добие,  какие-то краткие обрывки,  захватывающие
образы,  отдельные прекрасные слова  кружились перед  Тихоном в  ураганной
пляске.  Он не знал,  о чем теперь думает, но сердце дрожало в экстазе, из
груди были готовы прорваться торжественные гимны...  От  ночной тревоги не
осталось и малейшего следа,  - он на земле чувствовал себя не так покойно,
как здесь,  в воздушном океане. Сами собою срывались с губ отдельные, себе
непонятные слова -  и он не старался их понимать,  не удивлялся им: в этих
случайных умчавшихся звуках,  как  в  образах,  печатлелись его  восторги,
распиравшие грудь.
     Крючков по-прежнему неотрывно и  пристально глядел в одну точку:  над
этой вот черной каймой,  над лесом,  из-за дальней горы,  должен подняться
неприятель...  И  вдруг  он  услышал где-то  в  стороне чужие  непрерывные
рокочущие звуки -  будто их ветром донесло сюда из воздушной пустыни. Тихо
дотронулся он  до плеча товарища и  замер с  приоткрытым ртом,  перевел на
него  свой  немигающий,  напряженный взор,  давая понять,  что  свершилось
что-то  важное.  А  Тихон,  словно прикованный,  уже давно сидел с  высоко
вздернутой головой и  смотрел в  ту  сторону,  откуда  неслись эти  новые,
неожиданные волны  звуков.  Он  услышал их  прежде Крючкова и  понял,  что
неприятель,  обогнув  линию  леса,  поднялся с  другой  стороны  и  теперь
держался значительно выше...  Он перегнулся через борт и вдруг увидел, что
тот,  близкий и страшный, стремится к нему. Тихон круто повернул и повел в
сторону накрененную машину...  Крючков наготове держал пулемет, прильнув к
нему и  будто опасаясь,  что кто-то сильно и  неожиданно рванет и выхватит
его  из  рук...  Тихон  хотел  закружить  по  спирали  и  подняться  врагу
наперерез,  но  тот  неотступно следил за  полетом,  ускорил ход и  быстро
завернул навстречу подымавшемуся Тихону.  Потом опустился камнем и  мчался
прямо на него,  словно собственной силой хотел столкнуть с пути... Крючков
заработал пулеметом. Тихон впился костенеющими пальцами в холодную гладкую
округлость руля -  еще быстрей и  круче хотел скользнуть с  пути...  В это
мгновенье зазвенели какие-то новые быстрые жалобные звуки - неприятель бил
из   пулемета,  и  пули  со  стонущим  писком  проносились  мимо...  Вдруг
совершилось что-то изумительное  -  чуть  блеснул  в  стороне  и  вспыхнул
полымем неприятельский аэроплан - Крючков пробил ему бензиновый бак...
     Во  мгновение  ока  пилот  выскочил  на  нижнюю  левую  поверхность и
продолжал управлять,  не  давая  пламени охватить весь  аппарат,  -  круто
скользя на крыло, отгоняя в сторону огненные языки...
     Поглощенный этим  страшным  зрелищем,  Тихон как-то машинально сделал
крутой переворот через крыло,  и в этот миг обе правые несущие поверхности
отскочили  моментально,  взвились  и  умчались куда-то вверх...  Он быстро
выключил мотор,  закрыл сектора,  рванул рулями,  поставив их в  штопорное
положение, - самолет пошел быстро книзу сжатой вертикальной спиралью - все
быстрей, быстрей, быстрей...
     Вот  закружились  в  дикой  пляске  небо,  земля,  постройки,  лес...
Помутнело в глазах.  Где-то далеко слева сверкнул золотым шаром с такой же
быстротой летевший книзу,  полыхавший в  пламени неприятельский аппарат...
Раздирающим сердце свистом свистели отчаянно тросы,  адское задувание выло
и  хрипело со  всех  сторон,  словно били и  резали где-то  огромное живое
стадо,  и  страшный предсмертный вой его доносился и стыл в ушах...  Вдруг
раздался треск, - что-то грузно дернулось, лопнуло, заскрипело, заухало...
Тихон потерял сознание...


