твое, Учитель, — и прощай. Навеки. Больше ни этого
знакомого лба,  ни сощуренных глаз,  ни голой,  круглой головы — ничего не
увижу".
     Мы все ближе, ближе...
     Все  ярче  огни  —  электричеством залит  зал,  заставленный цветами.
Посреди зала,  на красном — в красном — лежит Ленин: лицо бело как бумага,
спокойно,  на  нем ни  морщин,  ни страданья —  оно далеко от тревог,  оно
напоминает спокойствием своим лицо спящего младенца.  Он,  говорят,  перед
смертью не страдал —  умер тихо, без корч, без судорог, без мук. Эта тихая
смерть положила печать спокойствия и  на дорогое лицо.  Как оно прекрасно,
это лицо!  Я знаю,  что еще прекрасней оно потому,  что —  любимое,  самое
любимое,  самое дорогое.  Я видел Ильича последний раз года два-три назад.
Теперь, в гробу, он бледней, худей — осунулся вдвое, только череп — крутой
и  гладкий,  —  как  тогда,  одинаков.  Вот вижу со  ступенек все лицо,  с
закрытыми глазами,  потом ближе и  ближе —  вот одна впалая щека и ниже ее
чуточная бородка.  Брови,  словно приклеенные, четко отделяются на бледном
лице  —  так  при  жизни они  не  выступали —  теперь кажутся они  гуще  и
черней...
     Движется,   движется  человеческая  цепочка,  слева  направо,  вокруг
изголовья,   за  гроб.   Виден  только  череп...  Блестит  голой,  широкой
покатостью...  И  дальше идем  —  снова щека  —  другая,  левая...  Идем и
оглядываемся —  каждому еще  и  еще хоть один раз надо взглянуть на  лицо,
запечатлеть его в  памяти,  до  конца дней запомнить.  И  снова по красным
коврам идем, проходами, коридорами Дома союзов — выходом на Дмитровку. А у
крыльца —  толпа: тысячная, стотысячная, до Тверской, по Дмитровке — везде
она  волнуется,  ждет  очереди  отдать  последний поклон  покойному вождю,
любимому Ильичу.


21  и ю н я

                          МОИ ЛИТЕРАТУРНЫЕ ДЕЛА

     Прежде всего:  закончил   две   части   "Мятежа"   —   первую   отдал
Раскольникову*    в   "Мол(одую)   гв(ардию)",   2-ю   в   "Пр(олетарскую)
рев(олюцию)".
     Затем,  с месяц назад,  Госкино принят для фильма "Чапаев" — сценарий
станут делать сами.
     Мой сценарий прочли, говорят:
     — Книга  куда  богаче.   Вы   и   половины  всего  ее   богатства  не
использовали.
     — Ну что ж, — говорю, — делайте сами, мне все равно.
     В конце лета, кажется, поставят.
     Затем в  Межрабпом* прихожу.  Мне  некоторые частные лица  предлагают
"Чапаева" переводить на  нем(ецкий),  фр(анцузский),  англ(ийский),  но  я
отказываюсь —  черт их знает как переведут, да и заграничных изд(ательст)в
я не знаю. Опасно.
     — А книжка у вас с собой?
     — Нет. Я занесу потом.
     И  тут же,  на машине,  в первом попавшемся магазине купил "Чапаева",
отвез им.
     Через день по телефону сращиваю:
     — Ну как?
     — Согласны.  На  немецкий пока  будем переводить.  Приезжайте договор
заключать,  да карточку свою захватите — так, чтобы орден Красного Знамени
был...
     — Ладно.
     Через два дня пойду. Закончу.
     Заказывали было они и  книжку написать листа на  3  из  гражд(анской)
войны. Некогда. "Смена" просила — некогда. Отдел массовой литературы в ГИЗ
на рец(ензию) присылает книжки —  некогда. На "Прол(етарской) рев(олюции)"
— тоже отказался.
     Вот, вспоминаю:  когда то все искал,  а теперь только работай, только
пиши,  берут везде охотно каждый клочок,  только подавай,  да уж вдребезги
писать-то некогда — очень крепко занялся "Мятежом".  Хотелось  бы  кончить
ранней осенью. Тогда пропущу 3-ю часть, а зимой, смотришь, выйдет и книга.
Идут дела, идут неплохо.
     Вошел во вкус!  Ознакомился со всем и со всеми,  всюду теперь знают и
по редакциям — легко, свой человек. Это в нашем деле — немаловажная штука:
верят тому,  что чепуху не дашь. Отлично идет работа. Скорей бы уж кончить
историч(еские) вещи да взяться за роман. Эх, охота!


