сь   все
требовательнее,  все осторожнее отношусь к тому, что пускаю в свет. "Лучше
мало,  да хорошо", — вот мой девиз отныне. Коплю материалы: все, что вижу,
что  услышу  интересное,  что  прочту —  сейчас же  записываю,  выписываю,
вырезаю...   Материалу  скапливается  порядочно.  Пожалуй,  было  бы  пора
приниматься за обработку,  но почему-то все еще не могу.  Кажется мне, что
если уж возьмусь как следует — пойдет быстро и успешно. А пока — набираюсь
сил,  знаний,  материалов...  Много читаю.  И по системе: сначала все, что
писано издревле: Греция, Рим, восточная литература... А потом постепенно и
к  современному.  Ясное дело,  что было бы  в  тысячу раз интереснее сразу
взяться  за  современность,  но  креплюсь,  умышленно на  ней  подолгу  не
останавливаюсь и хочу осилить старое.  Потом легче будет понять, осилить и
все новое.
     Конечно, наиболее важное не опускаю и из нового, в общем, не детально
его знаю и  понимаю.  Но  до  деталей докапываться себе не  позволяю:  это
потом.
     Как будто,  кажется мне,  —  жизнь и работа стали у меня за последние
месяцы организованней и планомерней.


26  ф е в р а л я

                               КАК Я ЧИТАЮ

     Для чтения установил я некоторую систему,  именно — решил искусство и
литературу изучать со  дна,  а  не с  поверхности.  Это рационально,  ибо,
пробравшись на  дно  и  определив там все скрытые силы,  во  всяком случае
быстрее и точнее определишь все явления,  происходящие на поверхности,  то
есть современное,  видимое,  то,  чем живет эпоха, чем живу вместе с нею и
сам. Ведь это только кажется во многом, что творишь заново, создаешь нечто
небывалое, невиданное, изобретаешь такое, чему нет ни прецедентов, ни даже
самих корней.
     Особеннейшим  образом  высказанные  соображения  имеют   отношения  к
искусству,  в  частности к искусству слова —  литературе.  Здесь так много
подумано в  прошлом,  так много сказано и  сделано,  что лишь с небольшими
изменениями,  свойственными  современности,  воспроизводится то,  что  уже
давно  и  многократно  было  воспроизведено.  Ясное  дело,  что  нюансы-то
современности и  надо  постичь возможно скорее,  раз  только хочешь идти в
ногу со временем, а не уцепившись ему за долгий хвост. Но нюансы эти будут
поняты и чувствуемы по-настоящему лишь при том условии, что корни их будут
известны и  поняты —  тоже  по-настоящему.  Верхоглядство выхода здесь  не
дает.
     Но  уж,  разумеется,  какие-то пределы должны существовать и  в  этом
изучении  прошлого.  В  конце  концов  о  прошлом  написаны миллионы книг;
прочесть их —  надо жизней десяток —  не одну нашу 60-летнюю.  И  я решил:
изучить старое лишь  настолько,  чтобы понятны были  лишь основные моменты
настоящего.  В  детали  старины  не  вдаваться —  лучше  заняться деталями
современности. Решил искусство и литературу изучать с древности.
     Вот читаю, например, литературу китайскую, японскую, монгольскую...
     Ознакомился еще раз с литературой Греции и Рима...
     Теперь  изучаю  историю  искусства (по  Байе)*.  И  никак  невозможно
заняться только этой книгой. Вот Сакулин в лекциях, а товарищи — в беседах
называют новые книги: Жирмунского* "Композиция лирических стихотворений" и
Шкловского* "Развертывание сюжета".
     Как же их не прочесть,  как не ознакомиться,  хоть слегка, с тем, что
занимает сейчас нашу литературную братию...  Читаю...  Откладываю на время
Байе.  Вячеслав Павлыч  (Полонский) передает мне  для  отзыва в  "Печать и
революцию"  Васильченко  "Две  сестры"  и  3  номера  полтавского сборника
"Радуга"...
     Приходится, ввиду спешности работы, отложить на время и недочитанного
Жирмунского  —   заняться  этою  спешной  работой  —   чтением,  разбором,
составлением рецензий...
     Так в  Жирмунского и  Шкловского вклинивается новая работа —  так же,
как оба они вклинивались в Байе...
     ...Закончены рецензии,  прочитаны Жирмунский и Шкловский —  и я снова
возвращаюсь к своим планомерным занятиям по истории искусства.
     Это,  так сказать, основная, стержневая, постоянная и систематическая
работа.  Она идет,  как широкая река —  спокойно,  выдержанно,  законно. А
неспокойно,  случайно и  как бы беззаконно пристают к этой работе другие —
неожиданные,  откуда-то  выскакивающие сами собою,  но  так же  серьезные,
нужные,  необходимые. И я совсем не считаю методологическим промахом такой
порядок вещей.  Наоборот —  его-то и следует приветствовать: он никогда не
позволит  сорваться с  боевого  злободневного поста  и  покрыться плесенью
старины...


