аботы хватило
до самого вечера:  вымеривали,  выщупывали,  проверяли каждый шаг. Наконец
все  готово  к  отплытию.  Разместились  новые  бойцы,  которых забрали из
Славянской.  Теперь уже всех набиралось  около  полуторы  тысячи  человек.
Погрузили  кое-что  из  припасов  - и снова в путь.  Десант разбили на три
эшелона.  Во главе каждого поставили  на  время  пути  своего  начальника;
разъясняли, что предстоит за путь, чего можно ночью ожидать.
     Лишь только смерклось, так же тихо и бесшумно, как вчера, отчалили от
берега тяжелые пароходы.  В станице никто не заметил отхода: весь день она
была оцеплена войсками,  -  ни  в  станицу,  ни  из  нее  никого никуда не
пускали. Тайна и здесь была сохранена.
     Тайна спасла жизнь красному десанту.


     От  Славянской до Ново-Нижестеблиевской,  где стоял улагаевский штаб,
по  Протоке считается верст семьдесят.  Ехать надо целую ночь.  Время было
рассчитано таким образом,  чтобы к  месту высадки попасть на  рассвете,  в
тумане,  когда все еще погружено в  глубокий сон.  Врага застать надо было
врасплох, появиться совершенно неожиданно.
     Эту  последнюю мучительную ночь никогда не  забыть участникам похода.
Пока ехали до Славянской -  здесь все-таки были свои места,  и  неприятелю
проникнуть сюда было трудно. А вот теперь, за Славянской - среди лиманов и
плавней,  по зарослям и камышам,  которыми укутаны мокрые низкие берега, -
там  всюду  кишат вражьи дозоры и  разъезды.  Положение крайне опасное.  В
таком положении и меры принимать надо было особенные.
     Перед  тем  как  отплыть  пароходам,   на  берегу  собрались  в  кучу
руководители отряда и совещались о необходимых мерах предосторожности. Тут
был  начальник Ковтюх,  имя  которого так  неразрывно связано с  Таманской
армией.  Эту многострадальную армию по горам и ущельям он выводил в 1918 -
1919 году из  неприятельского кольца.  Кубань,  а  особенно Тамань отлично
знают и  помнят командира Епифана Ковтюха.  Сын  небогатого крестьянина из
станицы Полтавской -  он  за  время  гражданской войны  потерял и  все  то
немногое,  что  имел:  хату  белые  сожгли дотла,  а  имущество разграбили
начисто.  Всю революцию Ковтюх -  под ружьем. Немало заслуг у него позади.
Да вот и теперь:  Кубань в опасности, надо кому-то кинуться в самое пекло,
пробраться во вражий тыл, надо проделать не только смелую - почти безумную
операцию.   Кого  же  выбрать?   Епифана  Ковтюха.  У  него  атлетическая,
коренастая фигура, широкая грудь. Большие рыжие усы словно для того лишь и
созданы,  чтобы он их щипал и крутил, когда обдумывает дело. А в тревожной
обстановке он  все время полон мыслями.  И  в  эти минуты уже не говорит -
командует.  Зорки серые светлые глаза; чуток слухом, крепок, силен и ловок
Ковтюх.   Он   из  тех,   которым  суждено  остаться  в   памяти  народной
полулегендарными  героями.  Вокруг  его  имени  уже  складываются  были  и
небылицы, его имя присоединяют красные таманцы ко всяким большим событиям.
Стоит Ковтюх на берегу и  машинально,  сам того не замечая,  все дергает и
дергает широкий рыжий ус.
     С ним рядом стоит первый,  ближайший,  лучший помощник - Ковалев. Ему
перекосило от контузии лицо,  на сторону своротило скулу, оттянуло верхнюю
губу.  Не запомнить Ковалеву,  сколько раз побывал он в боях,  сколько раз
ходил в атаку.  Даже не подсчитает точно и того,  сколько раз был поранен:
не то двенадцать, не то пятнадцать. Я не знаю, есть ли у него живое место,
куда  не   шлепнулась  бы  пуля,   не  ударился  бы  осколок  снаряда  или
взметнувшаяся земля.  И  как  только выжил  человек -  не  понять.  Худой,
нездоровый,  с бледным,  измученным лицом,  обрамленным мягкой шелковистой
бородкой,   он  представляет  собою  образец  истинного  воина:  по  своей
постоянной  готовности  к  любому,  самому  рискованному  делу,  по  своей
дисциплинированности, по личному мужеству и благородству. Числясь в полной
отставке,  он  никак  не  мог  оставаться вне  боевой обстановки и  теперь
направлялся с нами совершенно добровольно на опасное дело.
