Рано ли вы завтра отправитесь на службу? - спрашивала она иногда.
     - Часов в одиннадцать.
     - А в десять приезжайте ко мне, будем завтракать вместе. Да  нельзя  ли
не ходить совсем? будто уж там без вас...
     - Как же? отечество... долг... - говорил Александр.
     - Вот прекрасно!  А  вы  скажите,  что  вы  любите  и  любимы.  Неужели
начальник ваш никогда не любил? Если у него  есть  сердце,  он  поймет.  Или
принесите сюда свою работу: кто вам мешает заниматься здесь?
     В другой раз не пускала его в театр,  а  к  знакомым  решительно  почти
никогда. Когда Лизавета Александровна приехала к ней с визитом,  Юлия  долго
не могла притти в себя, увидев, как молода и хороша  тетка  Александра.  Она
воображала ее так себе теткой: пожилой, нехорошей, как большая часть  теток,
а тут, прошу покорнейше, женщина лет двадцати шести, семи, и красавица!  Она
сделала Александру сцену и стала реже пускать его к дяде.
     Но что значили ее  ревность  и  деспотизм  в  сравнении  с  деспотизмом
Александра?  Он  уж  убедился  в  ее  привязанности,  видел,  что  измена  и
охлаждение не в ее натуре, и -  ревновал:  но  как  ревновал!  Это  не  была
ревность от избытка любви: плачущая, стонущая, вопиющая от мучительной  боли
в сердце, трепещущая от страха потерять счастье, - но равнодушная, холодная,
злая. Он  тиранил  бедную  женщину  из  любви,  как  другие  не  тиранят  из
ненависти. Ему покажется, например, что вечером, при гостях, она не довольно
долго и нежно или часто глядит на  него,  и  он  осматривается,  как  зверь,
кругом, - и горе, если в это время около Юлии есть молодой человек,  и  даже
не молодой, а просто человек, часто женщина,  иногда  -  вещь.  Оскорбления,
колкости, черные подозрения и упреки сыпались градом. Она тут же должна была
оправдываться и откупаться разными пожертвованиями, безусловною покорностью:
не говорить с тем, не сидеть там,  не  подходить  туда,  переносить  лукавые
улыбки и шопот хитрых  наблюдателей,  краснеть,  бледнеть,  компрометировать
себя.
     Если  она  получала  приглашение  куда-нибудь,  она, не отвечая, прежде
всего  обращала  на  него вопросительный взгляд, - и чуть он наморщит брови,
она,  бледная  и  трепещущая,  в  ту  же минуту отказывалась. Иногда он даст
позволение  - она соберется, оденется, готовится сесть в карету, - как вдруг
он,  по минутному капризу, произносит грозное veto! [Запрещаю! (лат.)] и она
раздевалась,   карета  откладывалась.  После  он,  пожалуй,  начнет  просить
прощенья,  предлагает  ехать,  но  когда же опять делать туалет, закладывать
карету? Так и остается. Он ревновал не к красавцам, не к достоинству ума или
таланта,  а даже к уродам, наконец к тем, чья физиономия просто не нравилась
ему.
     Однажды приехал какой-то гость из ее стороны, где жили ее родные. Гость
был пожилой, некрасивый человек, говорил все об урожае да о своем  сенатском
деле, так что Александр, соскучившись слушать его, ушел в соседнюю  комнату.
Ревновать было не к чему. Наконец гость стал прощаться.
     - Я слышал, - сказал он, - что вы по средам дома; не позволите  ли  мне
присоединиться к обществу ваших знакомых?
     Юлия улыбнулась и готовилась сказать: "Прошу!" - как  вдруг  из  другой
комнаты раздался шопот громче всякого крика: "Не хочу!"
     - Не хочу! - торопливо, вслух повторила Юлия гостю, вздрогнув.
     Но Юлия сносила все. Она запиралась от гостей,  никуда  не  выезжала  и
сидела с глазу на глаз с Александром.
     Они продолжали  систематически  упиваться  блаженством.  Истратив  весь
запас  известных  и  готовых  наслаждений,  она  начала  придумывать  новые,
разнообразить этот, и  без  того  богатый  удовольствиями,  мир.  Какой  дар
изобретательности  обнаружила  Юлия!  Но  и  этот  дар  истощился.  Начались
повторения. Желать и испытывать было нечего.