     Читаю, разумеется, все новые журналы, газеты. Но газеты читаю быстро,
выхватывая важнейшее,  о  многом узнавая лишь по заголовкам.  Прочитываю с
начала до  конца лишь  художественные очерки,  отдел "Искусство и  жизнь",
заметки, трибунальные процессы...


                                КАК Я ПИШУ

     Помню,  это было,  кажется,  в Самаре,  в 19-м году,  я каждый вечер,
прежде чем ложиться спать, писал по стихотворению; хорошо ли, плохо ли они
выходили (скорее  плохо,  чем  хорошо) —  во  всяком  случае,  писал.  Так
продолжалось несколько недель.  Конечно, были дни, когда не писал, но были
дни, когда писал сразу по 3 — 4.
     Затем остыл.  И  не писал долго.  Не знаю даже,  не помню —  писал ли
вообще.
     Тогда,  в Самаре,  словно угар какой-нибудь охватил,  шквал наскочил:
все мое существо просило, требовало стиха. А потом нет. Чем объяснить — не
знаю. Но такое время было.
     Здесь,  в Москве,  как только приехал —  много писал публицистических
статей и  в  московские органы и  в  Иваново-Вознесенск.  Здесь корни дела
совершенно очевидны  —  тут  ни  секретного,  ни  непонятного ничего  нет:
голодал,  надо было зарабатывать и  отчасти (только отчасти!) подталкивало
честолюбивое желание видеть свое имя под статьями.
     Шло время.  От публицистических статей поотстал (сердце к  ним у меня
не  лежало никогда:  на  фронте писал по необходимости,  здесь по нужде!),
внимание  свое   начал   сосредоточивать  на   художественном  творчестве:
обработал дважды  "Красный десант",  написал вчерне (совершенно неудачную)
"Веру", набросал и продумал портреты героев "Дымогара"... Как будто работа
кипела;  она  меня захватила;  все  время только про нее и  думал.  Шел по
улице,  и  голова все  время  занята была  то  вопросами композиционными и
техническими,  то  обдумыванием психологических положений  и  эволюционных
процессов —  да  мало ли  чем занята голова,  когда пишешь или собираешься
писать художественное произведение.
     А как обострилась наблюдательность:  свалится с крыши ком снега — и я
сейчас же с чем-нибудь ассоциирую это явление; кричат торговки на Арбате —
и я жадно вслушиваюсь в их крик,  ловлю все интересное, запоминаю, а домой
приду — записываю; советуюсь с Кузьмой, советуюсь с другими, кто понимает;
хожу  в  "Кузницу"*,  посещаю лекции  в  Политехническом...  Словом,  живу
интенсивнейшей художественной жизнью...
     И вдруг...  Вот уж целый месяц, как я ничего не пишу, никуда не хожу,
никого не слушаю, ни с кем ни о чем не советуюсь, ни о чем не думаю.
     Читать — читаю,  а творить — нисколечко...  Можно даже  сказать,  что
опустился;  за  чаем  просиживаю  по  3  —  4  часа;  придет кто-нибудь из
товарищей — беседую с ним до  естественного  ухода,  не  тороплю  его,  не
выгоняю по-дружески, не тороплюсь сам идти работать...
     Покуриваю,  полеживаю,  слегка мечтаю...  Болезни нет никакой,  а как
будто чем-то и нездоров.  Сам не знаю,  что такое.  Апатии, лени тоже нет:
зачитываюсь ведь сплошь и рядом до 4 —  5 часов утра.  В неделю-две напишу
небольшую  статейку,   заметку  какую-нибудь,  рецензию...  А  больше  все
оставил. Рассказов совершенно не пишу, а материалу много.
     И  он все копится,  не сам,  конечно,  копится,  а коплю:  вырезаю из
газет, записываю, кое о чем изредка иных выспрашиваю...
     Чувствую себя так —  как будто чем-то начиняюсь и заряжаюсь, сам того
не зная и чуть подозревая... Внутри происходит нечто совершенно неведомое,
само по себе,  непроизвольно.  Совершается работа,  которую не в  силах не
только превозмочь, но даже понять, определить, уловить как следует...
     Пишу мало, очень мало, почти ничего. А пишу все ж таки, вот как:
     Набрасываю схему, строю скелет, чуть-чуть облекаю его живой плотью...
Бреду ощупью,  кое на что натыкаюсь,  кое-что спаиваю, продумав заранее...
Черновая работа.  И все готово начерно. А когда черновик готов в деталях —
начинаю отрабатывать начистую. Но, скажу откровенно, процесса обработки не
люблю, проводить его не умею, не выдерживаю всей его утомительности...
     Творить легко, а вот писать — трудно.


