лександровна.
     - Извините, дядюшка, если замечу, что вы не судья в этом деле.
     - Кто ж судья? она?
     Петр Иваныч указал на жену.
     - Она - нарочно, а ты веришь, - прибавил он.
     - Да  и  сами  вы  в  начале  моего  приезда  сюда  советовали  писать,
испытывать себя...
     - Ну, так что ж? попробовал - не выходит ничего: и бросить бы.
     - Неужели вы никогда не нашли у меня  ни  дельной  мысли,  ни  удачного
стиха?
     - Как не найти! есть. Ты  не  глуп:  как  же  у  неглупого  человека  в
нескольких пудах сочинений не найти удачной мысли? Так ведь это не талант, а
ум.
     - Ах! - сказала  Лизавета  Александровна,  с  досадой  повернувшись  на
стуле.
     - А биение сердца, трепет, сладостная нега и прочее такое -  с  кем  не
бывает?
     - Да с тобой, я думаю, первым! - заметила жена.
     - Ну, вот! А помнишь, я, бывало, восхищался...
     - Чем это? не помню.
     - Все испытывают  эти  вещи,  -  продолжал  Петр  Иваныч,  обращаясь  к
племяннику, - кого не трогают тишина или  там  темнота  ночи,  что  ли,  шум
дубравы, сад, пруды, море? Если б это чувствовали одни художники, так некому
было бы понимать их. А отражать все эти ощущения в своих произведениях - это
другое дело: для этого нужен талант, а его у  тебя,  кажется,  нет.  Его  не
скроешь: он блестит в каждой строке, в каждом ударе кисти...
     - Петр Иваныч! тебе пора ехать, - сказала Лизавета Александровна.
     - Сейчас.
     - Отличиться хочется? - продолжал  он,  -  тебе  есть  чем  отличиться.
Редактор  хвалит  тебя,  говорит,  что  статьи  твои  о  сельском  хозяйстве
обработаны прекрасно, в них есть мысль - все  показывает,  говорит,  ученого
производителя, а не ремесленника. Я порадовался: "Ба! думаю, Адуевы  все  не
без головы!" - видишь: и у меня есть самолюбие! Ты  можешь  отличиться  и  в
службе и приобресть известность писателя...
     - Хороша известность: писатель о наземе.
     - Всякому свое: одному  суждено  витать  в  небесных  пространствах,  а
другому рыться в наземе и оттуда добывать сокровища. Я  не  понимаю,  отчего
пренебрегать скромным назначением? и  оно  имеет  свою  поэзию.  Вот  ты  бы
выслужился, нажил бы трудами денег, выгодно женился бы, как большая часть...
Не понимаю, чего еще? Долг исполнен, жизнь пройдена с честью, трудолюбиво  -
вот в чем счастье! по-моему, так. Вот я статский советник по чину,  заводчик
по ремеслу; а предложи-ка  мне  взамен  звание  первого  поэта,  ей-богу  не
возьму!
     - Послушай, Петр Иваныч: ты,  право,  опоздаешь!  -  перебила  Лизавета
Александровна, - скоро десять часов.
     - В самом деле, пора. Ну, до свидания. А то вообразят себя, бог знает с
чего, необыкновенными людьми, - ворчал  Петр  Иваныч,  уходя  вон,  -  да  и
того...


II

     Александр, возвратись домой от дяди,  сел  в  кресло  и  задумался.  Он
припомнил весь разговор с дядей и теткой и  потребовал  строгого  отчета  от
самого себя.
     Как,  в  свои  лета,  позволив  себе  ненавидеть  и  презирать   людей,
рассмотрев и обсудив их ничтожность, мелочность, слабости, перебрав  всех  и
каждого из своих знакомых, он забыл разобрать себя! Какая  слепота!  И  дядя
дал ему урок, как школьнику, разобрал его по ниточке, да  еще  при  женщине;
что бы ему самому оглянуться на себя! Как дядя должен выиграть в этот  вечер
в глазах жены! Это бы, пожалуй, ничего, оно так и должно быть;  но  ведь  он
выиграл на его счет. Дядя имеет над ним неоспоримый верх, всюду и во всем.
     "Где же, - думал он, - после этого  преимущество  молодости,  свежести,
пылкости ума и чувств, когда человек, с некоторою только  опытностью,  но  с
черствым  сердцем,  без  энергии,  уничтожает  его  на  каждом  шагу,   так,
мимоходом, небрежно? Когда же спор будет равен  и  когда,  наконец,  перевес
будет на его стороне? А  на  его  стороне,  кажется,  и  талант,  и  избыток
душевных сил... а дядя  является  исполином  в  сравнении  с  ним.  С  какою
уверенностью он спорит, как легко устраняет всякое противоречие и  достигает
цели, шутя, с зевотой, насмехаясь над чувством,  над  сердечными  излияниями
дружбы и любви, словом, над всем, в чем  пожилые  люди  привыкли  завидовать
молодым".