     Не было ни одного загородного места, которого бы они  не  посетили,  ни
одной пьесы, которой бы они не видали вместе, ни одной книги, которую бы  не
прочитали и не обсудили. Они изучили чувства, образ  мыслей,  достоинства  и
недостатки друг друга, и ничто  уже  не  мешало  им  привести  в  исполнение
задуманный план.
     Искренние излияния стали редки. Они иногда по целым  часам  сидели,  не
говоря ни слова. Но Юлия была счастлива и молча.
     Она изредка перекинется с Александром  вопросом  и  получит:  "да"  или
"нет" - и довольна; а не получит этого, так посмотрит на него пристально; он
улыбнется ей, и она опять счастлива. Не улыбнись он и не ответь ничего,  она
начнет стеречь каждое движение, каждый взгляд и толковать по-своему, и тогда
не оберешься упреков.
     О будущем  они  перестали  говорить,  потому  что  Александр  при  этом
чувствовал какое-то смущение, неловкость, которой не мог объяснить  себе,  и
старался замять разговор. Он стал размышлять, задумываться. Магический круг,
в который заключена была его жизнь любовью, местами разорвался, и ему  вдали
показались то лица приятелей и ряд разгульных удовольствий, то блистательные
балы с толпой красавиц, то  вечно  занятой  и  деловой  дядя,  то  покинутые
занятия...
     В таком расположении духа сидел он однажды вечером  у  Юлии.  На  дворе
была метель. Снег бил в окна и клочьями прилипал к стеклам. Ветер врывался в
камин и завывал унылую  песню.  В  комнате  слышалось  однообразное  качанье
маятника столовых часов да изредка вздохи Юлии.
     Александр окинул взглядом, от нечего делать, комнату,  потом  посмотрел
на часы - десять, а надо просидеть еще  часа  два:  он  зевнул.  Взгляд  его
остановился на Юлии.
     Она, прислонясь спиной к камину, стояла, склонив бледное лицо к  плечу,
и следила глазами за  Александром,  но  не  с  выражением  недоверчивости  и
допроса, а неги, любви  и  счастья.  Она,  по-видимому,  боролась  с  тайным
ощущением, с сладкой мечтой и казалась утомленной.
     Нервы так сильно действовали, что и самый трепет  неги  повергал  ее  в
болезненное томление: мука и блаженство были у ней неразлучны.
     Александр отвечал ей сухим, беспокойным взором. Он  подошел  к  окну  и
начал слегка барабанить пальцами по стеклу, глядя на улицу.
     С улицы доносился до них смешанный шум голосов, езды экипажей. В  окнах
везде светились огни, мелькали тени.  Ему  казалось,  что  там,  где  больше
освещено, собралась веселая толпа; там, может быть, происходил живой  размен
мыслей, огненных, летучих ощущений: там живут шумно и радостно. А вон, в том
слабо освещенном  окне,  вероятно,  сидит  над  дельным  трудом  благородный
труженик. И Александр подумал, что почти два года уже  он  влачит  праздную,
глупую жизнь, - и вот два года вон из итога годов жизни, - а все любовь! Тут
он напал на любовь.
     "И что это за любовь! - думал он, - какая-то сонная, без  энергии.  Эта
женщина поддалась чувству без  борьбы,  без  усилий,  без  препятствий,  как
жертва: слабая, бесхарактерная женщина! осчастливила своей любовью  первого,
кто попался; не будь меня, она полюбила бы  точно  так  же  Суркова,  и  уже
начала любить: да! как она ни защищайся - я видел! приди кто-нибудь побойчее
и поискуснее меня, она отдалась бы тому... это просто безнравственно! Это ли
любовь! где же тут симпатия душ, о которой проповедуют чувствительные  души?
А уж тут ли не тянуло душ друг к другу: казалось, слиться бы им навек, а вот
поди ж ты! Чорт знает, что это такое, не разберешь!" - шепнул он с досадой.
     - Что вы там делаете? О чем думаете? - спросила Юлия.
     - Так... - сказал он, зевая, и сел на диван подальше от  нее,  обхватив
одной рукой угол шитой подушки.
     - Сядьте здесь, поближе.
     Он не сел и ничего не отвечал.
     - Что с вами? - продолжала она, подходя к нему, - вы несносны сегодня.
     - Я не знаю... - сказал он вяло, - мне что-то... как будто я...
     Он не знал, что отвечать ей и самому себе. Он  еще  все  хорошенько  не
объяснил себе, что с ним делается.
     Она села подле него, начала говорить о будущем и мало-помалу оживилась.
