вание отдельной частью,  может быть, целым полком.
Высказывались опасения, как бы он не использовал своего влияния и не повел
бы красноармейцев, обожающих своего героя, на дела неподобные. Политически
он малосознателен.  Инстинктивно чувствует, что надо биться за бедноту, но
в  дальнейшем разбирается туго.  Фрунзе хотел свидеться с  ним в  Самаре и
привезти оттуда сюда, в район действий нашей армии.
     Через несколько дней  Фрунзе должен воротиться.  С  ним,  может быть,
приедет и Чапай.


27  ф е в р а л я

                                НАЗНАЧЕНИЕ

     Получена  телеграмма:   Фрунзе   предписывает  ехать   к   Чапаеву  в
Александров-Гай и поставить там политическую работу во вновь формирующейся
дивизии.  Имеется уже  приказ.  Завтра думаю  выезжать.  Работать плечом к
плечу с Чапаевым —  задача весьма занимательная.  Он личность незаурядная,
спать не любит, и думаю, что наша новая дивизия скоро пойдет в работу.


9  м а р т а

                                  ЧАПАЕВ

     ...Утром, часов  в  семь,  я  увидел  впервые  Чапаева.  Передо  мною
предстал типичный фельдфебель,  с длинными усами,  жидкими,  прилипшими ко
лбу волосами;  глаза иссиня-голубые, понимающие, взгляд решительный. Росту
он среднего, одет по-комиссарски, френч и синие брюки, на ногах прекрасные
оленьи сапоги.  Перетолковав обо всем и напившись чаю, отправились в штаб.
Там он дал Андросову много ценных указаний и  детально  доразработал  план
завтрашнего выступления.  То ли у него быстрая мысль,  то ли навык имеется
хороший,  но он ориентируется весьма быстро и соображает моментально.  Все
время водит циркулем по карте,  вымеривает, взвешивает, на слово не верит.
Говорит уверенно,  перебивая,  останавливая, всегда договаривая свою мысль
до конца.  Противоречия не терпит.  Обращение простое, а с красноармейцами
даже грубоватое...
     Я  подметил в нем охоту побахвалиться.  Себя он ценит высоко,  знает,
что слава о  нем гремит тут по  всему краю,  и  эту славу он  приемлет как
должное.  Через час с  ним еду на позицию,  в  Казачью Таловку,  где стоит
Краснокутский полк. Завтра, в восемь утра, общее наступление.


     "Меня,  говорит,  в  штабе  армии  не  любят  и  считают даже  врагом
советской власти, хотя я в партии коммунистов состою уже более года. А это
вот  почему.  Когда  мне  приходилось спасать Пугачев и  Саратов,  там,  в
Пугачеве,  Совет работал плохо.  А  надо было бороться с белогвардейцами и
экстренно мобилизовать крестьян.  Вот я и стал все это делать сам,  потому
что делать было необходимо, а делать некому. Ну, пошли кляузы да поклепы —
там,  в штабе,  и взъерошились.  Да и до сих пор не могут изменить мнения,
хотя уж и убедились,  что я борюсь за Совет.  Ничего, рассеется, да и мало
меня это беспокоит. С товарищами я лажу, они меня знают и любят..."