     Аппарат  упал  на  берегу  тихоструйной Валки,  шаркнув  по  вершинам
соседних берез.  Неприятельский аппарат унесло  куда-то  далеко  за  реку.
Когда  товарищи подскакали к  берегу и  извлекли из-под  обломков Тихона с
Крючковым,  первое,  что  бросилось всем в  глаза,  -  это бледное,  чудом
сохранившееся лицо Крючкова: неприятельская пуля пробила ему сердце, грудь
была пробита в трех местах.  Когда они мчались с Тихоном стремительно вниз
- уже бездыханным трупом застыл в те мгновенья Крючков и не пережил ужаса,
который белым серебром обелил кудрявые черные волосы его товарища.
     Тихон  навзничь,  весь  облитый кровью,  лежал  под  обломками своего
испытанного,  но усталого друга.  Череп раскололся на две части, и оттуда,
словно  из  гнойной  раны,  сочились и  стекали  длинные скользкие полоски
окровавленного мозга... Слиплись и примокли его прекрасные черные волосы -
они  блестели теперь серебром нечеловеческого ужаса,  разбросались на  две
половинки,  и  отдельные длинные  волоски над  расколотым черепом тянулись
друг к другу, словно тоскуя и жалуясь, что их разлучили...
     Теперь на зеленой поляне,  близко от берега тихоструйной Валки, стоят
одиноко, безмолвно три холмика: три дорогие могилы.


     17 мая 1923 г.

__________________________________________________________________________

          С 56.  Советский военный рассказ. / Вступ. ст. Е. А. Глущенко. -
     М.: Правда, 1988. - 576 с.
          Сборник составили  военные  произведения советских писателей Вс.
     Иванова, К. Симонова, А. Платонова и др.
          ИБ 1646
          Тираж 300 000 экз. Цена 2 р. 70 к.
     Редакторї                И. А. Бїаїхїмїеїтїьїеївїа
     Оформление художникаї    П. С. Сїаїдїкїоїгїо
     Художественный редакторї В. В. Мїаїсїлїеїнїнїиїкїоїв
     Технический редакторї    Е. Н. Щїуїкїиїнїа

__________________________________________________________________________
     Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 11.07.2002
     О найденных в тексте ошибках сообщать по почте: vgershov@chat.ru
     Новые редакции текста можно получить на: http://vgershov.lib.ru/



                        Дмитрий Андреевич ФУРМАНОВ

                              КАК УБИЛИ ОТЦА

                                 Рассказ


     Над  фабричными корпусами,  над  лабазами,  над  сизыми  колокольнями
Воздвиженья,  Вознесенья,  Покрова встала грузная темень. Гонимые ветрами,
мчатся по  облачному небу кавалькады набухших дождями туч.  Осень-осень...
Поздняя, знобкая, переветренная осень...
     Отчего  же  в  эту  хмурую  хлябь,  в  гнилую октябрьскую пасмурь так
неистово  ликует  город,   черный  город  Иваново-Вознесенск?  Откуда  эти
праздничные толпы, куда они, ткачи, устремили взволнованный песенный бег?
     Просторные улицы,  щели-переулки,  корявые  ладони  площадей затонули
людскими потоками.
     Под топот тысяч ног, в такт, выбивают марш:

                   В царство свободы дорогу
                   Грудью проложим себе.

     И   откуда-то   с   дальних   улиц   раздольными  раскатами   рокочут
бесповоротные клятвы "Варшавянки".

                   Вихри враждебные веют над нами,
                   Темные силы нас злобно гнетут,
                   В бой роковой мы вступили с врагами,
                   Нас еще судьбы безвестные ждут...

