а часами. Уже свечереет, а десятитысячные
толпы рабочих все стоят и слушают-слушают...
     В  конце -  революционные песни;  с  песнями уходили по домам,  чтобы
завтра утром  снова  прийти и  снова быть  здесь до  темного вечера.  Иные
оставались целую ночь -  уходили в лес,  зажигали костры,  вкруг костров -
ночи напролет сидели,  толковали,  слушали,  учились:  Талка и в ночь была
рабочим университетом.
     Выступали здесь те же -  знакомые и любимые:  Евлампий Дунаев,  Отец,
Семен Балашов,  Бубнов,  Миша Фрунзе,  Шорохов,  Самойлов,  Жиделев, Марта
Сармантова...  С докладами выступали наезжие - Станислав Вольский, Николай
Подвойский...  На  ночь все  скрывались как могли -  уж  зорко выслеживали
вожаков полицейские ищейки...
     Часто  переодевался Евлампий  Дунаев,  скрывался то  в  лесу,  то  по
городским кладбищам,  -  как-то  вместо него  даже выловили сыщики схожего
рабочего, трое суток проморили в каталажке, пока не расчухали ошибку.
     Талка  и  ночь  и  день  жила  своей жизнью -  днем  гудела тысячными
толпами, ночью золотилась кострами...
     В городе -  строг стоял революционный порядок,  в городе ни шуму,  ни
драк, ни скандалов. По требованию совета закрыли "казенки" - винные лавки.
Создал на  Талке совет свою милицию.  Ходили рабочие-милиционеры в  черных
ластиковых рубахах,  опоясанные черными широкими поясами, в руках - палка,
окрашенная в черный цвет.  Милиция поддерживала в городе порядок.  То, что
не  давалось полицейским,  легко удавалось рабочей охране.  Стояли рабочие
патрули и у фабрик,  зорко смотрели: не пришел бы кто работать, но не было
никого  у  фабричных стен,  только  дутым,  ощеренным индюком прохаживался
господский сторож. Стояли наглухо замкнуты фабричные чугунные ворота.
     Забастовка из Иванова перекинулась по окрестности:  уж встали фабрики
Тейкова, Вичуги, Шуи, Кохмы... Отовсюду на Талку съезжались представители,
получали  советы-указанья,   захватывали  кипки   листовок  и   воззваний,
возвращались крепко заряженные...
     Типография советская  спрятана  была  где-то  по  Лежневскому тракту;
заведовал ею Николай Дианов; краску, бумагу, шрифты ему возили Отец, Федор
Самойлов и другие ребята.  Типография работала куда как лихо:  выбрасывала
то и  знай десятки тысяч листовок,  в  тех листовках поясняла пути борьбы,
поясняла каждый свой и вражеский шаг,  рассказывала о том, что происходило
на Талке.  Листовки на время заменяли газеты.  Более близкого в эти дни не
было  ничего;  листовки  говорили про  борьбу,  листовки учили  побеждать.
Читались они нарасхват.
     Фабриканты молчали,  на требования рабочих ответа не давали.  Снова и
снова говорили рабочие делегаты с  фабричными инспекторами -  эти уверяли,
что сделают все, - и не делали ничего, говорили с губернатором - этот руки
разводил недоуменно, голову вжимая в жирные плечи, присмеивался:
     - Не  из  кармана я  выну эту надбавку.  Не хотят фабриканты,  -  что
поделаешь, - на то они полное право имеют, да-с.
     Ходили делегаты и по фабрикам, говорили с директорами-управителями.
     - Ничего-с, ничего-с не можем. Хозяева уехали в Москву, пишут, что за
жизнь свою беспокоятся здесь.  А указаний нет,  никаких нет-с, гривенничек
на рубль, как говорили-с...
     И они хихикали злорадно и слюняво.
     А  голод  крепчал,  рабочие распродавали барахлишко,  иные  на  время
уходили по деревням, многосемейные выбивались последними усилиями, в толщу
рабочую  вкрадывались тревоги,  цепко  хватала она  материнские сердца,  -
матери дальше не  могли смотреть без слез на ребят,  оставшихся без хлеба,
истомившихся в голодухе.
     Тревога росла,  проникала к самому сердцу массы,  и те,  что дрогнули
раз,  на  другой раз боль свою прорывали ропотом,  в  третий раз горе свое
развевали угрозами и проклятьями.
     Шпики,  ищейки,  переодетые жандармы шныряли и  следили за поворотом,
замечали, как лютой ржавчиной разъедает голод самую сердцевину, доносили о
том  ищейковым  главарям,  и  те  подсчитывали сроки,  когда  можно  будет
выступить в открытую.
     Совет выделил комиссию,  эта  комиссия выделяла самые голодные семьи,
выдавала из грошового фонда чеки,  по чекам шли рабочие в кооператив. Хоть
сколько ни есть,  а поддержка была.  И на время притихало ропотное сердце,
смолкали протесты, пропадала тревога тех, что дрогнули в безвыходности.
     И как-то раз стало слышно на Талке:
     - Фабриканты ответили, фабриканты прислали письмо...
     В  самом  деле,  перед  собравшимися массами  выступил  представитель
совета и  распечатал не  одно  -  целую груду писем.  Фабриканты отвечали,
каждый свое.
     Но  что ни писали там по-разному,  -  у  всех было одно:  надбавки не
будет  никакой,  кроме того,  что  сказано:  гривенник на  рубль!  Кое-где
говорили про кухню фабричную, про бани, про страховку рабочих...
     И как ни крепко голод глотку сцепил когтями - постановили грозно:
     - Забастовку продолжать!
     И с утра до ночи,  ночь напролет жила,  дышала Талка, делал свое дело
рабочий университет.  Бывало вначале - попробуй крикнуть: "Долой царя!" Эх
как распалялись рабочие, как галдели:
     - Неча  царя  трогать...  Царь  ни  при  чем  -  дело  больше  давай,
надбавку...
     Так было вначале,  а теперь, всего через недели, те же смелые призывы
против царской тирании встречаются восторженным и гневным криком:  рабочий
университет,  как  крот,  прокапывал невидные  пути  в  рабочем  сознании,
добирался до  самого сокровенного,  перестраивал все на новый,  невиданный
лад.
     Видели власти,  как  разрушает талочный крот вековые устои,  понимали
царские служаки, что не в шутку затеялось дело.
     Второго июня губернатор повесил бумагу:
     "Ни в городе, ни на Талке собранья отныне не разрешаю!"
     Тогда  спешно собрался совет рабочих депутатов в  бору  и  постановил
свое:
     "Приказу губернатора не подчиняться. Собранья на Талке продолжать!"
     Схлестнулись лицом  к  лицу  два  суровых решенья:  эта  стычка даром
пройти не могла.