18  д е к а б р я

                        О ПРЕДИСЛОВИИ К "ЧАПАЕВУ"*

     Недели три  назад  сверкнула мысль:  взять предисловия к  "Чапаеву" и
"Мятежу". Для "Мятежа" пишет Серафимович. Сегодня звонил Луначарскому.
     — К третьему изданию "Чапаева" — дайте предисловие. Вы знаете книгу?
     — Как же,  знаю,  знаю.  Я бы с удовольствием...  Да времени нет. Мне
потребуется не меньше недели...
     — Неделю можно, — говорю ему, — даже десять дней можно...
     — Хорошо. Напишу.
     — Прощайте.
     — Прощайте.
     Вот  я  ему  и  даю этот материал —  прилагаю,  чтоб быстрей,  скорей
написал.


(Д о  20  д е к а б р я)

                                  БАБЕЛЬ

     Он был дважды,  и дважды не заставал меня.  5 часов.  Все ушли.  Сижу
один,  работаю.  Входит в  купеческой основательной шубе,  собачьей шапке,
распахнут,  а там:  серая толстовка,  навыпуск брюки...  Чистое,  нежное с
морозцу лицо,  чистый лоб,  волоски назад черные, глаза острые, спокойные,
как  две  капли  растопленной  смолы,   посверкивают  из-под  очков.   Мне
вспомнилось:  очкастый!  Широкие круглые стекла-американки. Поздоровались.
Смотрим пристально в глаза. Он сел и сразу к делу:
     — Вы здесь заведуете современной литературой... Я знаю... Но хотелось
бы вам еще сейчас кое-что сказать, просто как товарищу... Вне должностей.
     — Конечно, так и надо.
     — Я  вам  опоздал все  сроки с  "Конармией",  уже десять раз надувал.
Теперь просил бы только об одном: продлить мне снова срок.
     — Продлить-то что не продлить,  —  говорю,  —  можно. Только все-таки
давайте конкретно, поставим перед собой число, и баста.
     — Пятнадцатое января!
     — Идет.
     Порешили,  что до 15 января он даст мне всю книгу*. А дело с ней так:
глав  до  20-ти  в  общем написано,  напечатано;  20  —  написано,  но  не
напечатано, это просто будут звенья, цементом для других. 10 пишутся — это
главы большие,  серьезные, в них будет положительное о коннице, они должны
восполнить будут пробел... Всего 50 глав.
     Живет Б(абель) в Троице-Сергиевском посаде*. Условия для творчества —
наилучшие. Тишь. Живет вдвоем с матерью.
     — Почуяли вот только разные ходоки и посредники,  что я ходкий товар,
— отбою нет от разных предложений.  Я мог бы, буквально, десятки червонцев
зарабатывать ежедневно.  Но креплюсь. Несмотря на то что сижу без денег. Я
много мучаюсь.  Очень, очень трудно пишу. Думаю-думаю, напишу, перепишу, а
потом, почти готовое, — рву: недоволен. Изумляются мне и товарищи — так из
них никто не  пишет.  Я  туго пишу.  И  верно,  я  человек всего двух-трех
книжек! Больше едва ли сумею и успею. А писать я начал ведь — эва когда: в
1916-м.  И,  помню,  баловался, так себе, а потом пришел в "Летопись", как
сейчас помню, во вторник, выходит Горький, даю ему материал: когда зайти?
     "В пятницу", говорит. Это в "Летопись"-то!
     Ну,  захожу в  пятницу —  хорошо говорил он со мной часа 1  1/2.  Эти
полтора часа незабываемы. Они решили мою писательскую судьбу.
     "Пишите", говорит.
     Я и давай, да столько насшибал. Он мне снова:
     "Иди-ка, говорит, в люди", то есть жизнь узнавать.
     Я и пошел. С тех пор многое узнал. А особенно в годы революции: тут я
1600 постов и  должностей переменил,  кем только не был:  и переплетчиком,
наборщиком,   чернорабочим,   редактором  фактическим,  бойцом  рядовым  у
Буденного в эскадроне...  Что я видел у Буденного —  то и дал... Вижу, что
не дал я  там вовсе политработника,  не дал вообще много о Красной Армии —
дам,  если сумею,  дальше. Но уж не так оно у меня выходит солоно, как то,
что дал. Каждому, видно, свое.
     А я ведь как вырос: в условиях тончайшей культуры, у француза-учителя
так  научился французскому языку,  что  еще в  отрочестве знал превосходно
классическую французскую литературу.  Дед мой раввин-расстрига,  умнейший,
честнейший человек, атеист серьезный и глубокий. Кой-что он и нам передал,
внучатам.  Мой характер —  неудержим,  особо раньше, годов в 18 — 20, хуже
Артема* был.  А теперь —  мыслью,  волей его скручиваю.  Работа —  главное
теперь мне — литературная работа. Воронский, кажется, себе шею уж свернул?
     — Да, — говорю, — как будто так выходит.
     — Это по всему видно...  И за что он любит Пильняка*,  —  изумился он
для меня неожиданно, — за что и что любит — вот не понимаю?!
     Мы условились увидеться другой раз. Может, проедем ко мне.