     Я видел его потом в бою - такой же веселый, ровный, как всегда. Самое
большое дело он совершал с  неизменным хладнокровием и  докладывал об этом
деле,  как о пустяке, не стоящем внимания. Таких Ковалевых, чуть заметных,
но подлинных героев,  -  много в Красной Армии.  Но они всегда скромны,  о
себе молчат, на глаза начальству не лезут - и остаются в тени.
     Против Ковалева -  командир артиллерии Кульберг.  Я  ближе  узнал его
лишь потом, в горячем бою, когда у нас все было поставлено на карту; такой
твердости, такой настойчивости можно позавидовать: кремень - не человек. А
посмотреть -  словно козел в  шинели,  да и голос,  как козлиный,  дрожит,
дребезжит, рассыпается горохом.
     Были еще два-три командира. Совещались недолго; почти все было решено
и придумано еще днем.
     - Позовите Кондру, - приказал Ковтюх.
     - Кондра... Кондра... Кондра... - покатилось из уст в уста.
     Быстрой твердой поступью подходит Кондра.
     - Явился, что прикажете?
     Любо посмотреть на бравого молодца:  глаза горят отвагой, а рука то и
дело опускается на эфес кривой чеченской шашки.  На самом затылке мохнатая
белая шапка:  открылся чистый высокий лоб,  еще  яснее стали ясные быстрые
глаза.
     - Слушай,  Кондра,  -  сказал Ковтюх. - Ты должен знать, что дело, на
которое идем, - опасное дело. По плавням белые. Куда ни глянь - в камышах,
по  луговинам,  над  лиманами -  у  них везде стоят,  разъезжают дозоры...
Знаешь ты эти места?
     - Ну кто же их знает,  как не я?  -  осклабился Кондра.  -  До самого
Ачуева, до моря - тут все болота, все дорожки знакомые... Ходил, знаю...
     - А знаешь,  так вот что,  -  молвил Ковтюх, - нам некогда медлить...
Суда  готовы плыть.  Надо  взять тебе десятка три-четыре лучших из  ребят,
самых смелых,  да и место знающих,  -  взять их с собой и - фью... (Ковтюх
свистнул и пальцем указал куда-то неопределенно вперед).
     - Понимаю...
     - А  понимаешь,  -  и  толковать больше  не  будем.  Возьмешь  погоны
офицерские,  кокарды,  светлые пуговицы: у меня все заготовлено... А ну! -
обратился он к одному из стоявших.
     Тот мигом, к пароходу и скоро вернулся с небольшим узелком.
     - Бери,  - подал Ковтюх Кондре узелок. - Только живо: разукрашиваться
будете не здесь -  когда отъедете.  Выдели надежного - он поедет по левому
берегу,  дашь ему  человек десяток -  тут не  так опасно.  А  сам направо.
Оглядывайся, не проморгай. Коли что неладно - знаешь наши сигналы? Держись
ближе самого берега.
     - Понимаю...
     - Так   запомни:   ежели  не   очистишь  берегов  -   нам   назад  не
возвращаться...
     - Так точно... Можно идти?
     - Иди... Да живо...
     Кондра так  же быстро,  как и появился,  исчез на барже.  Скоро стали
сводить коней.  Потом сбились в кучу.  Потолковали с минуту,  разбились на
две  партии...  И  видно было,  как быстрою рысью поехал Кондра,  а за ним
человек двадцать пять бойцов.
     В  другую сторону отделилась группа человек в пятнадцать,  и во главе
ее узнал я Чобота:  могучий,  широкий,  -  как богатырь сидел он на рослом
вороном коне.  А  рядом с ним Ганька -  худенький,  гибкий,  как тополевый
сучок.  Со  всех  судов  смотрели  молча  красноармейцы вслед  удалявшимся
товарищам;  не спрашивали,  не допытывались -  все было понятно и так;  не
было ни шуток, ни смеха.
     Отъехал Кондра версты полторы, спешился со своими ребятами и говорит:
     - Вот тут разбирайте,  кому что придется, только с чинами не спорить,
- и подал им узелок.
     Ребята  развязали  его,  извлекли  оттуда  белогвардейские  наряды  -
погоны,  кокарды,  пуговки,  ленты,  -  а  через пять минут отряда было не
узнать.