     Перебирая все это в уме, Александр покраснел  от  стыда.  Он  дал  себе
слово строго смотреть за собой и при первом случае уничтожить дядю: доказать
ему, что никакая опытность не заменит того, что вложено свыше; что  как  он,
Петр Иваныч, там себе ни проповедуй, а с этой минуты не сбудется ни одно  из
его холодных, методических предсказаний. Александр сам найдет  свой  путь  и
пойдет по нем не робкими, а твердыми и ровными шагами. Он теперь не то,  что
был три года назад. Он проник взглядом в  тайники  сердца,  рассмотрел  игру
страстей, добыл себе тайну жизни, конечно не без мучений,  но  зато  закалил
себя против них навсегда. Будущее ему ясно, он восстал, окрылился, -  он  не
ребенок, а муж, - смело вперед! Дядя  увидит  и  в  свою  очередь  разыграет
впоследствии перед ним, опытным мастером, роль жалкого ученика; он узнает, к
удивлению своему, что есть иная жизнь, иные  отличия,  иное  счастье,  кроме
жалкой карьеры, которую он себе избрал и которую  навязывает  и  ему,  может
быть, из зависти. Еще, еще одно благородное усилие - и борьба кончена!
     Александр ожил. Он опять стал творить особый  мир,  несколько  помудрее
первого. Тетка поддерживала в нем это расположение, но  тайком,  когда  Петр
Иваныч спал или уезжал на завод и в английский клуб.
     Она расспрашивала Александра о занятиях. А уж как это нравилось ему! Он
рассказывал ей план своих  сочинений  и  иногда,  в  виде  совета,  требовал
одобрения.
     Она часто спорила с ним, но еще чаше соглашалась.
     Александр привязался к труду, как привязываются  к  последней  надежде.
"За этим, - говорил он тетке, - ведь уж нет ничего:  там  голая  степь,  без
воды, без зелени, мрак, пустыня; -  что  тогда  будет  жизнь?  хоть  в  гроб
ложись!" И он работал неутомимо.
     Иногда угасшая любовь придет на память, он взволнуется - и за  перо:  и
напишет трогательную элегию. В другой раз желчь хлынет к сердцу  и  поднимет
со дна недавно бушевавшую там ненависть и презрение к людям - смотришь  -  и
родится несколько энергических стихов. В то же время он  обдумывал  и  писал
повесть. Он потратил на нее много размышления, чувства, материального  труда
и около полугода времени.  Вот,  наконец,  повесть  готова,  пересмотрена  и
переписана набело. Тетка была в восхищении.
     В  этой  повести  действие  происходило  уже  не  в Америке, а где-то в
тамбовской  деревне.  Действующие  лица  были обыкновенные люди: клеветники,
лжецы  и всякого рода изверги - во фраках, изменницы в корсетах и в шляпках.
Все было прилично, на своих местах.
     - Я думаю, ma tante, это можно показать дядюшке?
     - Да, да, конечно, - отвечала она, - а впрочем... не  лучше  ли  отдать
напечатать так, без него? Он всегда против этого:  скажет  что-нибудь...  Вы
знаете, это кажется ему ребячеством.
     - Нет, лучше показать! - отвечал Александр. - Я  после  вашего  суда  и
собственного сознания не боюсь никого, а между тем пусть он увидит...
     Показали. Петр Иваныч, увидя  тетрадь,  немного  нахмурился  и  покачал
головой.
     - Что это, вы вдвоем сочинили? - спросил он, -  что-то  много.  Да  как
мелко писано: охота же писать!
     - Ты погоди качать головой, - отвечала жена, -  а  прежде  выслушай.  -
Прочтите нам, Александр. Только ты выслушай внимательно, не дремли  и  скажи
потом своп приговор. Недостатки везде можно найти, если захочешь искать  их.
А ты будь снисходителен.
     - Нет, зачем? будьте только справедливы, - прибавил Александр.
     - Нечего делать; я выслушаю, - сказал Петр Иваныч со вздохом, -  только
с условием, во-первых, не после обеда вскоре читать,  а  то  я  за  себя  не
ручаюсь, что не засну. Этого, Александр, на свой счет не принимай; что бы ни
читали после обеда,  а  меня  всегда  клонит  сон;  а  во-вторых,  если  это
что-нибудь дельное, то я скажу свое мнение, а нет - я буду только молчать, а
вы там как себе хотите.