20  д е к а б р я

     Вчера пришел ко мне Бабель.  Сидели мы с ним часа четыре, до глубокой
ночи. И перво-наперво об Ионове*. Он только-только был где-то с ним вместе
— тот пушил на чем и свет не стоит разнесчастный Госиздат,  попавший ему в
хищные когти:  растерзает,  ни  пера не  оставит,  ни пуху!  Вулканическая
личность, один сплошной порыв, — восторгался Б(абель) экспансией Ионова...
Отговорили.
     ...О журналах.   Утомляется   читать   худож(ественную)   литературу,
журналов  почти  не  читает,  особенно   скучнейшие,   вроде   "Раб(очего)
ж(урнала)" — особую симпатию питает...  к "Пролетарской революции", где...
"так неисчерпаемо много ценного материала"... Отговорили.
     Книг хранить не  умеет,  не любит —  дома почти нет ничего.  Удивился
обилию книг у  меня —  особо жадно посматривал на  сборники из гражданской
войны.
     ...Потом говорил, что хочет писать большую вещь о ЧК.
     — Только не знаю,  справлюсь ли —  очень уж я однобоко думаю о ЧК.  И
это оттого,  что чекисты, которых знаю, ну... ну, просто святые люди, даже
те,  что собственноручно расстреливали...  И я опасаюсь,  не получилось бы
приторно.  А  другой стороны не знаю.  Да и  не знаю вовсе настроений тех,
которые населяли камеры —  это меня как-то даже и не интересует.  Все-таки
возьмусь! Отговорили.
     Главный разговор — о "Чапаеве".
     — Это  —  золотые россыпи,  —  заявил он  мне.  —  "Чапаев" у  меня —
настольная книга.  Я  искренне считаю,  что  из  гражданской войны  ничего
подобного еще не было.  И нет.  Но мало как-то книгу эту заметили.  Мало о
ней  говорили.  Я  сознаюсь  откровенно —  выхватываю,  черпаю  из  вашего
"Чапаева"  самым  безжалостным  образом.   Вы   сделали,   можно  сказать,
литературную глупость: открыли свою сокровищницу всем, кому охота, сказали
щедро:  бери! Это роскошество. Так нельзя. Вы не бережете драгоценное. Вся
разница между моей  "Конармией" и  вашим "Чапаевым" та,  что  "Ч(апаев)" —
первая корректура,  а  "Конармия" вторая или  третья.  У  вас  не  хватило
терпенья поработать,  и  это заметно на книге —  многие места вовсе сырые,
необработанные.   И  зло  берет,  когда  их  видишь  наряду  с  блестящими
страницами,   написанными  неподражаемо  (мне   стало  даже  чуть  неловко
слушать!).
     Вам надо медленней работать! И потом, Д(митрий) Андр(еевич), еще одно
запомните:  не  объясняйте.  Пожалуйста,  не  надо  никаких  объяснений  —
покажите, а там читатель сам разберется! Но книга ваша — исключительная. Я
по ней учусь непрестанно.
     Потом я пояснил ему условия,  в которых "Чапаева" писал,  урывками от
работы,  укрываясь от партработы частично и  т.  д.  и  т.  д.  —  все это
опять-таки  наложило  печать.   Потом  —   материальная  нужда  тех  дней,
неугомонное авторское самолюбие, жажда скорее "выйти в свет".
     Теперь вижу сам,  что,  начав в 1922-м, надо было выпускать "Чапаева"
не в 23-м, а может быть, только теперь, в 24 — 25-м году!
     Это было бы солоно.  И  хорошо.  А то в самом деле —  надо еще многое
сделать!  И я надумал "Чапаева" обработать —  переработать,  а кроме того,
дать ряд новых глав.
     Простились  с   Б(абелем)   радушно.   Видимо,   установятся  хорошие
отношения. Он пока что очень мне по сердцу.


                                 1925 ГОД

13  а п р е л я

                 ХУДОЖНИК К СЕБЕ — ЧЕМ ДАЛЬШЕ, ТЕМ СТРОЖЕ

     Набросил вот план рассказа —  весь материал,  казалось бы,  известен,
лица-типы стоят перед глазами, есть заряд — словом, садись, пиши.
     И разом вопросы:
     А это знаешь хорошо?
     А это изучил достаточно?
     А это понял точно?
     А вот тут,  вот тут, — тут не отделаешься тарабарщиной, измышлениями,
плохонькой "беллетристикой".
     Встали эти вопросы поперек пути и  диктуют:  прежде чем не  овладеешь
материалом,  не  берись.  Легкая болтовня твоя никому не нужна (да и  тебя
роняет она), лучше обожди, подкуй себя и тогда — вдарь.
     Эти сомненья,  требованья —  серьезный признак роста.  Два года назад
было не так:  темка подвернулась,  распалила нутро,  сел — и за ночь готов
рассказ. А теперь строго.