13  м а р т а

                              МИТИНГИ ЧАПАЯ

     Для   организованных,   сознательных  рабочих  теперь  смешны,   даже
возмутительны были  бы  его  ультрадемагогические приемы,  но  тут,  среди
крестьян-красноармейцев,  сходило,  и  не  только сходило,  а  имело еще и
колоссальные положительные последствия.
     — Товарищи,  я не потерплю того, что происходит, я буду расстреливать
каждого,  кто наперед будет замечен в грабеже. Сам же первый и застрелю. А
попадусь я —  стреляй меня,  не жалей Чапаева. Я ваш командир, но командир
только в  строю;  на воле я  ваш товарищ.  Приходи ко мне в  полночь и  за
полночь,  надо — так разбуди, я завсегда с тобой поговорю, скажу что надо.
Обедаю —  садись со мной обедать,  чай пью —  и чай пить садись.  Я к етой
жизни привык.  Я  академиев не проходил и  их не закончил,  а вот все-таки
сформировал четырнадцать полков и  во  всех в  них был командиром.  И  там
везде был у меня порядок,  там грабежу не было,  не было и того,  чтобы из
церкви утаскивали сосуды золотые и  рясу поповскую.  Поп,  известное дело,
обманывает народ.  Поп потому нам и  опротивел,  что говорит —  "ты не ешь
скоромного",  а сам жрет,  "ты, говорит, не тронь чужого", а сам ворует, —
вот почему он нам опостылел.  А все-таки веру чужую не трожь,  она тебе не
мешает. Верно ли, товарищи, говорю?
     — Верно, верно, — гремело в ответ.
     — Ты вот тащишь из чужого дому,  а ведь это и без того все твое,  раз
окончится война —  куда же оно все пойдет, как не тебе? Все тебе. Отняли у
буржуя сто  коров —  сотне крестьян отдадим по  корове,  отняли одежу —  и
одежу разделим, верно ли говорю?
     — Верно, верно...
     Лица у всех оживленные.  Он сумел зацепить за душу и теперь душу этой
массы держал в своих руках.
     — Не тащи,  —  продолжал он,  останавливаясь и  запинаясь иногда,  не
находя,  что сказать дальше, — не тащи, а собери все в кучу и отдай своему
командиру.  Он  продаст,  а  деньги положит в  полковую кассу.  Все  будем
продавать,  а деньги складывать в ету кассу. А когда тебя ранят — вот тебе
из етой кассы сто рублей, убьют тебя — раз по сто рублей всей твоей семье.
Вот как,  а не так. Верно ли, товарищи? (Взрыв одобрительных, восторженных
криков.)
     Я ему после заметил, что эта мера — продажа всего чужого захваченного
имущества в пользу полка —  мера сомнительного достоинства,  что имущество
переходит совнархозу.
     — Мы,  — говорит, — только мелочь, а крупное не тронем, да потом ведь
эта касса все равно потом перейдет всему государству.
     Он на митингах резок и прям,  но совсем нельзя сказать,  чтоб он плыл
по течению и  потакал массе.  Насколько он быстр в решениях,  настолько же
тверд и в проведении этих решений. Свое дело знает, в себя верит крепко, в
чужих  советах  не  нуждается и  делает  все  самостоятельно.  Работник он
неутомимый.  Голова не  знает  иных  забот,  кроме  своего дела.  Оно  его
поглощает всецело. В ночь моего отъезда, например, он сидел до шести часов
утра и  все  разрабатывал план переброски полков на  Шильную Балку,  писал
приказы,  говорил по прямому проводу с центром,  а меня будил через каждый
час,  чтобы подписать тот или иной приказ. Работник, повторяю, неутомимый.
Инициативы в нем много. Ум у него простой и ясный, схватывает все быстро и
схватывает за самую сердцевину.  В нем все простонародно и грубо, но и все
понятно.  Лукавства нет,  за лукавство можно и по ошибке принять требуемую
иногда  обстоятельствами  осторожность.  Словом,  парень  молодец.  Натура
самобытная, могучая и красивая.