     Стали читать. Петр Иваныч ни разу не вздремнул, слушал, не сводя глаз с
Александра, даже редко мигал, а два раза так одобрительно кивнул головой.
     - Видишь! - сказала жена вполголоса. - Я тебе говорила.
     Он и ей кивнул.
     Читали два вечера сряду. В первый  вечер,  после  чтения,  Петр  Иваныч
рассказал, к удивлению жены, все, что будет дальше.
     - Ты почему знаешь? - спросила она.
     - Мудрено! Идея уж не новая, - тысячу раз  писали  об  этом.  Дальше  и
читать бы не нужно, да посмотрим, как она развилась у него.
     Когда, на другой вечер, Александр дочитывал  последнюю  страницу,  Петр
Иваныч позвонил. Вошел человек.
     - Приготовь одеться, - сказал он. - Извини,  Александр,  что  перервал:
тороплюсь, - опоздаю в клуб к висту. Александр кончил. Петр Иваныч  проворно
пошел вон.
     - Ну, до свиданья! - сказал он жене и Александру. - Я уж не заеду сюда.
     - Постой! постой! - закричала жена, - что ж  ты  ничего  не  скажешь  о
повести?
     - По уговору не следует! - отвечал он и хотел итти.
     - Это упрямство! - сказала она. - О, он упрям  -  я  его  знаю!  Вы  не
смотрите на это, Александр.
     "Это недоброжелательство! - подумал Александр. - Он меня хочет втоптать
в грязь, стащить в свою сферу. Все-таки он  умный  чиновник,  заводчик  -  и
больше ничего, а я поэт..."
     - Это из рук вон, Петр Иваныч! - начала жена чуть не со слезами.  -  Ты
хоть что-нибудь скажи. Я видала, что ты  в  знак  одобрения  качал  головой,
стало быть, тебе понравилось. Только по упрямству не хочешь  сознаться.  Как
сознаться, что нам нравится повесть! Мы слишком умны для  этого.  Признайся,
что хорошо.
     - Я качал головой потому, что и из этой повести  видно,  что  Александр
умен, но он неумно сделал, что написал ее.
     - Однакож, дядюшка, суд такого рода...
     - Послушай: ведь ты мне не веришь,  нечего  и  спорить;  изберем  лучше
посредника. Я даже вот что сделаю,  чтоб  кончить  это  между  нами  однажды
навсегда: я назовусь автором этой повести и  отошлю  ее  к  моему  приятелю,
сотруднику журнала: посмотрим, что он скажет. Ты  его  знаешь  и,  вероятно,
положишься на его суд. Он человек опытный.
     - Хорошо, посмотрим.
     Петр Иваныч сел к  столу  и  наскоро  написал  несколько  строк,  потом
передал письмо Александру.
     "Я, на старости лет, пустился в авторство, - писал он,  -  что  делать:
хочется прославиться, взять  и  тут,  -  с  ума  сошел!  Вот  я  и  произвел
прилагаемую при сем повесть. Просмотрите ее, и если годится, то  напечатайте
в вашем журнале, разумеется, за деньги:  вы  знаете,  я  даром  работать  не
люблю. Вы удивитесь и не поверите, но я  позволяю  вам  даже  подписать  мою
фамилию, стало быть, не лгу".
     Уверенный в благоприятном отзыве о повести,  Александр  покойно  ожидал
ответа. Он даже радовался, что дядя упомянул в записке о деньгах.
     "Очень, очень умно, - думал он, - Маменька жалуется,  что  хлеб  дешев:
пожалуй, не скоро  пришлет  денег;  а  тут  оно  и  кстати  получить  тысячи
полторы".
     Прошло, однакоже, недели три, ответа все не было. Вот, наконец, однажды
утром к Петру Иванычу принесли большой пакет и письмо.
     - А! назад прислали! - сказал он, лукаво взглянув на жену.
     Он не распечатал записки и не показал жене, как она ни просила.  В  тот
же день  вечером,  перед  тем,  как  ехать  в  клуб,  он  сам  отправился  к
племяннику.
     Дверь была не заперта. Он вошел. Евсей храпел, растянувшись в  передней
диагонально на полу. Светильня страшно нагорела и свесилась  с  подсвечника.
Он заглянул в другую комнату: темно.
     "О провинция!" - проворчал Петр Иваныч.
     Он растолкал Евсея, показал ему на дверь, на свечку и погрозил тростью.