7  м а я

                               СЕРАФИМОВИЧ

     Все  гладит,  гладит светлую,  розовую лысину головы и  приговаривает
отечески:
     — Да, вам вот, молодежи, вольно думать о всяких планах, а мне куда уж
— год вот ничего нет, сил не хватает...
     — Скажу я вам,  Александр Серафимович, материалу у меня, материалу, —
вдруг заторопился излить ему  радость свою  Виктор*,  —  эх  и  материалу:
кажется,  так вот сел бы —  полвека прописал.  Да!  И  хватило бы.  Я  все
записываю —  все, что случится по пути интересного. И материалу скопилось:
ба!  Теперь только вот и распределяю:  это туда, это сюда, это тому в зубы
дать, это этому... Наше писательское дело — вижу я вообще — это по большей
части дело организационное: умей все оформить, организовать.
     — Правильно!  Это вот,  брат,  так ловко сказал, — вдруг воодушевился
Серафимович,  хлопнул Виктора по плечу и  с горестью добавил:  —  А я вот,
старый дурак, ничего не записывал — все наново приходится теперь собирать.
Все некогда, казалось, — да лень эта одна, какое — некогда...
     И  когда  Виктор  рассказал  ему  —   что  в  дневниках,  Серафимович
жадно-жадно вслушивался, будто все, до строчки, до слова хотел запечатлеть
в дряхлой голове своей.
     А потом охал, жаловался:
     — Кабы   не   поясница  моя,   кабы   не   сердце...   Уж   этот  мне
артериосклероз... Надо будет этим летом легкие направить...
     Выходило:  места нет  у  него здорового.  А  все  вот шумит,  все вот
волнуется,  все в заботах:  толчется в очередях у станционных касс, нюхает
по вагонам, на постоялых дворах, у фабричных ворот, на окраинах, — бывает,
и к себе зазывает рабочего,  за бутылку пива усаживает,  слушает,  что тот
ему говорит, а потом записывает.


26  а в г у с т а

                    МОЕ ЗНАКОМСТВО С ЛЕОНИДОМ ЛЕОНОВЫМ

     Накоряков Ник(олай) Ник(андрович)* говорит:
     — Сегодня придет Леонов, поговорим... Может, книжку возьмем у него...
Большой он будет писатель... Вот познакомлю — поговорим...
     Я  с  глубочайшим волнением ждал  этой встречи —  не  знаю,  отчего я
волновался. Но — да!
     Вышел через час,  положим,  в соседнюю комнату —  гляжу, сидит Васька
Лаптев. Вы знаете, кто такой Васька Лаптев? Нет? Так я поясню: четыре года
назад в редакции газеты МВО "Красный воин" работала вся зеленая молодежь —