22  м а р т а

                                  ЧАПАЕВ

     Его   личность  поглотила  мое   внимание.   Я   все  время  к   нему
присматриваюсь,  слушаю внимательно,  что  и  как он  говорит,  что и  как
делает.  Мне хочется понять его до  дна и  окончательно.  Во время пути мы
были все  время вместе,  ехали неразлучно в  одной повозке и  наговорились
досыта. Я говорю о поездке из Алгая в Самару на лошадях. Путь грандиозный,
свыше четырехсот верст.  Мы были в пути четыре дня: выехали семнадцатого в
час дня, приехали двадцать первого в три часа дня.
     Чапая  всюду крестьяне встречали восторженно:  в  Совете лишь  только
узнавали,  что приехал Чапай,  —  начинали говорить шепотом,  один другому
передавал,  что  приехал Чапай,  и  молва живо  перебрасывалась на  улицу.
Стекался  народ  посмотреть на  героя,  и  скоро  Совет  сплошь  набивался
зрителями. А когда уезжали, у ворот тоже стояли любопытные и провожали нас
взорами.  Популярность его  всюду огромная,  имя  его  известно решительно
каждому мальчугану.  В одном селе попали как раз на заседание Совета.  Его
пригласили  "хоть  что-нибудь  сказать",   и  он  рассказал  крестьянам  о
положении  наших  дел  на  фронте.   Крестьяне  шумно  выражали  ему  свою
благодарность.  В другом селе мы никак не могли найти Совет —  он оказался
заброшенным куда-то в  овраг,  на далекую окраину и  помещался почти что в
сарае. Приехали мы часов в девять вечера. Там никого из советских не было,
только дежурил дедка-сторож.
     Немедленно вызвали председателя;  тот вошел и  стал как-то  по-рабски
кланяться,  стоял нерешительно, уныло и опасливо оглядываясь. От вестового
он  уже  знал,  что его требовал Чапаев.  Чапай распек его на  все корки и
наутро же "приказал" перенести Совет куда-нибудь в  центр села,  в хорошую
квартиру,  а в Совете назначить бессменное дежурство.  Вообще он поступает
весьма самостоятельно в делах и не только военных.
     Мы с ним за эти четыре дня,  повторяю,  говорили очень много.  Он еще
подробнее рассказывал мне о  своем прошлом житье-бытье и все горевал,  что
судьба у  него  сложилась нескладно и  не  дала  возможности развиться как
следует.    Он,    разумеется,    сознает   и   свою   невоспитанность   и
необразованность,  свою малую развитость и  невежественность.  Все  хорошо
видит,  скорбит душой и  стремится страстно перевоспитаться и скорее,  как
можно скорее научиться всяким наукам.  Ему хочется ознакомиться с  русским
языком,  ознакомиться с математикой и т. д. Мы договорились, что свободное
время  я  буду  с  ним  заниматься,  буду  направлять  по  возможности его
самообразовательную работу.  Говорили мы немало и на темы политические. Он
все внимательно и жадно слушает,  потом высказывается сам — просто, хорошо
и правильно. Мысль у него правильная и ясная. По пути мы заезжали к нему в
семью,  которая живет  в  деревне Вязовка,  Пугачевского уезда,  верстах в
пятидесяти от  Пугачева.  У  него там старик со старухой,  трое ребят (два
мальчугана и девчурка) и еще женщина-вдова со своими двумя ребятами.
     Там у него полное хозяйство,  есть живность,  есть и пашня. Семья его
живет, видимо, не нуждаясь, на стол они наставили нам много всякого добра.
     Ну, наконец,  после долгих мытарств,  добрались до Самары.  Явились к
Фрунзе.  Он рассказал нам пока в общих чертах о положении на всех фронтах,
а  вечером  пригласил  к себе пить чай и окончательно договориться о нашей
дальнейшей работе.  Тов.  Сиротинский пришел за  мной  прежде  времени.  Я
сначала не понял,  зачем он меня увлекает,  — оказалось,  это Фрунзе хотел
меня спросить относительно Чапая,  кто он и что он, можно ли его назначить
на  большой и ответственный пост.  Я откровенно высказал ему свое мнение о
тов.  Ч(апаев)е, и он согласился, сознавшись, что сам склонен думать таким
же  образом.  Фрунзе  назначает его начдивом Самарской,  в которую войдет,
между прочим,  и наш Иваново-Вознесенский полк.  У нас,  как известно, под
Уфой дела никуда не годятся.  Уфу наши сдали и отступают дальше. В связи с
этим изменяется и наша дальнейшая работа.  Мы ведь  предполагали  идти  на
Туркестан добывать хлопок. Теперь же приходится сосредоточиваться в районе
Самары.  Фрунзе мне высказал даже опасение,  что мы снова  можем  потерять
Самару, потерять весь этот край.


