к что получается нечто вроде якоря,
и  в выбоину этого якоря неприятель положил своих стрелков,  в центре и по
краям  наставил  пулеметов.   Река  глубокая,   мостов  нет,   перебраться
невозможно. Кругом плавни, лиманы, густые заросли камыша.
     Мы  подали к  берегу байды  -  байдами здесь называют выдолбленные из
одного  ствола  лодки  -  и  на  этих  байдах за  ночь  решили перебросить
кочубеевцев.  Эскадрон этот является у нас самой надежной и смелой частью,
потому его и  выбрали на  такое отважное дело.  Когда спустилась ночь,  мы
открыли орудийный огонь,  и  кочубеевцы пустились по  реке.  Но  в  то  же
мгновение был открыт с другого берега такой орудийный огонь,  что пришлось
вернуть эскадрон, чтобы не потерять его весь и понапрасну. Первая атака не
удалась.  Это нас не остановило,  и  на следующую ночь мы решили повторить
атаку, за день подготовив почву и выяснив еще точнее как расположение, так
и силы неприятеля. С раннего утра 5-го числа завязался бой. Мы с товарищем
Ковтюхом пробрались на крышу избушки,  стоящей на берегу,  и до ночи целый
день руководили боем.  Наши цепи были раскинуты поблизости,  но необходимо
было их  к  вечеру же  продвинуть возможно дальше.  Рота стояла в  резерве
возле  избушки,   ее  мы  посылали  в   подкрепление  лежавшим  в  окопах.
Красноармейцы страшно  устали,  несколько ночей  они  провели без  сна,  и
потому  теперь наблюдалась некоторая вялость при  исполнении приказов.  Но
внушительность и  апломб,  с которыми отдавал свои приказы товарищ Ковтюх,
творили чудеса:  часть оживлялась,  вскакивала словно встрепанная и летела
по назначению. Вот уж нам с крыши видны перебежки, вот уж цепи подвигаются
к самой извилине реки.
     И  вдруг  оглушительные залпы  и  пулеметный стрекот  остановили наши
цепи.   Стрелки  залегли.   Скоро  стали  прибывать  раненые,   их  наспех
перевязывали и  отправляли дальше,  в тыл.  Мы продолжали лежать на крыше,
пригнувшись за  трубу.  Пули визжали,  стонали,  звенели.  Целые рои  этих
певучих убийц  проносились стремительно над  нашими головами,  но  нас  не
касались.
     Меня  еще  накануне,  когда  я  лежал  на  стогу  сена,  изображавшем
наблюдательный пункт,  слегка контузило пулей.  Я полулежал, положив левую
ногу на  правую.  Пуля скользнула по голенищу сапога,  прорвала его и,  не
задев ни  тела,  ни кости,  промчалась мимо.  Остался только густой синяк,
вдавило мясо  да  ломило кость  пониже чашечки.  Миновало благополучно.  И
теперь вот, лежа на крыше, я неуязвим, они меня не достают.
     В  окопы то  и  дело подносили патроны.  Ящики разбивали здесь же,  у
избушки,  и  там  моментально  все  расходилось по  стрелкам.  Пальба  шла
отчаянная,  стихла она  только в  темные сумерки,  когда ничего уже нельзя
было видеть. Перед сумерками мы подали было свои байды к извилине реки, но
ураганный огонь  неприятеля заставил  на  время  отложить  и  эту  задачу.
Спустилась ночь.  Мы наскоро закусили в  станице и  снова явились к  реке.
Готовилась ночная атака.  На  этот раз  мы  спешили два эскадрона и  снова
решили пустить их через реку.  Байды тихо поплыли во тьме. Они пробирались
так осторожно, что нельзя было слышать даже удара весел по воде. Крадучись
вдоль  берега,  они  тихо  подходили к  назначенному месту и  готовились к
приему храбрецов.  В  это время оба эскадрона подошли к  избушке.  Шепотом
отданы были необходимые распоряжения,  и  красноармейцы рядами исчезали во
мгле ночи.  Когда я  смотрел на них,  и гордость и жалость овладевали всем
моим  существом:  в  темную  ночь  на  байдах перебираться через  реку,  а
перебравшись,  ждать ежесекундно, что вот-вот пулеметы уложат их на месте,
- это страшно.  И все-таки они шли - молча, тихо, как будто даже спокойно.
Орудия протащили на  себе  почти на  самый берег к  изгибу,  чтобы ударить
картечью по неприятельским окопам.
     Скоро взойдет луна,  надо  торопиться,  чтобы враг  не  заметил нашей
подготовки.   В  это  время  прискакали  два  гонца  и  сообщили,  что  на
Кучугурской гряде  наши  части  отступили  и  бегут  вс„  дальше.  Явилась
опасность,  что нас обойдут с  тыла,  отрежут,  и таким образом вся ночная
операция сведется к  нулю,  -  больше того:  мы  этим  лишь  осложним свое
положение.   Но,  взвесив  все,  учтя  общее  отступление  неприятеля,  мы
согласились,  что он дальше не способен ни на что, кроме обороны. Отрядили
дюжину  кочубеевцев и  во  главе  с  командиром полка  товарищем Пимоненко
послали их  на Кучугурскую гряду остановить бегущих во что бы то ни стало,
не останавливаясь даже перед расстрелом.
     Пимоненко уехал,  а мы стали готовиться к бою. Луна уже поднялась, мы
дали ей спрятаться за тучу, и был отдан приказ открывать пальбу.
     Прошло  мучительных пять  минут...  Я  ждал  каждую  секунду  первого
орудийного выстрела,  вперив свой  взгляд во  тьму  ночи по  направлению к
неприятельским окопам,  но выстрела все не было.  Да скорее же,  скорей...
Хоть бы уж чем-нибудь кончалось,  а то целые дни все пальба и пальба,  а в
Ачуеве,  всего ведь за двенадцать верст от нас,  идет срочнейшая погрузка.
Если медлить еще  -  ничего не  отхватишь,  все уедет в  Крым.  Скорее же,
скорей.  Грянул выстрел,  за ним другой,  третий. Заторопились, загоготали
пулеметы,  где-то  далеко-далеко,  словно из-под  земли,  неслось "ура"  -
камыши пожирали все звуки.  Это наши орлы кинулись через реку.  Уже больше
не строчили пулеметы,  уже по глубокому тылу били наши орудия.  Неприятель
оторопел от ужаса и  кинулся бежать,  оставляя в окопах убитых,  винтовки,
патроны...
     Мы  заняли берег.  Скоро подтянули туда  пехоту,  а  эскадроны отвели
обратно  в  станицу.  Жителям приказано было  за  ночь  построить мост  на
баркасах и байдах.  Закипела работа.  Стрелки переправились через реку.  В
это  время черные тучи разразились проливным дождем.  Усталые,  измученные
красноармейцы должны  были  оставаться в  окопах под  открытым небом,  под
ужасным дождем.  Мы ушли в халупу,  измочившись до последней нитки. Теперь
сказываются плоды:  Ковтюх уже слег,  распух,  температура 39ё,  а  у меня
страшно ломит все тело -  скоро слягу, вероятно, и я. Долго буду я помнить
эту  ужасную ночную атаку -  такого ужаса,  такого страшного эффекта я  не
видал никогда.
     Слава героям, борцам за Советскую власть, красным защитникам трудовой
России.