работал там тогда и В.  Лапоть.  Писал он, кажется, очерки-стихи. Не знаю,
что-то, словом, вроде того. Парнишка приятный и всеми нами любимый: мы там
жили стенка в стенку.  Наша стенка —  это журнал "ВМиР", ихняя — газета. И
вот прошло то время!  Потом,  года два назад или три,  пришел я  по делу к
художнику Фалилееву на квартиру. Глядь — за ширмой у него Васька Лапоть.
     — Ты что, говорю, тут делаешь?
     — А я, говорит, пишу вот... Живу тут, в этом углу... Пишу...
     Что он писал —  я мало тем поинтересовался, думал, что по-старому, из
агиток этих.  Я ему тоже пояснил, что пишу-де, но мало интересовались оба,
кто  что пишет.  Были мы  в  общем тогда с  ним вместе часа три,  поминали
добром старую нашу жизнь за стенками —  через стену.  Ну, ладно. С тех пор
Ваську я  не  видел ни разу.  Но это все лишь присказка —  сказка впереди.
Сидим мы с Никандрычем,  работаем,  позабыл уж я вовсе про то,  что Ваську
видел  в  комнате рядом,  —  на  ходу  мы  поздоровались,  улыбнулись один
другому.  Только Васька-то и входит вдруг, входит, а Никандрыч встал, да и
говорит мне:
     — Дмитрий Андреевич,  позвольте вас познакомить: это Леонид Леонов...
писатель...
     Я вытаращил глаза на Ваську,  но спохватился враз, подобрался, молчу,
как  будто и  неожиданности тут нет никакой,  как будто все это само собой
известно мне давно. Даже рассмеялся, в живот ткнул Ваську:
     — Да мы ж, боже мой, — мы четыре года знакомы!
     А сам гляжу ему в грустные зеленые глаза и думаю:
     "Да что ж за диво такое! Вот не гадал!"
     И потом я все заново приглядывался к лицу его и видел,  что на лице у
него  есть будущее,  а  особенно в  этих глубоких,  налитых электричеством
большого мастера зеленых глазах его, Васьки. И чувствовал я, как растет во
мне интерес к нему,  растет уважение,  чуткое вниманье к слову, к движению
его.  Я сразу преобразил Ваську Лаптева в Леонова,  отличного,  большого в
будущем писателя.
     И теперь,  не встречусь — нет больше для меня Васьки Лаптева, не вижу
я  его в  Леониде Леонове —  вижу только этого нового человека,  по-новому
чувствую, понимаю его — вот как!
     Подарил он мне книжки.
     А я ему свою —  "Мятеж" и написал там:  "Четыре года я видел тебя — и
не знал, что это ты!"...