29  м а р т а

                             САМАРА — ВЯЗОВКА

     ...Черт знает как затомила эта дорога,  я даже заболел. Два дня ехали
по степи ужасным бураном,  однажды сбились даже с  пути,  хорошо еще,  что
возницы ущупали скоро дорогу.  Метет и  крутит отчаянно,  ехать приходится
наглухо закутавшись в тулуп.  С Чапаевым разговорились только на последнем
перегоне, верст за двадцать пять до Вязовки. Я ему высказал свое изумление
на  то  обстоятельство,  что до  сих пор он все еще крестится,  рассказал,
насколько   помнил,   историю   происхождения  религиозных   верований   и
поклонений,  захватил по пути и политическую экономию. Потом указал ему на
то,  как мелочное бахвальство роняет его в  чужих глазах,  и  он вполне со
всем  этим  согласился,  задумав  избавиться от  недочетов.  Его  особенно
интересует электричество, устройство беспроволочного телеграфа, граммофона
и  т.  д.  И  на  эти  вопросы,  поскольку сам знаю,  отвечал и  объяснял,
сознавшись, что тайна граммофона непонятна и мне самому.
     Особенное  же  удовольствие  доставляют  ему  воспоминания из  боевой
жизни,  когда он подымал двести — двести пятьдесят человек в одном белье и
отымал  только  что  потерянные  пулеметы,  отымал  почти  голыми  руками,
благодаря исключительно смелому натиску.
     Ворвался однажды в  селение,  где были уже чехи;  те открыли пальбу —
ускакал.   Под  Уральском  был  окружен  превосходными  силами,  перепорол
комиссаров и  командиров за бездеятельность,  поднял всех на ноги и  вывел
без потерь.
     Вспомнил, как в далеком детстве, когда было девять-десять лет, взял у
часовщика две копейки —  семишник,  купил на него арбуза, съел, захворал и
пролежал шесть недель. Мать, когда узнала, и молебны давай служить, и в то
место,  откуда  взят  был  семишник,  серебра  покидала рубля  два-три  и,
наконец, "вылечила" своим заступничеством.
     Это  воспоминание врезалось в  душу и  до  сих  пор  удерживает взять
что-то  чужое —  охватывает какой-то  инстинктивный страх перед наказанием
свыше.
     Наконец доехали в  Вязовку.  Экстренно объявили на  вечер  устройство
спектакля,  а  прежде часа три проводили митинг.  Спектакль,  пустейший по
содержанию и  скверный по игре,  открыли только в полночь,  закончив около
двух часов.  Мне сильно занедужилось,  наутро выехать,  таким образом,  не
смогли и  остались до  следующего утра,  а  сегодня в  Народном доме думаю
прочитать свою  незабвенную "Парижскую коммуну".  Теперь уж  в  эти  края,
пожалуй что, долго не попадем, будем держаться ближе к Самаре.