     Ст. Славянская,
     7 сентября 1920 г.

__________________________________________________________________________

          С 56.  Советский военный рассказ. / Вступ. ст. Е. А. Глущенко. -
     М.: Правда, 1988. - 576 с.
          Сборник составили  военные  произведения советских писателей Вс.
     Иванова, К. Симонова, А. Платонова и др.
          ИБ 1646
          Тираж 300 000 экз. Цена 2 р. 70 к.
     Редакторї                И. А. Бїаїхїмїеїтїьїеївїа
     Оформление художникаї    П. С. Сїаїдїкїоїгїо
     Художественный редакторї В. В. Мїаїсїлїеїнїнїиїкїоїв
     Технический редакторї    Е. Н. Щїуїкїиїнїа

__________________________________________________________________________
     Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 11.07.2002
     О найденных в тексте ошибках сообщать по почте: vgershov@chat.ru
     Новые редакции текста можно получить на: http://vgershov.lib.ru/



                        Дмитрий Андреевич ФУРМАНОВ

                           НА ПОДСТУПАХ ОКТЯБРЯ

                  (1 мая 1917 г. в Иваново-Вознесенске)

                                 Рассказ


     Мы  хотим,  чтобы Первое мая  было теплым,  светло-солнечным днем.  А
сегодня так скверно: моросит изнурительный, бесконечный дождь; по выбоинам
дорог хлюпает мутная вода;  посерели и принахмурились дома, сараи, заборы,
низко опустилось дымчатое, скучное небо.
     Ах!  Первое мая должно быть совсем иным!  И  не  только я  -  мы  все
ожидали его в лучах, в цветущей зелени, с голубым высоким небом.
     Теперь,  я  думаю,  всем тяжело и  обидно,  как мне;  даже не  только
обидно-тяжело,  а  опаска  берет:  "Ну,  да  как  никто  не  придет,  одни
знаменосцы?  Кому захочется в  этакую гнусную слякоть истязать себя долгие
часы? Не подумает ли каждый: "А пусть без меня... Что я один? И не приду -
хватит  народу...  Дай-ка  пережду окаянную хмару..."  Гвоздем торчала эта
мысль. И беспокоила.