5  с е н т я б р я

                     Я ПОЛУЧИЛ ПИСЬМО ОТ М. ГОРЬКОГО

     Какая же  это непередаваемая радость:  Максим Горький прислал письмо.
Пишет там о "Чапаеве",  о "Мятеже", о моей литературной работе. Так хорошо
бранит, так умело подбадривает...
     Настя* вошла ко мне в кабинет:
     — Тебе два письма.
     Смотрю, на одном: Луганск — это товарищ. На другом: Сорренто...
     Занялся дух.
     — Настя,  говорю,  ты никого ко мне не впускай минут десять...  Очень
буду занят.
     Разорвав письмо, читаю.
     Грудь распирало от радости за каждое слово,  за каждый совет.  Я  ему
умышленно сдержанно написал от себя, когда посылал книжки:
     во-первых, есть, верно, перлюстрация;
     во-вторых —  что  же  буду  нежность свою  передавать:  а  может,  он
подумает, что я гоститься к нему, заигрывать лезу?
     И  потому написал сухо,  хоть  хотелось много-много сказать ему,  как
любимому.
     Письмо не хвалебное это,  его письмо —  он,  наоборот, больше бранит,
указывает. Но какую же я почувствовал силу после этих бодрящих строк.
     Он, такой большой и чуткий, советует писать мне дальше и говорит, что
будет хороший толк.
     Он мне советует больше рвать,  жечь, переписывать многократно то, что
пишу,  —  да,  в этом я уже убедился до тысячи раз,  что надо именно... не
жалеть того, что написал: жги, рви его, пока не сделаешь отлично.
     В последних словах он дает понять, что не прочь поддержать переписку.
     Я ему напишу.  Теперь уж напишу что-то по-настоящему,  от сердца:  он
ответил хорошо, он ждет письма! Значит, я имею право сказать ему про самое
дорогое.


20  о к т я б р я

                         КАК ЗАЧАЛИСЬ "ПИСАТЕЛИ"

     Как я задумал их писать, почему — не знаю. По всей видимости, увлекла
на  эту  тему  наша  весенняя мапповская борьба:  очень  уж  колоритно она
промчалась.  А как только явилась мысль:  хорошо бы очеркнуть!  — тут же и
всякое подспорье в подмогу:
     я-де  знаю  хорошо работу издательскую,  я  знаю низовую писательскую
среду и т. д. и т. д.
     Забрала охота — решил писать.
     И когда решил — совсем не знал, о чем именно будет идти письмо мое:
     опишу ли только весеннюю борьбу;
     дам  ли  состояние литфронта наших дней или захвачу глубокие пласты в
десятки лет назад;
     что это будет: мемуары, записки мои или роман, — роман во всем объеме
понятия;
     что это будет — небольшая книжечка или целый огромный томище!
     Только  ли  взять  писат(ельскую) среду  наших  дней  или  рыться  по
газетам,  журналам и развернуть всю сложную эпоху дней нэпа,  конца войны,
дискуссии и т. д.
     Словом — массовая масса вопросов.
     Я совершенно не знал ничего, когда приступал.
     А приступил так —  задал себе вопрос: будут беллетристы участвовать в
книге? Будут.
     И наметил каждого на отдельный лист, 15 — 20 типов, то есть проставил
только  имена,  имея  перед  д