     Сам  Кондра оборотился полковником,  и  когда  надувал губы,  делался
смешон и неловок, словно ворона в павлиньих перьях. Тьма еще не проглотила
вечерние сумерки,  но  дорожку различать можно было  лишь с  трудом.  Сели
снова на коней, тронулись.
     - Хлопцы, - внушал Кондра, - не курить, не кашлять громко - будто нас
вовсе нет...
     Ехали в  тишине.  Чуть  слышно  хлопали  по  влажной  и  топкой земле
привычные кони.  Лишь только они начинали  вязнуть  -  и  вправо  и  влево
отъезжали всадники,  выскакивали,  где крепче, где настоящая дорога... Так
ехали час,  два,  три...  Никто не попадался навстречу;  в  камышах  и  по
плавням  -  никаких  признаков  жизни.  Черным,  густым  мраком закутались
равнины;  над болотами - тяжелый  седой  туман.  Вот  навстречу  донеслись
какие-то  странные звуки,  которых не было до сих пор:  так гудит иной раз
телефонная проволока, может быть, это где-нибудь вдалеке падает ручей...
     Кондра остановился, остановились и все. Он повернул ухо в ту сторону,
откуда доносились звуки, и различил теперь ясно гомон человеческой речи...
     - Приготовиться! - отдана была тихая команда.
     Руки упали на шашки. Продолжали медленно двигаться вперед... Были уже
отчетливо видны силуэты шести всадников - они ехали прямо на Кондру.
     - Кто едет? - раздалось оттуда.
     - Стой! - скомандовал Кондра. - Какой части?
     - Алексеевцы... А вы какой?
     - Комендантская команда от Казановича...
     Всадники подъехали. Увидели погоны Кондры и почтительно дернулись под
козырек.
     - Разъезд? - спросил Кондра.
     - Так точно, разъезд... Только - кто же тут ночью пойдет?
     - Никого нет, сами проехали добрых пятнадцать верст.
     В  это  время наши всадники сомкнулись кольцом вокруг неприятельского
разъезда.
     Еще несколько вопросов-ответов;  узнали, что дальше едет новый дозор.
Примолкли.  Тишина была  на  одно  мгновение...  Кондра гикнул -  и  вдруг
сверкнули шашки... Через пять минут-все было окончено.
     Ехали дальше, и с новым дозором был тот же конец...
     Так за  ночь изрубил мужественный Кондра шесть неприятельских дозоров
и не дал уйти ни одному человеку.
     Чоботу тоже встретились два дозора - судьба их была одинакова; только
со  вторым дозором чуть не приключилась беда:  под раненым белым всадником
рванулся конь и  едва не унес его.  Пришлось вдогонку послать ему пулю,  -
она сняла беглеца на землю.
     Этот  выстрел  Чобота  мы   слышали  с   парохода  и   насторожились;
предполагали,  что завязывается перестрелка,  что дозору удалось уйти, что
враг примет живо какие-то новые меры.
     Мы все стоим на верхней палубе и  ждем...  Вот-вот послышатся сигналы
Кондры  или  Чобота.  Но  нет,  ничего  не  слышно,  на  берегах могильное
спокойствие.
     Всю ночь до утра мы дежурили на верхних палубах.  Все чудилось, что в
камышах кто-то  передвигается,  что  лязгает оружие,  слышен даже глухой и
сдержанный шепот-разговор.  Здесь  близко  берега -  и  можно  рассмотреть
мутное колыхающееся поле прибрежных камышей.
     - Как будто что-то... - начинал один, присматриваясь во мглу на берег
и указывая соседу.
     - А нет, - отвечал тот, - пустое...
     Но потом, всмотревшись пристальнее, продолжал:
     - А впрочем... Да, да... Как будто и в самом деле...
     - Ты вот про то, что колышется, как штыки?
     - Да,  про них...  Всмотрись...  Только что это? - и здесь, смотри, и
здесь, и дальше все те же штыки...
     - Э, да ведь это все камыши, волнуются...
     И отводили взоры от берега,  но только на мгновение, а потом - опять,
опять штыки,  глухой и  тихий разговор,  стальное лязганье...  Ночь  полна
страшных  шорохов  и  звуков...  Каждый  силится  остаться  спокойным,  но
спокойствия нет.  Можно сохранить спокойное лицо и голос,  и движения,  но
мысль  бьется  лихорадочно,   чувствительность  обострена  до   крайности.
Рассуждали о  том,  что  надо  делать,  если  вдруг  из  камышей откроется
пулеметный огонь.  А  можно ведь ожидать и большего:  там сумеют подкатить
орудия и возьмут нас на картечь... Что делать тогда?