     Я  вхожу на  широкий фабричный двор.  Он  напомнил мне  распростертую
засаленную рабочую блузу,  когда от дождя по ней стекает масло,  известка,
нефть, прилипшие комья грязи.
     На  пустынном дворе  еще  большая тоска,  чем  на  безлюдных утренних
улицах.
     Комнатка  у  фабричного комитета  небольшая  -  черная,  прокуренная,
полутемная.
     Мы сегодня пришли сюда спозаранку:  не дошили вчера атласные знамена,
не достроили подмостки театру, а открыть его надо сегодня же, Первого мая.
Я не первый пришел:  Катерина Лунева,  Настя - сестра ее, Гаврилов, Никита
Губан, старик Алексеич, - вон их сколько, уж не ночевали ли тут?
     - Здорово, товарищи!
     - Здравствуй,  Павел!  На молоток - иди на сцену, тебя там ожидают на
подмогу.
     Я ухожу. Но прежде чем уйти, смотрю на Катерину: у нее под опущенными
ресницами не вижу глаз;  губы сложены строго; низко опущен платок, она вся
перегнулась,  -  склонилась над работой.  Не стану мешать,  не оторву,  не
скажу ей  ни слова -  лучше послушаю,  полюбуюсь,  как она станет говорить
рабочим про Май;  так постановил фабричный комитет, чтобы Катерина сегодня
говорила: ее любят и уважают - такую рассудливую, умную и строгую.
     Длинным-длинным коридором (такие только на  фабриках) я  пробираюсь к
театру:  мы его построили в  пустующем сарае,  когда-то забитом от низу до
потолка хозяйскими товарами.
     На минутку остановился я и слушаю: тихо. Где-то за стенами чуть гудят
человеческие  голоса,   а  оттуда,   спереди,  то  молотком  постучат,  то
проскрежещут ручником-пилою.  В  этом коридоре я  как в подземелье:  сыро,
темно, даже страшно немного. Как тяжело быть одному: и здесь и там вот, на
улице,  под скучным слепым дождем.  Я  выхожу из коридора прямо в  сарай и
здесь работаю. Мне все скучно по-прежнему, да вижу я, что и товарищам моим
не весело.  Стучим,  строгаем,  пилим, таскаем, режем, вбиваем... Проходят
часы.   Как  прежде,  капает  дождь  непрерывными,  бессильными,  мертвыми
каплями.


     Когда на  две,  на  три секунды у  нас случалась тишина:  не  стучали
молотки,  не визжали рубанки и пилы,  - через стены к нам стали доноситься
какие-то звуки.  И  чем дальше,  тем они становились явственней и  громче.
Гудит.  Гудит.  Гудит.  Мы  понимали,  что  это гомон человеческой речи...
"Значит,  не все пропало,  - подумал я, - может быть, и праздник состоится
по-настоящему..."  Вместе с  говором и  шумом,  который все  усиливался за
стенами,  ко мне в  грудь проникало новое чувство,  я замечал,  что у меня
хоть и медленно, а все-таки пропадает, рассеивается понемногу то гнетущее,
мучительное состояние,  с  которым я  шел сюда,  которым полон был до этой
минуты.
     Кончена работа.  Мы  достроили,  что хотели.  Я  бегу обратно длинным
мрачным коридором,  и  он  мне кажется уже совсем не таким отвратительным,
как прежде.  Лишь только поднялся по ступенькам -  прямо к  окну.  А  окно
смотрит в фабричный двор. Двор переполнен рабочими.
     "Да что же это такое?  - чуть не крикнул я. - Неужели правда? Значит,
ни слякоть, ни дождь, ни хмурое небо - ничто нипочем..."
     Я  почувствовал,  как  краска стыда залила мне лицо;  как я  сам себе
вдруг  показался и  смешным,  и  маленьким,  и  жалким со  своими куриными
утренними сомнениями.
     Взволнованный,  спешу  я  в  комитет,  а  туда  не  проберешься,  все
ходы-выходы заполнил народ.  Толпа колыхнулась к  выходу -  это торопились
открыть во  дворе собрание,  чтобы идти на главную,  на Советскую площадь,
куда соберутся к условленному часу все фабрики. Поплыла толпа. С нею плыву
и я.  Когда поравнялся с дверью, пахнуло все той же сыростью, что и утром;
так же  бесстрастно и  печально падал дождь,  так же угрюмо было свинцовое
небо...  А  у  меня дух захватывало от  радости.  Я  торжествовал.  Я  был
счастлив в  те минуты.  Я  уже чувствовал себя так,  как будто кого-то и в
чем-то победил...
     До сегодняшнего утра нам не показали новые атласные знамена. Вот они,
у трибуны; я тороплюсь их смотреть:
     "Да здравствует советская власть!"
     "Вся власть Советам!"
     "Долой десять министров-капиталистов!"
     "Над производством - рабочий контроль!"
     "Передадим землю крестьянам, фабрики и заводы - рабочим!"
     "Да здравствует мир!"
     "Долой проклятую бойню!"
     "Да здравствует Интернационал!"
     "Смерть капиталу. Слава труду!"
     Ах,  какие это сжигающие лозунги! С каким захватом, с каким волнением
из уст в  уста передают рабочие эти огненные слова!  Вот цели,  к  которым
надо стремиться! Вот знамена, под которыми надо идти!
     Скорее же,  скорее на  площадь,  там  будет нас еще больше,  туда все
фабрики принесут такие же атласные и шелковые знамена, где будут не вышиты
- выжжены каленым железом такие же пламенные, зовущие слова.