     Толпы  вмываются в  толпы,  факелы -  в  факелы,  смешались знамена в
багровом плеске, катит валами густая черная людская волна...
     Против Воздвиженской бледной колокольни,  вниз  под  горку,  каменный
белый дом: клуб господ приказчиков!
     В  этот вечер все переулочки тянут тонкие лапки только сюда:  в  этот
вечер  у  клуба  приказчиков людный  митинг,  городское торжество.  Кто-то
неведомый скажет и  расскажет,  как  над городами российскими,  над полями
сермяжными выплыл царский дар:
     - Конституция.
     - Манифест семнадцатого октября.
     Вот откуда и пенная радость города, вот почему и в хмурь и в ветреную
непогодь,  перекликаясь победными  песнями,  сомкнулось  к  клубу  людское
множество.
     Собирался комитет большевиков.  Он  чуял  цену  государеву манифесту.
Звонкие  побрякушки  обетов   царских  ему   не   застилали  чуткий  слух.
Расцвеченные паникадила поповских клятв не заслепили зоркого взора.
     Комитет  большевиков стоял  на  посту:  сторожил многоголосую детскую
радость.
     Но даже и  в  сердца большевистские тонким хрустальным звоном стучала
надежда.
     Чуялась  тревога  под  строгой  мыслью,  но  радостью звенело  жаркое
сердце:
     "Да-да-да": и манифест - шаг вперед!!!"
     Недаром сегодня о манифесте - какой митинг!
     Сегодня все речи - только о свободе!
     - Да здравствует свобода!
     И эти тысячи, десятки тысяч горожан все в один крик:
     - Ура!.. Ура!.. Да здравствует свобода!
     Кому теперь какое дело,  кто и  какую хочет свободу:  в  эти склизлые
октябрьские дни всяк по-своему видит весну.
     - Председателя! Выбрать председателя!
     И толпа заухала желанные имена.  Помчали,  заметались, зааукались они
меж каменных стен домов,  колоколен,  заборов. Казалось, и колокол древний
что-то смутное гудел в густой вышине,  казалось, что-то вскликнуть рвались
хлеставшие  по  ветру  знамена;  захлопали  факелы  судорожными  кровавыми
языками.
     Билась площадь перед белым домом в страстной охоте.
     И  вдруг на факельную розовую тень всунулось круглое лицо Странника в
сивой щетине усов.
     По-зверьи сверкнул зеленый взор, остро в тьму всекся вскрик:
     - От-ца!
     И  как  заслышали  теперь  накаленные толпы  факельников это  родное,
жданное имя (где ты, имя-пушинка, в тысячеглотном гудном реве?):
     - О-Отца... Отца... Отца...
     Вышел на  факельный свет Отец -  Федор Афанасьевич Афанасьев,  старый
ткач.
     Знает его весь рабочий люд.  Знает и бережно любит.  Знает, что был и
бился Отец в рабочем Питере,  что вступил он на этот путь еще в те далекие
дни,  когда  шли  в  боевой  шеренге  незабываемые Петр  Алексеев,  Степан
Халтурин.
     Эх, куда, в какую глубь уходят Отцовы дни!
     А  в  первый -  первый!  -  майский в России день были сказаны четыре
речи.
     Одну из четырех говорил Отец.
     Вот он вышел на розовый отсвет огней в черном пиджачке,  -  пальтишко
поверх,  -  в черных штанах,  сдвинута кепка на лоб.  Высушили долгие годы
нужды и борьбы:  худ, сух и высок Отец, как изъеденный ветрами сухостойный
клен.
     Хилое,  старое тело опер на костыль -  бодрится и  держится прямо,  а
немочь клонит к земле.
     Вот  он  левой  рукой огладил в  ожиданье черную в  проседи бородищу,
подергал широко заросшие усы, потрогал старческие, шнуром чиненные очки на
крутом носу, - все ревела от радости бескрайной толпа:
     - Отца... Отца...
     Ссохлось в  глубоких морщинках изжитое лицо;  казалось,  остыло оно в
молчаливом,  в укрытом горе, но посмотрите, вы гляньте в этот миг на Отца:
из  впалых,  глубоких  орбит  совсем  по-молодому,  как  у  раннего  юнца,
загорелись чистые глаза старика...  Да и  полно,  какой он старик:  Федору
Афанасьевичу нет и полсотни лет.
     - Ти-шше!  -  зычно и  резко сорвал Павел Павлыч гам.  Павел Павлыч -