В третьей комнате за столом сидел Александр, положив руки на стол, а на руки
голову, и тоже спал. Перед ним лежала бумага. Петр Иваныч взглянул - стихи.
     Он взял бумагу и прочитал следующее:

          Весны пора прекрасная минула,
          Исчез навек волшебный миг любви,
          Она в груди могильным сном уснула
          И пламенем не пробежит в крови!
          На  алтаре  ее осиротелом
          Давно другой кумир воздвигнул я,
          Молюсь ему... но...

     {Весны  пора  прекрасная минула и т. д. - строки из романтического
     стихотворения  И.  А. Гончарова "Романс", помещенного в рукописном
     альманахе Майковых "Подснежник", 1835.}

     - И сам уснул! Молись, милый, не ленись! - сказал вслух Петр Иваныч.  -
Свои же стихи, да как уходили тебя! Зачем другого приговора? сам изрек себе.
     - А! -  сказал  Александр,  потягиваясь,  -  вы  все  еще  против  моих
сочинений! Скажите, дядюшка, откровенно, что заставляет вас  так  настойчиво
преследовать талант, когда нельзя не признать...
     - Да зависть, Александр. Посуди сам: ты приобретешь славу, почет, может
быть, еще бессмертие,  а  я  останусь  темным  человеком  и  принужден  буду
довольствоваться названием полезного труженика. А ведь я  тоже  Адуев!  воля
твоя, обидно! Что я такое? прожил век свой тихо, безвестно, исполнил  только
свое дело и был еще горд и счастлив этим. Не жалкий ли удел? Когда умру,  то
есть ничего не буду чувствовать и знать,  струны  вещие  баянов*  не  станут
говорить обо мне, отдаленные века, потомство, мир не наполнятся моим именем,
не узнают, что жил на свете статский советник Петр Иваныч Адуев, и я не буду
утешаться этим в гробе, если я и гроб уцелеем как-нибудь до потомства. Какая
разница ты: когда, расширяся шумящими крылами, будешь летать  под  облаками,
мне придется утешаться только тем, что  в  массе  человеческих  трудов  есть
капля и моего меда*, как говорит твой любимый автор.

     {...струны вещие баянов - в третьей песне поэмы "Руслан и Людмила"
     А. С. Пушкина: "И струны громкие Баянов..."
     ...расширяся  шумящими  крылами...  летать под облаками... капля и
     моего меда - в басне И. А. Крылова "Орел и Пчела":

          "Когда, расширяся шумящими крылами.
          Ношуся я под облаками.
          ........................................
          Что в них и моего хоть капля меду есть".}

     - Оставьте его,  ради  бога,  в  стороне;  что  он  за  любимый  автор!
Издевается только над ближним.
     - А! издевается! Не с тех ли пор ты разлюбил Крылова, как увидел у него
свой портрет? A propos! знаешь ли, что твоя будущая слава, твое бессмертие у
меня в кармане? но я желал бы лучше, чтоб там были твои деньги: это вернее.
     - Какая слава?
     - А ответ на мою записку.
     - Ах! дайте, ради бога, скорее. Что он пишет?
     - Я не читал; прочитай сам, да вслух.
     - И вы могли утерпеть?
     - Да мне-то что?
     - Как что! Ведь я ваш родной племянник: как не полюбопытствовать? Какая
холодность! это эгоизм, дядюшка!
     - Может быть: я не запираюсь. Впрочем, я знаю, что  тут  написано.  На,
читай!
     Александр начал читать громко,  а  Петр  Иваныч  постукивал  палкой  по
сапогам. В записке было вот что:
     "Что это за  мистификация,  мой  любезнейший  Петр  Иваныч?  Вы  пишете
повести! Да кто ж вам поверит? И вы думали обморочить меня, старого воробья!
А если б, чего боже сохрани, это была правда, если б вы  оторвали  на  время
ваше перо от  дорогих,  в  буквальном  смысле,  строк,  из  которых  каждая,
конечно, не один  червонец  стоит,  и  перестав  выводить  почтенные  итоги,
произвели бы лежащую передо мною повесть, то я и тогда сказал  бы  вам,  что
хрупкие произведения вашего завода гораздо прочнее этого творения..."
     У Александра голос вдруг упал.
     "Но я отвергаю такое обидное подозрение на ваш счет",  -  продолжал  он
робко и тихо.
     - Не слышу, Александр, погромче! - сказал Петр Иваныч.