Она представляла счастливую картину семейной жизни, порой шутила и заключила
очень нежно:
     - Вы - мой муж! смотрите, - сказала она, показывая вокруг, - скоро  все
это будет ваше. Вы здесь будете владычествовать в доме, как у меня в сердце.
Я теперь независима, могу делать, что хочу, поехать, куда  глаза  глядят,  а
тогда ничто здесь не тронется с места без вашего  приказания;  я  сама  буду
связана вашей волей; но какая  прекрасная  цепь!  Заковывайте  же  поскорей;
когда же?.. Всю жизнь мечтала я о таком человеке, о  такой  любви...  и  вот
мечта исполняется... и счастье близко... я едва верю... Знаете ли:  это  мне
кажется сном. Не награда ли это за все мои прошедшие страдания?
     Александру мучительно было слышать эти слова.
     - А если б я вас разлюбил? - вдруг спросил он, стараясь придать  голосу
шутливый тон.
     - Я бы вам уши  выдрала!  -  отвечала  она,  взяв  его  за  ухо,  потом
вздохнула и задумалась от одного шутливого намека Он молчал.
     - Да что с вами? - вдруг спросила она с живостию, -  вы  молчите,  едва
слушаете меня, смотрите в сторону...
     Тут она подвинулась к нему и, положив ему на плечо руку, стала говорить
тихо, почти топотом, на ту же тему, но не так  положительно.  Она  напомнила
начало их сближения, начало любви, первые ее признаки и первые радости.  Она
почти задыхалась от неги ощущений; на бледных ее щеках зарделись два розовые
пятнышка. Они постепенно разгорались, глаза блистали, потом сделались  томны
и полузакрылись; грудь дышала сильно.
     Она  говорила  едва  внятно  и  одной  рукой  играла  мягкими  волосами
Александра, потом заглянула ему в глаза. Он  тихо  освободил  голову  от  ее
руки, вынул из кармана  гребенку  и  тщательно  причесал  приведенные  ею  в
беспорядок волосы. Она встала и посмотрела на него пристально.
     - Что с вами, Александр? - спросила она с беспокойством.
     "Вот пристала! почем я знаю?" - думал он, но молчал.
     - Вам скучно? - вдруг сказала она, и в голосе ее слышались и  вопрос  и
сомнение.
     "Скучно!   -   подумал  он,  -  слово  найдено!  Да!  это  мучительная,
убийственная  скука! вот уж с месяц этот червь вполз ко мне в сердце и точит
его...  О,  боже  мой, что мне делать? а она толкует о любви, о супружестве.
Как ее образумить?"
     Она села за фортепиано и сыграла несколько  любимых  его  пьес.  Он  не
слушал и все думал свою думу.
     У Юлии опустились руки. Она вздохнула, завернулась в шаль и бросилась в
другой угол дивана, откуда взорами с тоской наблюдала за Александром.
     Он взял шляпу.
     - Куда вы? - спросила она с удивлением.
     - Домой.
     - Еще нет одиннадцати часов.
     - Мне надо писать к маменьке: я давно не писал к ней.
     - Как давно: вы третьегодня писали.
     Он молчал: сказать было нечего. Он точно писал и как-то вскользь сказал
ей тогда об этом, но забыл; а любовь не забывает ни одной мелочи.  В  глазах
ее все, что ни касается  до  любимого  предмета,  все  важный  факт.  В  уме
любящего  человека  плетется  многосложная  ткань  из   наблюдений,   тонких
соображений, воспоминаний, догадок обо всем, что окружает любимого человека,
что творится в его сфере, что имеет на него влияние. В любви довольно одного
слова, намека... чего намека! взгляда, едва приметного движения  губ,  чтобы
составить догадку, потом перейти от нее  к  соображению,  от  соображения  к
решительному заключению и потом мучиться или блаженствовать  от  собственной
мысли. Логика  влюбленных,  иногда  фальшивая,  иногда  изумительно  верная,
быстро возводит здание  догадок,  подозрений,  но  сила  любви  еще  быстрее
разрушает его до основания: часто довольно для этого  одной  улыбки,  слезы,
много, много двух, трех слов - и прощай подозрения. Этого рода  контроля  ни
усыпить, ни обмануть невозможно ничем. Влюбленный то вдруг заберет в  голову
то, чего другому бы и во сне не приснилось, то не видит того, что делается у
него под носом, то проницателен до ясновидения, то недальновиден до слепоты.
     Юлия вскочила с дивана, как кошка, и схватила его за руку.
     - Что это значит? куда вы? - спросила она.