     Медленная, гордая, сильная входит по ступенькам Катерина.
     - Товарищи!  Этот день -  наш.  Мы  посылаем сегодня еще  громче свой
привет рабочим мира.  Мы  сегодня еще громче проклинаем бойню,  устроенную
капиталистами. Мы больше не хотим воевать. Не станем. Под этими знаменами,
под этими лозунгами -  поклянемся во  что бы  то  ни стало добиться победы
рабочего класса!..
     Недолго  говорила  Катерина.   И   не   надо   было  долго  говорить:
вдохновенные лица рабочих,  решимостью сверкавшие взоры,  простые,  словно
литые слова,  эти выкрики-клятвы,  этот заключительный восторженный рев, -
все  говорило о  готовности бороться,  о  готовности страдать,  о  вере  в
победу.
     Мы пели "Интернационал". Что-то хотел еще сказать табельщик Каплушин,
а ему крикнули из толпы:
     - Сними с живота дареные хозяйские часы!
     - Знаем мы тебя, подлыгалу!
     - Ишь какой выискался защитник рабочим!
     - Беги лучше - пошепчись с хозяином!..
     Напрасно  Каплушин  махал  жиденькими  ручонками,   напрасно  брызгал
слюною, торопясь что-то досказать и разъяснить, - из тысячи грудей неслось
победное пение... Мы тронулись на площадь...


     Никому не  было дела до  хмурого неба,  до  расслабленного противного
дождя, до сырости, грязной дороги, истыканной лужами.
     Взявшись за руки, рядами, колоннами шли мы по широким улицам, и толпа
все росла,  облипала чужими,  случайными,  которые не  могли устоять перед
нашей силою, перед стройностью, перед новыми песнями.

                      Лейся вдаль, наш напев,
                      Мчись вперед.
                      Над миром знамя наше реет
                      И несет клич борьбы,
                      Мести гром,
                      Семя грядущего сеет...
                      Оно горит и ярко рдеет;
                      То наша кровь горит огнем,
                      То кровь работников на нем...

     Вот она -  площадь.  Гремят оркестры: сюда уже пришли и революционные
полки.  Знамена,  знамена,  знамена...  Кругом  знамена:  алые,  багровые,
рдяные, ярко-красные...
     На площади пять трибун... И с каждой трибуны все одни слова:
     - На борьбу!  На борьбу,  рабочие! Победа только впереди - это еще не
победа!
     - Мы готовы! - отвечали рабочие.
     - Мы готовы! - отвечали полки.
     Шелестели знамена,  и казалось,  будто они тоже говорят, соглашаются,
одобряют...
     Так в Мае готовились мы к Октябрю.

Москва, 25 марта 1922 г.