     Александр продолжал тихим голосом:
     "Принимая участие в авторе повести,  вы,  вероятно,  хотите  знать  мое
мнение. Вот оно. Автор должен быть молодой человек. Он не глуп, но что-то не
путем сердит на весь мир. В каком озлобленном, ожесточенном духе  пишет  он!
Верно, разочарованный. О боже! когда переведется этот народ? Как  жаль,  что
от фальшивого взгляда на жизнь  гибнет  у  нас  много  дарований  в  пустых,
бесплодных мечтах, в напрасных стремлениях к тому, к чему они не призваны".
     Александр остановился и перевел  дух.  Петр  Иваныч  закурил  сигару  и
пустил  кольцо  дыму.  Лицо  его   по   обыкновению   выражало   совершенное
спокойствие. Александр продолжал читать глухим, едва слышным голосом:
     "Самолюбие,   мечтательность,   преждевременное   развитие    сердечных
склонностей и неподвижность ума, с неизбежным последствием -  ленью,  -  вот
причины этого зла. Наука, труд, практическое дело - вот что может  отрезвить
нашу праздную и больную молодежь".
     - Все дело можно бы в трех строках объяснить,  -  сказал  Петр  Иваныч,
поглядев на часы, - а он в приятельском письме  написал  целую  диссертацию!
ну, не педант ли? Читать ли дальше, Александр? брось: скучно.  Мне  бы  надо
тебе кое-что сказать...
     - Нет, дядюшка, позвольте, уж я выпью чашу до дна: дочитаю.
     - Ну, читай на здоровье.
     "Это печальное направление душевных способностей, - читал Александр,  -
обнаруживается в каждой строке присланной вами  повести.  Скажите  ж  вашему
protege  [Подопечному  (франц.)],  что  писатель  тогда  только,  во-первых,
напишет дельно, когда не будет находиться под влиянием личного  увлечения  и
пристрастия. Он должен обозревать покойным и светлым взглядом жизнь и  людей
вообще, - иначе выразит только свое я, до которого  никому  нет  дела.  Этот
недостаток сильно преобладает в повести. Второе и главное условие  -  этого,
пожалуй, автору не говорите из сожаления к молодости и авторскому самолюбию,
самому беспокойному из всех самолюбий, - нужен талант, а  его  тут  и  следа
нет. Язык, впрочем, везде правилен и чист; автор даже обладает слогом..."  -
насилу дочитал Александр.
     - Вот давно бы так! -  сказал  Петр  Иваныч,  -  а  то  бог  знает  что
наговорил! О прочем мы с тобой и без него рассудим.
     У  Александра  опустились  руки.  Он  молча,  как  человек,  оглушенный
неожиданным ударом, глядел мутными глазами прямо в стену. Петр Иваныч взял у
него письмо и прочитал  в  P.S.  следующее:  "Если  вам  непременно  хочется
поместить эту повесть в наш журнал - пожалуй,  для  вас,  в  летние  месяцы,
когда мало читают, я помещу, но о вознаграждении и думать нельзя".
     - Ну, что, Александр, как ты себя чувствуешь? - спросил Петр Иваныч.
     - Покойнее, нежели можно было ожидать, - отвечал с усилием Александр, -
чувствую, как человек, обманутый во всем.
     - Нет, как человек, который обманывал сам  себя  да  хотел  обмануть  и
других...
     Александр не слыхал этого возражения.
     - Ужели и это мечта?., и это изменило?.. - шептал он. - Горькая утрата!
Что  ж,  не привыкать-стать обманываться! Но зачем же, я не понимаю, вложены
были в меня все эти неодолимые побуждения к творчеству?..
     - Вот то-то! в тебя вложили побуждения, а самое  творчество,  видно,  и
забыли вложить, - сказал Петр Иваныч, - я говорил!
     Александр отвечал вздохом и задумался. Потом вдруг с живостью  бросился
отворять все ящики, достал несколько тетрадей, листков, клочков  и  начал  с
ожесточением бросать в камин.
     - Вот это не забудь! - сказал Петр Иваныч, подвигая  к  нему  листок  с
начатыми стихами, лежавший на столе.
     - И это туда же! - говорил Александр с отчаянием, бросая стихи в камин.
     - Нет  ли  еще  чего?  Поищи-ка  хорошенько,  -  спросил  Петр  Иваныч,
осматриваясь кругом, - уж за один бы раз делать умное дело. Вон, что там это
на шкафе за связка?
     - Туда же! - говорил Александр, доставая ее, - это  статьи  о  сельском
хозяйстве.
     - Не жги, не жги этого! Отдай мне! -  сказал  Петр  Иваныч,  протягивая
руку, - это не пустяки.
     Но Александр не слушал.
     - Нет! - с