     Предполагали разное.  Только ясно было каждому,  что тогда уж надежды
на  спасение мало:  в  узкой реке не повернуться неуклюжим судам,  а  идти
вперед -  значит, еще дальше просовывать голову в мертвую петлю. Но что же
делать?
     Соглашались на  том,  что  надо быстро причалить к  берегу,  сбросить
подмостки и вступить в бой...
     Легко сказать -  "вступить в  бой".  Пока  подплывали бы  к  берегу -
неприятель всех мог перекосить пулеметным огнем:  ему из камышей прекрасно
видно, как на баржах вплотную, кучно расположились наши бойцы.
     Они тоже не спали;  теперь, когда отъехали от Славянской, уже в пути,
командиры объясняли им  предстоящую операцию  со  всеми  ее  трудностями и
опасностями, которые только можно было предвидеть. Где уж тут было спать -
в  такие  ночи  не  до  сна;  глаза  сами  ширятся,  и  взоры  вперяются в
безответную тьму.
     Прижавшись друг к  другу,  они во  всех концах вели тихую прерывистую
беседу:
     - Холодно...
     - Дуй в кулак - жарко будет.
     - Дуй сам...  Вот он как дунет -  пожалуй,  и впрямь отогреешься. - И
красноармеец кивнул головою на берег, в сторону неприятеля.
     - Близко он тут?
     - Кто его знает...  Говорят,  везде по берегу ходит...  Да вот тут, в
камыше, лежит... Наши уехали искать...
     - Кондра уехал?
     - Он. Кому же? Все дыры тут знает...
     - Парень - голова...
     - Ну, куда ты... Мы с ним еще на ерманском были - три Георгия и тогда
приплодил.
     - Надо быть, нет никого - тихо что-то...
     - Али тебе орать будут? Вот чикнут с берега - и баста.
     - Нет, говорю - от Кондры ничего не слышно.
     - Как же ты услышишь? Ироплан, што ли, прилетит?
     - А что это иропланов, братцы, нет нигде?
     - Как нет!  Летают...  Они за городом лежат,  а летают,  когда солнце
чуть восходит - оттого и не видишь.
     - Вот что... А отчего это они летают?
     - Кто их знает; пару, надо быть подпускают.
     - У тебя табачок-то с собой?
     - Да курить нельзя; тебе же ротный говорил.
     - И верно... А в кулак, - я думаю, - пройдет, не видно.
     Запротестовали сразу три-четыре голоса. Курить не дали.
     - Скоро подъедем?
     - Куда?
     - А где вылезать надо.
     - Как станет - значит, и подъехали.
     Такие короткие, сдержанные разговоры шли на всех баржах.
     Один вопрос цеплялся за другой -  часто совершенно случайно, от слова
к слову...
     Все  так же  тихо,  почти бесшумно плыли во  тьме караваны судов.  На
заре,  когда еще густым облаком стоял тяжелый речной туман, первый пароход
причалил  к  берегу...  Одно  за  другим  подходили  суда  и  врезались  в
прибрежные камыши и высокую траву.
     До станицы оставалось всего две версты. Зарослей на берегу не было, и
открывалась широкая поляна, где удобно было разгрузиться и строить войска.
Знатоки этих мест говорили,  что  более удобной пристани для  разгрузки не
найти,  что  эта  поляна  -  единственная  на  всем  протяжении  от  самой
Славянской.
     Живо побросали подмостки -  и  с удивительной быстротой все очутились
на  берегу.  Лишь только вступили на твердую почву -  вздохнули свободно и
радостно:  теперь -  не на воде, теперь стрелки и всадники сумеют постоять
за себя и даром жизнь не отдадут!  Скатили орудия,  свели коней. Командиры
построили части.  Во  все концы поскакали разведчики.  Нервность пропала и
уступила место холодной серьезной сосредоточенности.  Все делалось быстро,
так  быстро,  что приходилось только изумляться.  Бойцы понимали,  как это
было необходимо в такой обстановке.
     Командиры верхами  окружили нас  с  Ковтюхом.  Два-три  напутственных
совета,  и  -  марш  по  местам!  Уж  все  готово.  Отдана команда идти  в
наступление. Впереди рысью пошла кавалерия. Заколыхались цепи.