24  м а р т а

                         МОЯ ЛИТЕРАТУРНАЯ РАБОТА

     Поглощен. Хожу, лежу, сижу, а мысли все одни: о Чапаеве. Крепко думал
и  долго думал над  большой работой из  эпохи 905 —  8  годов,  где должна
фигурировать  также   Бекетова  гора*   —   словом,   все   славные  места
иваново-вознесенского рабочего движения тех далеких времен. Тут уперся я в
недостаток фактического материала. Поеду соберу*. Буду готовить исподволь,
а когда приготовлю,  тогда будет можно начинать. Итак, эта большая работа,
поглощающая мое внимание последний месяц-полтора,  отходит пока на  второе
место.
     На первое место выступил Чапаев —  тут материала много,  и  в  первую
очередь материал,  хранящийся в  моих  дневниках.  Его  очень,  даже очень
много.  Кое-что останется неиспользованным.  Кроме того,  копаюсь в архиве
Красной   Армии,   некоторые  книги   принес   Кутяков  (главным  образом,
географического и этнографического характера — касательно Уральских степей
и  Самарской губернии),  послал кому  надо  письма в  Самарскую губернию в
Заволжский ПУОКР,  пороюсь в архиве ПУРа —  словом, постараюсь сделать все
возможное  к  тому,  чтобы  действие  разворачивалось на  фоне  конкретной
обстановки, вполне соответствующей действительности. Разумеется, это будет
не  копировка,  однако  же  Колчака при  отступлении я  не  поведу горами,
начиная от Кинеля,  и не поведу его через Уфу,  Белебей,  Бугуруслан — а в
противоположном направлении.
     Голова и  сердце полны этой рождающейся повестью.  Материал как будто
созрел.  Ощупываю себя со всех сторон.  Готовлюсь:  читаю,  думаю,  узнаю,
припоминаю — делаю все к тому, чтобы приступить, имея в сыром виде едва ли
не весь материал, кроме вымысла.


(Н а ч а л о  а в г у с т а)

                          РАБОТА НАД "ЧАПАЕВЫМ"

     Ехали из  деревни.  Дорога лесом.  Дай пойду вперед:  оставил своих и
пошагал. Эк, хорошо как думать!
     Думал,  думал о разном,  и вдруг стала проясняться у меня повесть,  о
которой думал неоднократно и прежде, — мой "Чапаев".
     Намечались глава  за  главой,  сформировывались типы,  вырисовывались
картины и положения, группировался материал.
     Одна глава располагалась за другою легко, с необходимостью.
     Я  стал  думать  усиленно  и,  когда  приехал  в  Москву,  кинулся  к
собранному ранее материалу, в первую очередь к дневникам.
     Да,  черт возьми!  Это же богатейший материал. Только надо суметь его
скомпоновать, только...
     Это первая большая повесть.
     Честолюбивые мысли захватили дух: а что, если она будет прекрасна?
     Ее надо сделать прекрасной.
     Пусть год, пусть два, но ее надо сделать прекрасной. Материала много,
настолько много,  что жалко даже вбивать его в одну повесть.  Впрочем, она
обещает быть  довольно объемистой.  Теперь сижу  и  много,  жадно работаю.
Фигуры выплывают,  композиция дается по  частям:  то  картинка выплывает в
памяти,  то  отдельное удачное  выражение,  то  заметку вспомню газетную —
приобщу и ее;  перебираю в памяти друзей и знакомых,  облюбовываю и ставлю
иных  стержнями —  типами;  основной  характер,  таким  образом,  ясен,  а
действие, работу, выявление я уже ему дам по обстановке и по ходу повести.
Думается,  что в  процессе творчества многие положения родятся сами собою,
без  моего  предварительного  хотения  и  предвидения.   Это  при  писании
встречается очень  часто.  Работаю с  увлечением.  На  отдельных листочках
делаю  заметки:  то  героев перечисляю,  то  положения-картинки,  то  темы
отмечаю, на которые следует там, в повести, дать диалоги...
     Увлечен, увлечен, как никогда!