     Раннее утро 3 июня.  Теплы и тихи июньские дни.  Хорошо  на  талочном
зеленом  берегу.  Хорошо  у  бора,  где густы и пряны запахи высоких трав.
Хорошо в бору,  где расплылась над травами,  над хвоей  щекотная  прохлада
леса.  На этот раз собирались под самым бором:  с высокого берега,  с луга
мостиком перебирались над  журчливой  Талкой  к  опушке.  И  рассаживались
грудками  по  траве.  Митинг  не  открывали - ждали,  когда подойдут новые
тысячи.  С Хуторова,  с Ям,  от вокзала шли рабочие,  примыкали к тем, что
ждали у бора, все новыми кучками засыпали поляну, снижались к реке. Что-то
дрогнуло вдалеке и заколыхалось черной широкой тенью.
     Вон она ближе,  строже тень, вот из облачка изумрудной пыли выскочила
отчетливая казацкая кавалькада: казаки путь держали к Талке.
     Рабочие,  как  были,  остались сидеть на  полянке.  Около самого бора
члены совета сбились крепкой взволнованной кучкой.
     На  берегу,   переливаясь  желчью,   пестрели,  суматошились  лампасы
астраханцев.  С  астраханцами впереди Кожеловский -  полицмейстер.  Казаки
чуть замялись над речкою,  но, видимо, все было сговорено ранее: торопливо
спустили коней вниз, перемахнули мелководную тихоструйную Талку, вырвались
на поляну к рабочим;  те сидели и стояли, чуть оторопелые. Да и что в этом
казачьем  визите  опасного,   когда  на  управской  площади  все  собранья
проходили в казачьем и в драгунском кольце?
     Вдруг Кожеловский высоко и резко крякнул три раза взапал:
     - Разойдись!
     И не успели понять рабочие,  что кричит полицмейстер, как выхватил он
шашку, блеснул над головой и кинулся к грудкам безоружных. Казаки гикнули,
кинулись вослед.
     Тогда только и рабочие повскакали,  кинулись врассыпную. Те, что были
у  самого бора,  юркнули меж деревьев,  помчали по  лесу,  -  их  не могли
достичь казацкие шашки, им вослед казаки открыли огонь.
     Но главная драма там -  у насыпи,  на открытом песчаном взгорье, куда
побежала  масса  рабочих.   Казаки,   как   дьяволы,   метались  по   всем
направлениям,  стреляли прямо в  густую толпу,  наскакивали и мяли бегущих
под конями, махали шашками, резко свистели смолеными нагайками.
     Тех, что падали убитые и раненые, никто не собирал - и через них и по
ним скакали озверелые от крови казаки.
     Часть отбитых с  насыпи окружили и загнали вновь на поляну;  скоро их
прогнали в тюрьму.
     В  ужасе неслись рабочие через насыпь на город.  Страданьем и  гневом
искажены  лица.  Страстная  месть  загоралась в  глазах.  Бешеным  потоком
хлестали  они  по  улицам,  вырывали,  сбивали  телеграфные столбы,  рвали
провода,  а потом, ввечеру, стреляли на постах в городовых и по жандармам,
зажгли на Ямах Гандуринскую ситцевую,  склад фабриканта Гарелина...  Скоро
запылали  в  окрестностях  фабрикантские  дачи  -   Бурылинская,   Фокина,
Дербенева.
     Рабочие в грозной мести проливали свой гнев.
     Совет  наутро  десятками тысяч  пустил  листовку,  где  рассказал про
вчерашний  расстрел,   где  призывал  рабочих  стоять  на  своем,  держать
мужественно знамя борьбы: пусть порют, пусть расстреливают, - придет черед
и нашей победе!
     И  снова шли мучительно голодные дни.  Только уж  на  Талке больше не
собирались -  ночами уходили в лес, далеко выставляли дозоры, собирались в
глуши, обдумывали там, как дальше вести борьбу.
     И как-то раз,  через неделю после расстрела, загудели вдруг фабричные