     - Да ничего, право, ничего; ну, мне просто спать хочется: я нынче  мало
спал - вот и все.
     - Мало спали! как же сами сказали давеча утром, что спали девять  часов
и что у вас даже оттого голова заболела?..
     Опять нехорошо.
     - Ну, голова болит... - сказал он, смутившись немного, - оттого и еду.
     - А после обеда сказали, что голова прошла.
     -  Боже  мой,  какая у вас память! Это несносно! Ну, мне престо хочется
домой.
     - Разве вам здесь нехорошо? Что у вас там, дома?
     Она, глядя ему  в  глаза,  недоверчиво  покачала  головой.  Он  кое-как
успокоил ее и уехал.
     "Что, ежели я не поеду сегодня к Юлии?" - задал себе вопрос  Александр,
проснувшись на другой день поутру.
     Он прошелся раза три по комнате.  "Право,  не  поеду!"  -  прибавил  он
решительно.
     - Евсей! одеваться. - И пошел бродить по городу.
     "Как весело, как приятно гулять одному! - думал  он,  -  пойти  -  куда
хочется, остановиться, прочитать вывеску, заглянуть в окно  магазина,  зайти
туда, сюда... очень, очень хорошо! Свобода  -  великое  благо!  Да!  именно:
свобода в обширном, высоком смысле значит - гулять одному!"
     Он постукивал тростью по тротуару, весело кланялся со знакомыми Проходя
по Морской, он увидел в окне одного дома знакомое лицо.  Знакомый  приглашал
его рукой войти. Он поглядел. Ба! да это Дюмэ! И вошел,  отобедал,  просидел
до вечера, вечером отправился в театр, из театра ужинать. О доме он старался
не вспоминать: он знал, что там ждет его.
     В самом деле, по возвращении он нашел до полдюжины записок на  столе  и
сонного лакея в передней. Слуге не велено было уходить, не дождавшись его. В
записках  -  упреки,  допросы  и  следы  слез.  На  другой  день  надо  было
оправдываться. Он отговорился делом по службе. Кое-как помирились.
     Дня через три, и с той и с другой стороны,  повторилось  то  же  самое.
Потом опять  и  опять.  Юлия  похудела,  никуда  не  выезжала  и  никого  не
принимала, но молчала, потому что Александр сердился за упреки.
     Недели через две после того Александр условился  с  приятелями  выбрать
день и повеселиться напропалую; но в то же утро он получил записку от Юлии с
просьбой пробыть с ней целый день и приехать пораньше. Она писала,  что  она
больна, грустна, что нервы ее страдают  и  т.  п.  Он  рассердился,  однакож
поехал предупредить ее, что он не может остаться с ней,  что  у  него  много
дела.
     - Да, конечно: обед у Дюмэ, театр, катанье  на  горах  -  очень  важные
дела... - сказала она томно.
     - Это что значит? - спросил он с досадой, - вы, кажется, присматриваете
за мной? я этого не потерплю.
     Он встал и хотел итти.
     - Постойте, послушайте! - сказала она, - поговоримте.
     - Мне некогда.
     - Одну минуту: сядьте.
     Он сел нехотя на край стула.
     Она, сложив руки, беспокойно вглядывалась в него, ,как будто  старалась
прочесть на лице его заранее ответ на то, что ей хотелось сказать.
     Он от нетерпения вертелся на месте.
     - Поскорей! мне некогда! - сказал он сухо. Она вздохнула.
     - Вы меня уж не любите? - спросила она, слегка качая головой.
     - Старая песня! - сказал он, поглаживая шляпу рукавом.
     - Как она вам надоела! - отвечала она. Он встал и начал скорыми  шагами
ходить по комнате. Через минуту послышалось всхлипыванье.
     - Этого только недоставало! - сказал он  почти  с  яростью,  остановясь
перед ней, - мало вы мучили меня!
     - Я мучила! - воскликнула она и зарыдала сильнее.
     - Это нестерпимо! - сказал Александр, готовясь уйти.
     - Ну, не стану, не стану! - торопливо заговорила она, отирая  слезы,  -
видите, я не плачу, только не уходите, сядьте.
     Она старалась улыбнуться, а слезы  так  и  капали  на  щеки.  Александр
почувствовал жалость. Он сел и начал качать ногой.  Он  стал  задавать  себе
мысленно вопрос за вопросом и дошел до заключения, что он охладел, не  любит
Юлию. А за что? Бог знает! Она любит его с каждым днем сильнее и сильнее; не
оттого ли? Боже мой! какое противоречие! Все условия счастья тут.  Ничто  не
препятствует им, даже и другое чувство не отвлекает, а он охладел! О  жизнь!