19  а в г у с т а

     Хочу  собрать  решительно  весь  материал  по  "Чапаеву"  —   как  он
создается,  что особенно волнует,  что удается, что нет, какие меры и ради
чего принимаю. Это интересно и полезно.
     Прежде всего —  ясна ли мне форма,  стиль,  примерный объем, характер
героев и даже самые герои? Нет.
     Имеешь ли имя? Знают ли тебя, ценят ли? Нет.
     Приступить по этому всему трудно.
     Колыхаюсь,  как былинка. Ко всему прислушиваюсь жадно. С первого раза
все кажется наилучшим писать образами — вот выход.
     Нарисовать яркий быт так, чтобы он сам говорил про свое содержание, —
вот эврика!
     Я  мечусь,   мечусь,   мечусь...   Ни  одну  форму  не  могу  избрать
окончательно. Вчера в Третьей студии говорили про Вс(еволода) Иванова, что
это не творец,  а фотограф...  А мне его стиль мил. Я и сам, верно, сойду,
приду, подойду к этому — все лучше заумничанья футуристов...
     Не  выяснил и  того,  будет ли  кто-нибудь,  кроме Чапая,  называться
действительным именем (Фрунзе и др.). Думаю, что живых не стоит упоминать.
Местность,  селения хотя  и  буду  называть,  но  не  всегда верно —  это,
по-моему,  не требуется,  здесь не география,  не история, не точная наука
вообще...
     О, многого еще не знаю, что будет.
     Материал  единожды  прочел  весь,   буду  читать  еще  и  еще,   буду
группировать.  Пойду  в  редакцию "Известий" читать  газеты того  периода,
чтобы  ясно  иметь  перед  собой всю  эпоху целиком,  для  того,  чтобы не
ошибиться,  и  для того,  чтобы наткнуться еще на что-то,  о  чем не думаю
теперь и не подозреваю.
     Вопрос:  дать ли Чапая действительно с мелочами,  с грехами,  со всей
человеческой требухой или, как обычно, дать фигуру фантастическую, то есть
хотя и яркую, но во многом кастрированную?
     Склоняюсь больше к первому.


22  а в г у с т а

                        КАК БУДУ СТРОИТЬ "ЧАПАЕВА"

     1. Если возьму Чапая,  личность исторически  существовавшую,  начдива
25-й,    если    возьму    даты,   возьму   города,   селения,   все   это
по-действительному,  в хронологической последовательности имеет  ли  смысл
тогда  кого-нибудь скрещивать,  к примеру — Фрунзе скрещивать псевдонимом?
Кто не узнает? Да и всех других, может быть... Так ли? Но это уже будет не
столько художественная вещь,  повесть, сколько историческое (может быть, и
живое) повествование.
     2. Кой-какие даты и примеры взять,  но не вязать себя этим в деталях.
Даже  и  Чапая  окрестить   как-то   по-иному,   не   надо   действительно
существовавших  имен  —  это  развяжет руки,  даст возможность разыграться
фантазии.
     Об  этих  двух  точках  зрения  беседовал с  друзьями.  Склоняются ко
второй.
     Признаться, мне она тоже ближе.


21  с е н т я б р я

     Писать все не  приступил:  объят благоговейным торжественным страхом.
Готовлюсь...
     Читаю  про  Чапаева  много  —  материала  горы.  Происходит борьба  с
материалом: что использовать, что оставить?
     В творчестве четыре момента, говорил кто-то, кажется Дессуар:
     1. Восторженный порыв.
     2. Момент концепции и прояснения.
     3. Черновой набросок.
     4. Отделка начисто.
     Если это так, я — во втором пункте, так сказать, "завяз в концепции".
     Встаю —  думаю про Чапаева, ложусь — все о нем же, сижу, хожу, лежу —
каждую минуту, если не занят срочным, другим, только про него, про него...
     Поглощен.  Но все еще полон трепета. Наметил главы и к ним подшиваю к
каждой  соответственный  материал,   группирую  его,  припоминаю,  собираю
заново.