гудки:  хозяева верили и ждали,  что измученные, перепуганные рабочие сами
придут  на  работу.  Но  никто  не пришел.  Повыли-повыли холостые гудки и
смолкли.  Пождали-пождали распахнутые голодные ворота  -  и  захлопнулись.
Угрюмы  и гневны сидели по избам рабочие - без приказа совета на работу не
вступали.
     Тогда  поняли и  расстрельщики,  что  так  дело  кончиться не  может:
собранья  на  Талке  разрешили  вновь,  даже  сместили,  перевели  куда-то
полицмейстера Кожеловского.
     И снова,  как прежде, оживали с утра талочьи берега, и снова на Талке
- рабочий университет.  Только и речи и все выступленья,  разговоры, будто
черной вуалью, подернуты траурными воспоминаньями о недавней потере.
     Уж  иссякали  последние крохи  стачечного фонда,  выдавали  последние
билетики на  хлеб и  кооператив.  Дальше надеяться было не на что,  стачку
надо было подводить к концу.
     23  июня  собрались,  как  раньше,  перед  управой.  Евлампий  Дунаев
говорил:
     - Больше мы  не  можем смотреть на  страданья измученных матерей,  на
голодных детей.  Мы требуем,  чтобы наши условия были приняты.  Мы требуем
работы,  мы  требуем хлеба.  Дальше  продолжаться так  не  может.  Или  мы
складываем с  себя  ответственность -  пусть  изголодавшиеся рабочие массы
действуют сами по себе.  Ежели что случится,  помните!  - И Дунаев ткнул в
управские окна. - Помните, что мы сняли с себя ответственность: она падает
только на вас!
     Бурно шел  и  бурно окончился этот голодный митинг.  Гневом и  местью
дрожали  речи.  В  накаленном воздухе  чувствовалась близкая гроза.  Тесно
сомкнуто вкруг управской площади казачье и драгунское кольцо.
     Ночью   грохнули   погромы.   Разбивались  торговые   лавки,   тащили
изголодавшиеся всякую снедь.
     Тогда были спущены казаки,  но казаки сами, почуяв добычу, кинулись в
грабеж.  Только грабили они  не  хлеб,  не  муку:  казаки голода не  знали
никогда.
     На фабричных воротах скоро развесили призывное:
     "Ежели в  июле рабочие не  встанут на  работу -  фабрики закроются до
сентября".
     Говорилось там о десятипроцентной надбавке и о том,  что день рабочий
снижается от одиннадцати с половиной до... десяти часов!
     А рядом другая рука писала негодующее:
     "Товарищи, держитесь крепче, не поддавайтесь подлецам!"
     "Потерпим, товарищи, победа за нами!"
     Видел  совет  рабочих депутатов,  что  стачку  пора  вести  к  концу:
безвыходный голод может толкнуть не только на погромы,  - всему своя мера,
свой предел.
     Рабочий совет все учел,  видел вперед и понимал,  что не кончи стачку
теперь же организованно,  она может распылиться сама по себе:  глубочайшая
нужда достигла предельной грани.
     Тогда  последний раз  собрались на  Талке  десятки  тысяч  измученных
ткачей и выслушали от своего боевого совета прощальную речь:
     - Средства наши  иссякли.  Помощи  неоткуда ждать.  Мы  с  лишком два
месяца боролись, товарищи, - неплохо боролись! Не напрасно голодали. Пусть
добились не всего,  что хотели с бою взять, но мы окрепли и выросли в этой
борьбе.  Наша  следующая схватка с  капиталом будет уж  не  такая.  В  той
схватке, надо думать, одержим мы уж не такую победу. А теперь - на работу,
товарищи!
     И   27  июля  вновь  загудели  фабричные  гудки,   радостно  задымили
соскучившиеся трубы,  вздрогнули  каменные  корпуса  -  рабочие  пошли  на
работу.