     На  долю Ганьки выпала задача промчаться метеором по  улицам станицы,
все рассмотреть и  доложить.  Он несся,  словно птица,  мимо густых садов,
мимо домов с закрытыми ставнями,  пронесся по главной площади, у храма, и,
исколесив станицу, возвратился и доложил, что "все в порядке". Когда стали
расшифровывать  это  замечательное  "все  в   порядке",   оказалось,   что
обреченная станица спит мертвым сном. Она ничего не ждет, ничего не знает.
Кое-где  по  углам  дремлют  часовые,  они  сонными глазами смотрели вслед
скакавшему Ганьке и считали его,  верно, за гонца с позиции... Жители тоже
спали, только изредка попадалась какая-нибудь сгорбленная старуха казачка,
тащившаяся с  ведром к  колодцу.  Видел  Ганька и  аэроплан -  он  был  на
площади,  у церкви. Видел за изгородью одного большого дома мотоциклетку и
два автомобиля.
     Когда он, запыхавшись и торопясь, все это пересказал, было совершенно
ясно, что мы движемся, не замеченные врагом.
     Удар  был  рассчитан на  внезапность.  Подойти надо  было  совершенно
неожиданно,  атаковать оглушительно. В то же время необходимо было создать
впечатление навалившихся крупных частей,  хорошо  вооруженных,  с  богатой
артиллерией. С другой стороны, нужно было организовать засады, неожиданные
встречи,  картину  полного  окружения и  вселить в  неприятеля убеждение в
полной  безнадежности положения.  Эффект  неожиданного  удара  должен  был
сыграть здесь исключительную роль.
     В  конце  поляны,  под  самой  станицей,  остались еще  целые  полосы
невыжженных  камышей.   Здесь  пробраться  было  невозможно,   и  пришлось
загибать,  идти окружным путем.  Разгрузка,  сборы,  приготовления,  самое
движение  до  станицы  заняло  около  двух  часов.   Станица  все  еще  не
пробуждалась.  Туман  рассеивался,  но  медленно,  и  над  рекой продолжал
держаться таким  же  густым  белесоватым облаком,  как  прежде.  Протока у
самого селения загибалась в западном направлении и вела на Ачуев,  к морю.
По берегу,  до станицы и за станицей,  шла езжая дорога.  По этой дороге и
направилась часть  наших войск.  Сюда  же,  глубже,  во  главе с  Чоботом,
отправлен был  в  засаду  эскадрон кавалерии,  которому дана  была  задача
рубить неприятеля,  если он в случае паники бросится бежать,  спасаться на
Ачуев.
     Части  десанта были  расположены в  своем движении таким образом и  с
таким расчетом,  чтобы одновременно могли дойти до станицы с разных сторон
и одновременно же открыть огонь.
     Тогда же должна была загромыхать артиллерия.
     Неприятельские силы,  расположенные  в  станице,  могли  нам  оказать
стойкое    сопротивление   ввиду    своей    достаточно   высокой   боевой
доброкачественности (мало  надежными были  только  пленные красноармейцы).
Там стояли части корпуса генерала Казановича:  Алексеевский пехотный полк,
запасный батальон того же полка,  Алексеевское и  Константиновское военные
училища и Кубанский стрелковый полк.  Кроме того, в станице был расположен
славный штаб улагаевского десанта со всеми своими разветвлениями и другие,
более мелкие штабы и  тыловые учреждения.  При  всем том следовало ожидать
враждебных действий со стороны станичного населения. Ново-Нижестеблиевская
была у нас на худом счету.
     Около  семи  часов  утра,  когда  части  вплотную подошли к  станице,
раздался первый орудийный выстрел. Затем открылась оглушительная канонада;
орудийные громы слились с  пулеметным и ружейным огнем.  Части шли вперед.
Неприятель,  не понимая в  чем дело,  совершенно растерялся и никак не мог
организовать защиту.  Открытый по  нашему  десанту беспорядочный огонь  не
приносил почти никакого вреда.  Красная пехота напирала и  одну за  другою
занимала  улицы  станицы.  В  центре  пришлось столкнуться с  неприятелем,
готовым к обороне.
     Наши батальоны в  этом месте вел  Ковалев.  Он  отлично понимал,  как
опасно теперь промедление.  Он  знал,  что  паника в  неприятельских рядах
может миновать,  и  тогда с неприятелем справиться будет нелегко.  В такие
минуты  бывает  достаточно одного  находчивого командира,  который властно
остановил бы бегущих,  который понял бы мигом, в чем корень дела, и уяснил
бы себе отчетливо,  как и  с  чего следует начинать сию же минуту.  Паника
усиливается обычно множеством случайных и противоречивых приказов, которые