11  о к т я б р я

                               К КОМПОЗИЦИИ

     Когда  переговорили  с  Лепешинским*  в  Истпарте  —   он  с  большим
одобрением отнесся  к  мысли  написать  о  Чапаеве  отдельную  книжку,  но
выдержать ее предложил в исторических тонах больше,  чем в художественных.
Я согласился.  Ввиду того,  что на эти 6 месяцев,  в течение которых думаю
работу закончить,  я  отстраняюсь от  всякой иной литературной работы,  он
написал отношение в Госиздат,  чтоб там разрешили всякие авансы, заключили
договор,  что ли,  —  ну, как водится. Я ходил, бумажку эту сдал, коллегия
будет рассматривать, ответа еще до сих пор не имеем.
     И  странное дело  —  лишь  почувствовал "обязательство" писать,  лишь
только связал себя сроком —  дело пошло куда быстрее,  чем доселе: начал в
ту же ночь и за ночь написал около печатного листа. Начать — великое дело,
я начать не мог вот уже несколько месяцев.  Знаю,  что слабо и путано,  но
это  ведь  набросок,   примерное  распределение  материала.   Обработка  и
отнесение всего нужного в свое место,  перегруппировка, выброска лишнего и
добавка, вся эта отшлифовка — впереди. Пишу каждую ночь.


29  о к т я б р я

                           О НАЗВАНИИ "ЧАПАЕВУ"

     1) Повесть...
     2) Воспоминания.
     3) Историческая хроника...
     4) Худож.-историч. хроника...
     5) Историческая баллада...
     6) Картины.
     7) Исторический очерк...
     Как назвать? Не знаю.


29  н о я б р я

     Иной раз думаешь,  думаешь,  ходишь взад и вперед по комнате — ничего
не выходит: нет в голове мыслей, нет картин, нет связей...
     А сел писать,  написал первые строки,  хотя бы и случайные,  — и дело
стронулось с мертвой точки.
     Написано печатных листов уже  десять.  А  впереди —  столько же.  Что
написано —  только набросок.  Не обрабатываю,  спешу закончить —  всю вещь
кончить, дабы видеть, как расположится материал в общем и целом.
     Потом    обрабатывать   стилистически,    вводить   новые    картины,
переставлять...  Например,  знаю,  что придется добавлять о крестьянах,  о
красноармейцах,  непременно надо, а теперь не хочу отвлекаться от основной
линии  повествования —  очень спешу закончить скорее,  чтобы на  обработку
осталось больше  времени.  Берет  сомнение:  хватит ли  терпенья —  больше
терпенья,  чем уменья, — хватит ли для детальной, тщательной обработки. Не
выпускаю из  мыслей факта:  "Войну и  мир" Лев  Толстой переписывал восемь
раз... Это бодрит, заставляет самого относиться внимательней и терпеливей.
     Совершенно нет  никакой возможности удержать себя от торопливости,  с
которой дорабатываются последние  страницы  Чапаева.  Уже  совсем  немного
осталось,  совсем немного — едва ли не только "Лбищенская драма", но и она
сплошь  пойдет  по  готовым  материалам,  она  уже  описана  неоднократно,
останется  кое-что  изменить,  дополнить,  лица,  даты  и названия другие,
поскольку не все фигурируют под своими именами.  Так стал торопиться,  что
некоторые сцены решил даже пока не включать, например сцены, происходившие
между женщинами-красноармейками  и  уральскими  казачками.  Выпадет  потом
место  — можно будет включить,  а не хватит — пожалуй,  что не надо вовсе.
Так ставлю вопрос.  А все потому, что хочется, невтерпеж, остов построить,
а уже потом,  по этому стержню,  перевивать все, что будет целесообразно и
интересно. Впрочем, здесь имеется одно обстоятельство, которое не процесса
творчества касается, а самого Чапаева, и потому именно, что неясен вопрос:
от себя его писать,  в первом лице или  в  третьем.  Дать  ли  всех  с  их
именами, дать ли точно цифры, даты и факты, или же и этого не потребуется.
Не знаю,  не знаю...  Поэтому тороплюсь,  хочу все  закончить  как-нибудь,
вообще, и тогда уже виднее будет — как же лучше, как вернее, художественно
законченное.  И вот открылась гонка,  картина полетела за картиной, часто,
может  быть,  и  не  к месту,  без должной связи — про обработку,  хотя бы
приблизительную,  и  говорить  не  приходится:  обработки  нет  ника