью золота, которая
боится двусмысленного слова, но тою могучею дружбою, которая отдает кровь за
кровь,  которая  докажет  себя в битве и кровопролитии, при громе пушек, под
ревом  бурь, когда друзья лобзаются прокопченными порохом устами, обнимаются
окровавленными  объятиями... И если Пилад ранен насмерть, Орест, энергически
прощаясь  с  ним,  верным  ударом  кинжала  прекращает  его мучения, страшно
клянется    отметить    и   сдерживает   клятву,   потом   отирает   слезу и
успокаивается..."
     Петр Иваныч засмеялся своим мерным, тихим смехом.
     - Над кем вы, дядюшка, смеетесь? - спросил Александр.
     - Над автором, если он говорит это не шутя  и  от  себя,  а  потом  над
тобой, если ты действительно так понимал дружбу.
     - Ужели это только смешно? - спросила Лизавета Александровна.
     - Только. Виноват: смешно и жалко. Впрочем, и Александр согласен с этим
и позволил смеяться. Он сам сейчас сознался,  что  такая  дружба  -  ложь  и
клевета на людей. Это уж важный шаг вперед.
     - Ложь потому, что люди не  способны  возвышаться  до  того  понятия  о
дружбе, какая должна быть...
     - Если люди неспособны, так и не должна быть... - сказал Петр Иваныч.
     - Но бывали же примеры...
     - Это исключения, а исключения почти  всегда  нехороши.  "Окровавленные
объятия, страшная клятва, удар кинжала!.."
     И он опять засмеялся.
     - Ну-ка, прочти о любви, - продолжал он, - у меня и сон прошел.
     - Если это может доставить вам случай  посмеяться  еще  -  извольте!  -
сказал Александр и начал читать следующее:
     "Любить - значит не принадлежать себе, перестать жить для себя, перейти
в существование другого, сосредоточить на одном  предмете  все  человеческие
чувства - надежду, страх, горесть,  наслаждение;  любить  -  значит  жить  в
бесконечном..."
     - Чорт знает, что такое! - перебил Петр Иваныч, - какой набор слов!
     -  Нет,  это  очень  хорошо!  мне   нравится,   -   заметила   Лизавета
Александровна. - Продо