1925 г.

__________________________________________________________________________

          Фурманов Д. А.
          Ф95. Рассказы;  Повести;  Заметки о литературе  /  Сост.  М.  Л.
     Катаева.  -  М.:  Моск.  рабочий,  1984.  -  416  с.  -  (Однотомники
     классической литературы).
          ИБ ј 2740
          В книгу входят  повести  "Чапаев",  "Красный  десант",  а  также
     рассказы "На подступах Октября", "Маруся Рябинина" и др.
          Тираж 200 000. Цена 2 р. 60 к.
     Составитель М. Л. Катаева
     Заведующая редакцией Л. Сурова
     Редактор С. Митрохина
     Художник Р. Данциг
     Художественный редактор Э. Розен
     Технические редакторы Н. Привезенцева, Г. Бессонова
     Корректоры З. Комарова, И. Фридлянд, Г. Трибунская, И. Попкова
__________________________________________________________________________
     Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 02.08.2002
     О найденных в тексте ошибках сообщать по почте: vgershov@chat.ru
     Новые редакции текста можно получить на: http://vgershov.lib.ru/



                        Дмитрий Андреевич ФУРМАНОВ

                             НЕЗАБЫВАЕМЫЕ ДНИ

                 (Октябрьские дни в Иваново-Вознесенске)

                                 Рассказ


     Мы знаем,  что 25 октября совершится переворот -  именно 25-го,  - ни
раньше,  ни позже.  Центральный бой будет в Питере и Москве - там решается
почти все.
     Туда будет нужна наша помощь:  мы должны им сказать, что сами готовы,
что можем дать своих лучших солдат, что здесь, у себя, мы - победители!
     Когда один,  другой,  десятый,  сотый город скажет, что и он победил,
что и он готов к помощи,  - только тогда победа. Деревня победит вослед...
Мы это знаем и лихорадочно готовимся к роковым, решающим дням.