10  а п р е л я

                            УРАЛЬСК — БУЗУЛУК

     Шестого  была  получена телеграмма от  Фрунзе.  Он  извещал,  что  по
приказанию главнокомандующего мы  с  Чапаевым должны  немедленно выехать в
Бузулук, местонахождение штаба нашей дивизии.
     Я  пришел от Гамбурга* часов в  двенадцать ночи.  Чапай сидел и  ждал
меня.  Только что перед этим,  часа за четыре, у нас произошла в некотором
роде  сцена.   Дело  в  следующем:  я  пришел  к  нему,  чтобы  поговорить
относительно бригадного  приказа  30-й  (22-й)  дивизии  о  наступлении на
поселок  Мергелевский,   дать  критику  на  этот  приказ  и   выяснить  по
возможности причины огромной неудачи,  постигшей нас при этом наступлении.
Во  главе комиссии по  разбору дела  Фрунзе поставили меня.  Чапай же  был
придан как военный знаток. Приказ Чапай взял у меня еще до обеда и хотел с
ним ознакомиться заблаговременно,  подумать о нем наедине. Когда я пришел,
он  что-то  диктовал товарищу Демину*,  писавшему на  машинке,  —  это был
приказ комбрига, детально и умно раскритикованный Чапаем.
     — Хочешь, я тебе его прочитаю? — спрашивает он меня.
     — Почитай, — говорю, — может быть, что будет не так, исправим вместе.
     — Нет,  вы можете дать свою критику отдельно,  вы критикуйте со своей
стороны, а я со своей, с военной...
     — Так  зачем  же  нам  разбиваться,  давайте вместе,  —  говорю  ему,
ущемленный в самое сердце этой холодной формальностью и официальностью...
     На этом разговор и окончился.  Он прочитал мне приказ и свою критику.
Потом начал хвалиться своим умением, знанием, пониманием дела.
     — Вот что, Чапай, — говорю ему. — Ты хороший вояка, ты смелый боец, я
этому верю,  это в  тебе ценю,  за  это уважаю,  но  сознайся же сам,  что
стратег — стратег в научном смысле слова — ты все-таки слабый.
     Он вспылил, осердился, повысил тон.
     — Я слабый стратег? Нет. Я скажу вам, что у нас в армии еще не было и
нет такого стратега,  как я. Подтверждаю, что я лучший стратег, хоть этому
по  книгам и  не  учился.  А  вся эта сволочь,  которая меня не считает за
стратега, — они просто контрреволюционеры, и больше ничего. Они меня вот и
до сих пор все гоняют без дела,  а на фронт не пускают.  Они подкапываются
под меня, вот что.
     Я,  конечно,  понимал,  что  в  числе  не  признающих  его  стратегом
"сволочей" он совершенно не имел меня,  но полушутя и  совершенно спокойно
спросил:
     — Так, значит, выходит, что и я сволочь?
     Он как-то опешил, растерялся, застыдился.
     — Нет, про вас я не говорю, я про "них" только.
     Мне почему-то  (верно,  все из-за его официального тона вначале) было
не по себе. Постояв минуту, подаю ему руку и говорю "прощай". Повертываюсь
и  ухожу.  Я  знал,  что ему будет тяжело и неловко после моего ухода,  но
пусть пораздумает, пусть поразмыслит и покается перед собою.
     Теперь,  когда я  вернулся от Гамбурга,  он сидел у  меня и  ждал.  Я
прошел мимо к себе в комнату,  не сказав ни слова, разделся и сел к столу.
Он передал мне отпечатанную на машинке писульку следующего содержания:
     "Тов. Фурманов! Прошу обратить внимание на мою к вам записку. Я очень
огорчен вашим таким уходом,  что вы приняли мое выражение на свой счет,  о
чем ставлю вас в  известность,  что вы еще не успели мне принести никакого
зла,  а  если я такой откровенный и немного горяч,  нисколько не стесняюсь
вашим присутствием и говорю все, что на мысли, против некоторых личностей,
на  что  вы  обиделись,  но,  чтобы не  было  между нами личных счетов,  я
вынужден написать рапорт об  устранении меня  от  должности,  чем  быть  в
несогласии с  ближайшим своим сотрудником,  о  чем  извещаю вас как друга.
Чапаев".
     Эта простая записка меня тронула.
     — Полно,  дорогой Чапаев, — говорю ему. — Да я и не обиделся вовсе, а
если несколько расстроился,  то ведь совсем по другой причине. — Тут я ему
ничего не сказал,  а потом,  дорогой,  когда уже ехали,  сообщил настоящую
причину  своего  недовольства в  то  время  и  заставил  его  признаться в
нетактичности по отношению ко мне. Он уже напечатал рапорт об увольнении и
показал его мне.
     — Как вы смотрите на этот рапорт?
     — Считаю его сущей нелепостью,  —  говорю ему. — Рапорт совершенно не
нужен, это недоразумение.
     Затем он сообщил мне,  что,  согласно приказа главнокомандующего,  мы
должны выехать в Бузулук.
     Сейчас же,  ночью,  сделали все,  что нужно,  добыли у коменданта две
пары лошадей,  а  на  заре,  в  сопровождении двух товарищей,  помчались в
Бузулук.  Выехали седьмого,  а  вечером восьмого,  то  есть через полутора
суток,  были уже в Бузулуке,  промчавшись двести верст. Дорогою мы с ним о
многом говорили.  Он рассказывал мне о своем прошлом. Оказалось, что когда
ему было лет восемнадцать,  то есть годов пятнадцать-шестнадцать назад, он
в  течение двух  лет  был  шарманщиком.  Тогда у  него была девушка Настя,
плясунья и певунья, с которой он жил вплоть до самой солдатчины.
     Дальше он  был  торговцем.  Рассказывал,  как  неоднократно обманывал
купцов-торговцев в отместку за то, что они сами многократно его обманывали
и подчас разоряли окончательно, на последние гроши.
     — Я всю жизнь прошел,  —  говорил он мне.  —  Вся эта торговля и весь
капитал —  только на обмане все и построено. Я это понял на себе, из самой
жизни понял,  и убедился,  что,  пока мы у богача не отымем его богатство,
пока мы  все не  передадим беднякам,  —  покою не  будет.  Вот почему я  и
коммунистом-то сделался — тут я лучше Ленина все понимаю.
     Всю дорогу он рассказывал мне о своей прошлой жизни.  Теперь он пишет
воспоминания и  заметки,  а  когда  напишет,  передаст  мне,  чтоб,  когда
понадобится, я мог обработать, написать.


С к о б е л е в о, 30  а п р е л я

                                  ЧАПАЙ

     ...Я  сделался коммунистом,  —  говорит он,  —  не  по теории,  а  на
практике.  Когда  торговал —  я  видел  весь  этот  обман,  знаю,  как  мы
бессовестно и бессердечно обманывали друг друга.  Я все думал,  как же тут
можно обойтись без обмана —  и не мог понять. А когда научился коммунизму,
когда узнал нашу  программу —  обрадовался,  поняв,  что  избавиться можно
только по этому учению.  Вот почему я стал коммунистом. Ничего, что учение
знаю плохо, зато я убежден крепко.


29  м а я

                                 БЕЛЕБЕЙ

     Сюда,  собственно говоря,  попали мы  зря,  ибо  занятие Белебея было
поручено другой дивизии,  а мы тут прикачнулись совершенно случайно. Здесь
стоянка вышла весьма долгая.  Уставшие части должны были отдохнуть во  что
бы то ни стало. Предс