__________________________________________________________________________

          Фурманов Д. А.
          Ф95. Рассказы;  Повести;  Заметки о литературе  /  Сост.  М.  Л.
     Катаева.  -  М.:  Моск.  рабочий,  1984.  -  416  с.  -  (Однотомники
     классической литературы).
          ИБ ј 2740
          В книгу входят  повести  "Чапаев",  "Красный  десант",  а  также
     рассказы "На подступах Октября", "Маруся Рябинина" и др.
          Тираж 200 000. Цена 2 р. 60 к.
     Составитель М. Л. Катаева
     Заведующая редакцией Л. Сурова
     Редактор С. Митрохина
     Художник Р. Данциг
     Художественный редактор Э. Розен
     Технические редакторы Н. Привезенцева, Г. Бессонова
     Корректоры З. Комарова, И. Фридлянд, Г. Трибунская, И. Попкова
__________________________________________________________________________
     Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 02.08.2002
     О найденных в тексте ошибках сообщать по почте: vgershov@chat.ru
     Новые редакции текста можно получить на: http://vgershov.lib.ru/



                        Дмитрий Андреевич ФУРМАНОВ

                                  ШАКИР

                                 Рассказ


     Багажом пришло ко мне пуда три книг.  Попробуй-ка, дотяни по нынешней
дороге;  все развезло,  осклизло,  распустилось. Со мною крошечные саночки
(сосед-спекулянт больших не дал).  Везу.  От станции продвинулся еще всего
60 - 70 саженей, а пот так и садит - вижу, что до Арбата не вынесу. Стою -
раздумываю, как быть...
     - Ай, товарищ-господин, давай я...
     Из  толпы  выделилась  фигура  татарина;  зипунишко,  лапти,  обычная
татарская шапка...  Дыры,  лоскутья,  клочья,  заплаты...  Усы  моржовые -
темно-рыжие,  мокрые.  Глаза чуть  видно -  моргают,  слезятся...  Голосок
тонкий, умоляющий...
     - Денег нет, брат, платить нечем будет...
     - Мешок картошка везешь?  -  спросил он,  указывая на груз и, видимо,
предполагая получить "натурой".
     - Нет, книги.
     - Книги... Куда книги везешь?
     - Далеко, на Арбат.
     - Далеко на Арбат? Давай я...
     - Так  нет,  чего же,  братец,  давай уж  лучше вместе,  я  тоже тебе
помогу...
     - И вместе харашо, давай вместе...
     - Ну, так за сколько же?
     - Рупь давай.
     - Это сто тысяч?
     - Сто тысяч давай.
     - Так и быть - поедем...
     Мы тронули... Целимся больше на дорогу - тут кое-где сохранился лед и
снег...  Мчатся  автомобили,  окатывают  нас  каскадами  навозной  жижицы,
перегоняют на тротуар...
     Спутника моего  зовут  Шакиром  -  он  беженец с  голодного Поволжья.
Только вчера похоронил жену,  осталась на руках полуторагодовалая малютка.
Не знает,  куда теперь с ней деваться,  чем кормить.  Сам работы не нашел,
околачивается возле больших вокзалов.  Но  и  тут  дела Шакиру не  даются:
санок нет,  купить их  не  на что,  а  на ручной багаж монополию захватили
станционные носильщики,  злобно встречающие ободранных конкурентов. Шакиру
за пятьдесят пять,  силенок у него осталось немного,  на тяжелую работу не
годится.
     - Таскать все надо, - говорит он. - Есть хочешь - таскаишь. А таскать
не будешь - есть не будишь. Ящик таскаишь...
     - Да у тебя и силы-то нет, Шакир, где тебе ящики подымать?
     - Хлеба хочишь - сила есть, хлеба не хочишь - сила нет.
     - А ты обедал сегодня?
     - Вчера обедал...
     - Ел сегодня?
     - Вчера ел.
     - А будешь есть?
     - Буду есть - ты хлеба дай...
     - Дам... А девочка твоя - кто ее-то кормит?
     - Дворника жена есть... У нее девочка... Сколько деньги принес - жене
дворника отдал, все ей отдал.
     - А далеко живешь, Шакир?
     - Тагански...
     - Это пешком туда и пойдешь?
     - Сегда пешком ходим... Деньги дочка нужны...
     Я посмотрел ему на ноги:  лапти запутаны в лохмотья; все это намокло,
пропиталось навозным соком, грязью...
     - Ноги-то мокрые?
     - Ноги сегда мокрые.
     - Болят они у тебя?
     - Доктор ходил, сказал - болят ноги...
     - Лечишь, значит?
     - Больше  доктор не  ходил,  станция ходил...  работать надо.  Деньги
дочка носил.
     За  долгий  путь  о  чем  только не  переговорили мы  с  Шакиром.  Он
рассказывал,  как жил в батраках,  как работал,  нуждался. И выходило так,
что прошлая жизнь была у  него только чуть-чуть полу