рядом с Отцом,  близкий друг, большевичище: сутул, кряжист и против Отца -
как дедушкин внук.
     - Ш...ш...ш... Тш...ш... Цс...с...с...
     По  горке,  на  Панскую  улицу,  в  переулке  зашипело,  засвистело в
темноте. И вдруг тихо встало.
     Тогда  медленно переложил Отец  из  правой в  левую  костыль,  молодо
вскинул голову,  поднял высоко тощую  руку,  -  толпа вздрогнула,  услышав
родное:
     - Та...ва...рищи!
     Красным  ситцем  обернут  клубный  фонарь,  трепетно  бьются  красные
знамена, плещутся факелы в багровой полутьме, словно цветы полевые здесь и
там, здесь и там красноплатные головы ткачих.
     У  Отца на груди -  и  у  множества -  красные ленточки вшиты в самое
сердце...
     - Товарищи!
     И треснутым счастливым рокотом держал Отец свою предсмертную речь.
     - У меня нет слов...  чтобы сказать,  как рад... такая великая честь:
вы  избрали  меня  председателем первого  свободного  митинга;  свободного
митинга свободных граждан.
     Товарищи! Спасибо вам за эту честь.
     Долгие десятки лет ждал я такого момента...  Свободу ждал...  И вот -
дождался наконец, мы с вами теперь свободны...
     В сердце старика тонким хрустальным звоном стучалась надежда:
     "И этот манифест - шаг вперед".
     Вспомнились  Отцу  долгие  годы  непросветной  маяты,  светлым  лучом
полоснули по  сердцу эти октябрьские дни.  Он стоял теперь под знаменами и
верил, верил, что победа близка.
     Оттого  и  дрожал,  срывался старческий голос,  оттого под  чиненными
шнурочком очками скатывались в щели морщин слезы.
     Вдруг  показались казаки.  Цокали по  камням подковы.  Плети готовы в
руках. За плечами винтовки в заряде.
     Сомкнулась  толпа,   зарычала,  загрозила  каменьями.  Кожеловский  -
полицмейстер - казаков увел в казармы.
     Говорил Павел Павлыч.  Потом говорил Одиссей:  косматый,  голосистый,
любимый.  Говорил Странник -  Семен Балашов, покрывал он площадь сердитым,
режущим криком,  не верил царским свободам,  неверьем пронизал, насторожил
притихшие толпы.  Около стоял и  рвался к слову пламенный Арсений -  юноша
Миша Фрунзе;  с Мишей о бок -  Бубнов Андрей,  Химик,  с Химиком - Станко,
беззаветный Станко,  вождь боевых дружин;  Шорохов, Дмитрий Иваныч - ткач,
большевик; Федор Самойлов, что в царскую думу ходил потом от рабочих, Маша
Труба - все они здесь, бойцы подполья, кольцом сомкнулись вокруг Отца.
     И в полночь,  когда росой заиндевели крыши,  а острый ветер  стих,  -
потушили красный фонарь у клуба, и торжественные толпы потекли по улицам и
переулкам; рдяные факелы отмечали их путь.
     "Марсельеза" и "Варшавянка" грохотали над городом.
     Поодаль сторожили казацкие сотни.
     Это было двадцатого октября.
     Двадцать первого целый день город захлебывался в праздничной радости:
по улицам ходили с красными флагами; ораторы на перекрестках держали речи:
     - Права... Свобода... Конституция...
     Двадцать второго на главной площади,  перед управой, с утра собирался
город:  большевики готовили митинг  -  здесь  холодно и  строго надо  было
вспороть живот манифесту.
     И  снова в центре,  вкруг трибунной бочки -  большевики.  Веют весело
легкие  знамена.  И  словно  дуб  в  кустарной поросли  -  раскинулось над
площадью огромное черное полотнище:
     "Слава павшим борцам за свободу".
     Это  поминают рабочие тех,  что недавно,  в  июньские дни,  на  Талке
погибли в казачьем налете.
     И сразу - на площади - тихо.
     Вырос на бочке Странник:
     - Товарищи!  Прежде  чем  открыть -  почтим  память  наших  лучших...
расстрелянных на Талке...
     Встрепенулась  густая  площадь,  сняты  рабочие  кепки,  вмиг  остыли
веселые лица.  Тихо  и  грустно,  все  вырастая слезами и  скорбью,  мужая
гневом, - поплыл над мертвой площадью похоронный гимн:

                    Вы жертвою пали в борьбе роковой,
                    Любви беззаветной к народу...

     Вспоминали павших.  Вспоминали близких... Вспоминали любимых. Женщины
плакали, красным платком утирая слезы.
     А  гимн,  как  волны в  шторм,  все  мчал вперед,  крепчал в  борьбе,
раскатывался клятвами в неотмщенных колоннах ткачей:

                    Настанет пора, и проснется народ.
                    Могучий, великий, свободный!

     Когда  оборвали последнее слово  -  долго недвижная,  страшная стояла
молча блузная рать.
     Митинг открывался.  Был полдень - двенадцать часов. Ночь напролет лил
зычный ливень -  дороги взмешаны,  как тесто в квашне.  Мокры асфальты,  в
поту   мостовые,   после   ночного  ливня   нервно  сечет   толпу  колючий
наследыш-дождь.  Небо в табачных мутных тучах.  То сгущаясь, то бледнея, -
трудно повисли они в моросящей мгле. Сиверко. Зябко. Изморозь дрожью бежит
по рядам. Осень-осень: глухи октябрьские дни.
     Сжались  большевики  у   трибунной  бочки.   Ночью  заседал  комитет,
распределяя -  кому что  говорить:  о  политическом режиме,  об  экономике
рабочего,  о  безработице,  вспомнить 9  января -  связать его  с  царским
манифестом...
     Каждому точно,  коротко сказана роль;  каждому место -  кто  за  кем.
Говорил  Странник -  Семен  Балашов,  говорил Одиссей,  вырвался на  бочку
Фрунзе и площадь покрыл негодующим, резким словом:
     - Не верьте, не верьте, не верьте царю... Это только ловушка. Рабочие
должны продолжать борьбу...
     И  дружно в  ответ  гудел  синеблузый улей,  загорались глаза  боевым
запалом, билось сердце в ответном крике.
     - Долой! - крикнул кто-то издалека.
     - Долой... долой!.. - загалдели с Торговых рядов, и эхом перекатились
крики в Крестовоздвиженских переулках. Шевелилось казацкое кольцо зловещим
шелестом, нагайки треплют по бедрам коней.
     Мужественный Станко  рассыпал в  толпе  боевиков -  сжали  боевики  в
карманах браунинги. Над площадью свисли грозовые тучи.
     На  площади  против  управы,  под  навесом  -  торговый пассаж.  Сюда
стянулись  торговцы,   мясники,   огородники,  городские  чистоплотники  -
расползлись они по переулкам,  густели, обрастали, смелели. Но лишь только
огромным  шерстатым  зверем  начинала  рычать  рабочая  рать  -   смолкали
пассажники,  ныряли в гущу,  понимали бессилье перед этой безмерной силой.
Крики  -   вскриками,  но  идет  митинг  неумолимым  ходом,  говорят  свое
большевики - и снова безмолвна площадь.
     Встал на  бочку Отец:  сухи и  строги выцветшие глаза,  тих  усталый,
ломкий голос:
     - Товарищи.  Мы на свободе здесь говорим про свои дела,  а  рядом,  в
тюрьме, томятся наши товарищи... Мы обязаны их освободить...
     И  лишь  только  сказал  -  колыхнулась площадь,  вскричала  крепким,
радостным криком:
     - На тюрьму! На тюрьму!
     Вполз  на   бочку  Добротворский,   полицейский  чин,   заявил,   что
"беспорядков власть не потерпит",  но потонули жалкие слова в  тысячеустых
криках:
     - Освободить! На тюрьму!
     И лава тронула -  мимо Воздвиженской церкви,  по Приказному мосту,  к
городской тюрьме.
     У тюрьмы взвод солдат мрачнел винтовками.
     Солдатам  не  было  приказа  стрелять.  Перепуганные тюремщики отдали
грозной  толпе  томившегося большевика  -  в  городской  был  только  один
заключенный.
     - На Ямы! В Ямскую тюрьму!
     И  снова тронулась масса -  мимо Колбасного угла по широкой Соковской
улице...
     Ямы -  рабочий квартал.  На Ямах нет ни асфальтов,  ни мостовых. Ямы,
как скотное стойло,  затонули в смраде,  в грязи, в нищете. Что ж, в самом
деле:  чистой публике города незачем быть в этих трущобах,  чистая публика
города ходит окольными путями.
     Октябрьские  ненастные  дни,   густые   октябрьские  ливни   взмесили
непролазным месивом ямские колеи - ни пешему, ни конному ходу нет, - жили,
как на острове, ямские ткачи.
     Катилась по Соковской митинговая рать.  У церкви Александра Невского,
на перепутье, выскочили казаки:
     - Разз-зойдись!
     Но жалки и бессильны над головами повисшие нагайки.  Взрыкнула толпа,
заворочала булыжники, станковские боевики сверкнули оружием.
     Подались казаки с  пути  -  лава  катилась вниз,  на  мост.  И  когда
окунулись в  аршинное месиво -  кучка за кучкой отлипала в пути,  жалась к
палисадникам,  оставалась  на  мостовой;  обернулись  грудками  митинговые
массы,  заредели горестные ряды,  к  тюрьме Ямской подступали не  тысячи -
сотни.
     Сотни вели большевики.
     У  Ямской тюрьмы -  казацкие заслоны.  Сотням не взять заслоны с бою.
Говорить с казаками пошел Отец, вместе с Отцом - Павел Павлыч.
     Что  было  казаку  рабочее  слово?  Бились  в  глухую  тюремную стену
отцовские слова. Из тюрьмы казаки никого не отдали. Уходили рабочие вспять
- путь держали на Талку,  на речку, где летом бурно собирались бастовавшие
фабрики.
     Когда миновали Ямы,  на  Шереметьевской путь  пересекла черносотенная
гуща.  Эту  гущу,  как  ушли рабочие,  поили водкой на  Управской площади,
кадили кадилами попы,  купцы натаскали к  ней  икон  и  царских портретов,
раздобыла черная сотня трехцветные знамена,  шла теперь хмельная и буйная,
пела "Боже, царя храни".
     Поодаль,  мерно  колыхаясь,  желтели  широкими лампасами астраханские
казаки,  охраняли