Но как успокоить Юлию? Пожертвовать собой? влачить  с  нею  скучные,  долгие
дни; притворяться  -  он  не  умеет,  а  не  притворяться  -  значит  видеть
ежеминутно слезы, слышать упреки, мучить ее и себя... Заговорить ей вдруг  о
дядиной теории измен и охлаждений - прошу покорнейше: она, ничего  не  видя,
плачет, а тогда! что делать?
     Юлия, видя, что он молчит, взяла его за руку и поглядела ему  в  глаза.
Он медленно отвернулся  и  тихо  высвободил  свою  руку.  Он  не  только  не
чувствовал влечения к ней, но от прикосновения  ее  по  телу  его  пробежала
холодная и неприятная дрожь. Она удвоила ласки.  Он  не  отвечал  на  них  и
сделался еще холоднее, угрюмее. Она вдруг  оторвала  от  него  свою  руку  и
вспыхнула. В ней проснулись женская гордость, оскорбленное самолюбие,  стыд.
Она выпрямила голову, стан, покраснела от досады.
     - Оставьте меня! - сказала она отрывисто.
     Он проворно пошел вон, без всякого возражения. Но когда шум  шагов  его
стал затихать, она бросилась вслед за ним.
     -  Александр  Федорыч!  Александр  Федорыч!  -  закричала  она.  .   Он
воротился.
     - Куда же вы?
     - Да ведь вы велели уйти.
     - А вы и рады бежать. Останьтесь!
     - Мне некогда!
     Она взяла его за руку  и  -  опять  полилась  нежная,  пламенная  речь,
мольбы, слезы.  Он  ни  взглядом,  ни  словом,  ни  движением  не  обнаружил
сочувствия, - стоял точно  деревянный,  переминаясь  с  ноги  на  ногу.  Его
хладнокровие вывело ее из себя. Посыпались угрозы и упреки. Кто бы  узнал  в
ней кроткую, слабонервную женщину? Локоны у ней распустились,  глаза  горели
лихорадочным блеском, щеки пылали, черты лица странно разложились. "Как  она
нехороша!" - думал Александр, глядя на нее с гримасой.
     - Я отмщу вам, - говорила она, - вы думаете, что так легко можно шутить
судьбой женщины? Вкрались  в  сердце  лестью,  притворством,  овладели  мной
совершенно, а потом кинули, когда я уж не в силах выбросить вас из памяти...
нет! я вас не оставлю: я буду вас всюду преследовать. Вы никуда не уйдете от
меня: поедете в деревню - и я за вами, за границу - и я туда  же,  всегда  и
везде. Я не легко расстанусь с своим счастьем.  Мне  все  равно:  какова  ни
будет жизнь моя.. мне больше нечего терять; но я отравлю и  вашу:  я  отмщу,
отмщу; у меня должна быть соперница! Не может быть,  чтоб  вы  так  оставили
меня... я найду ее - и посмотрите, что я сделаю: вы не будете рады и  жизни!
С каким бы наслаждением я услыхала теперь о вашей гибели... я бы сама  убила
вас! - крикнула она дико, бешено.
     "Как это глупо! нелепо!" - думал Александр, пожимая плечами.
     Видя, что Александр равнодушен и к угрозам, она вдруг перешла в  тихий,
грустный тон, потом молча глядела на него.
     - Сжальтесь надо мной! - заговорила она, - не  покидайте  меня;  что  я
теперь без вас буду делать? я не вынесу разлуки. Я умру! Подумайте:  женщины
любят иначе, нежели мужчины: нежнее, сильнее. Для них любовь - все, особенно
для меня: другие кокетничают, любят свет, шум, суету; я не привыкла к этому,
у меня другой характер. Я люблю тишину, уединение,  книги,  музыку,  но  вас
более всего на свете... Александр обнаружил Нетерпение.
     - Ну, хорошо! не любите  меня,  -  с  живостию  продолжала  она,  -  но
исполните ваше обещание; женитесь на мне, будьте только со мной... вы будете
свободны: делайте, что хотите, даже любите, кого хотите, лишь бы  я  иногда,
изредка видела вас... О, ради бога, сжальтесь, сжальтесь!..
     Она заплакала и не могла продолжать. Волнение истощило ее, она упала на
диван, закрыла глаза, зубы ее стиснулись, рот судорожно  искривился.  С  ней
сделался истерический припадок. Через час она