     Рабочим за  октябрь выдано  по  пяти  фунтов дрянной муки.  Больше не
дадут ничего,  надежд на близкую получку нет, достать неоткуда, а покупать
им не на что и негде. Положение грошовое.
     Мы  приходим  на  митинги,   многотысячные  митинги  ткачей,  которые
собираются у себя по фабричным дворам.
     Приходим, сами до тошноты голодные, говорить с ними о голоде.
     - Рабочие!  Дорогие товарищи!..  Видите  сами  -  откуда  мы  добудем
хлеба?..  Ближнюю неделю так и не ждите,  не будет совсем... А там... там,
может быть,  будет:  твердо не заверяем,  а надежда есть...  Вы за октябрь
получили только пять фунтов - это тяжело; но что же делать, коли хлеба нет
и не видно: все картофельную шелуху жуем...
     - И картофельной-то нет, - простонет из гущи со скорбью ткачиха, и ей
глухо отзовется старая, строгая мрачная соседка:
     - Ах ты, господи, что же делать-то будешь...
     - А вот што,  - взвизгнет откуда-то женский крик, - вот што делать: у
меня два дня не жрамши дети сидят!..  Ишь словарь какой нашелся (это уже к
нам),  на што мне слова твои,  ты хлеба дай -  хлеба,  а то мне -  тьфу на
тебя... Вот што...
     Это мать.  Она не говорит,  а,  прыгая на месте, пронзительно и часто
причитает, неистово машет руками. Грани терпения перейдены, ее уговаривать
невозможно.
     Молчаливо стоят угрюмые,  суровые ткачи: они понимают голодную мать -
не помешают ей в  криках,  в  протестах,  в  угрозах отвести взволнованную
душу. И мы замолчим.
     Так  одна от  другой,  заражаясь скорбью,  вспомнив плачущих голодных
ребят,  еще  больней,  еще  острей  почувствовав вдруг  всю  муку  лишений
женщины-матери, измученные ткачихи взывают о помощи, бранят и проклинают -
кого?.. Сами не знают кого, голосят, словно у дорогого гроба...
     Спокойны, строги, серьезны стоят без движения ткачи...
     Проходят  минуты  острого  негодования,  жалоб,  безумных протестов и
угроз...  Море утихает,  снова можно сказать; говоришь - и слушают тебя, и
верят тебе,  и знают,  что помощь придет все равно откуда-то из совета, от
этих вот, стоящих на бочках, людей, которых выбрали они же, ткачи, которым
вверили свою жизнь и  которых можно крепко побранить,  излить на  них  всю
невыносимую боль страданий от голода,  от болезней, лишений на каждом шагу
и каждый миг: свои, не обидятся.
     Пробовали на   эти  митинги  проникать  мясники  и  в  бурные  минуты
недовольства  и   угроз   начинали   сами   кричать,   только   по-своему,
по-мясницкому...  Их узнавали,  иной раз колотили,  выбрасывали из рабочих
дворов:
     - Не лезь в чужое дело - здесь свои бранятся, сами и столкуются...
     Над толпою проносятся слова:
     - Мы опутаны изменой и предательством.  Правительство бессильно:  оно
продолжает кровавую бойню,  оно фабрики держит за  фабрикантами,  не  дает
крестьянам землю...  Станем ли дальше терпеть?  Сила в  нас,  мы все можем
сделать!
     - И сделаем... Но лишь тогда, когда власть возьмем в свои руки!
     - Верно,  верно,  -  вырывается из сотен и тысяч грудей. - Вся власть
Советам! Долой министров-капиталистов! Долой социалистов-изменников!
     Забыли про голод, забыли про тяжелую нужду, - вот они стоят, рабочие,
готовые  на  борьбу,  самоотверженные,  сознательные,  неумолимые в  своем
решении...
     - Подходят дни  -  мчатся новые  обжигающие слова,  -  последние дни,
когда решается наша судьба.  Пролетарская Россия готовится к бою... Готовы
ли вы, ткачи?
     - Мы всегда готовы...
     - Так  знайте  же,  что  в  близком будущем нам  придется постоять на
посту!
     Окончено  собрание  -   зашумела,  заговорила,  заволновалась  толпа,
рассыпалась-потекла в разные стороны...
     Рабочие были готовы встретить врага.
     На железной дороге -  в депо,  по мастерским,  у водокачки -  шныряли
какие-то  шептуны,   задерживали  рабочих,  уверяли  их,  что  надо  скоро
остановить движение, потому остановить, что в Питере и в Москве захватчики
хотят отнять народную власть...  Им не надо,  говорили,  давать помощи, их
надо оторвать от всех,  оставить одних,  там и  добьют их молодцы-юнкера и
свободный народ...
     Рабочие   недоуменно   смотрели   на   агитаторов,    потом   шли   в
железнодорожный комитет и  докладывали об  этом  своим  "вожакам".  Хотели
шептунов изловить,  да  пропали,  так и  не  узнали,  откуда взялись,  кто
подослал...
     Иваново-вознесенские  железнодорожники  по   всему   обширному   узлу
приносили  немалую  пользу  в   Октябрьские  дни.   Они   всегда  были   с
рабоче-солдатским советом,  имели в  нем  своих представителей,  ничего не
делали поперек его воли, обо всем договаривались вовремя.
     Выбивались из  сил,  чинили паровозы и  вагоны;  справляли маршрутные
поезда,  гнали их за хлебом...  В самую горячку восстания они перевозили в
Москву наши рабочие отряды помогать москвичам... Железнодорожники на своих
предоктябрьских собраниях говорили то же, что ткачи, они были также готовы
к действию.
     В городе стоял 199-й запасной полк.  В нем 11-я,  12-я,  14-я роты, а
обучена из  них и  готова одна лишь 11-я...  Ну  что же:  и  одна рота при
случае сделает немалое дело.
     В казармах сыро, холодно, грязно...
     - Солдаты!  Товарищи!  Вам,  может быть,  в  близком будущем придется
в