Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
НОВ
ЛЕТЧИК ТИХОН ЖАРОВ
Рассказ
Тих, прозрачен и душист июньский вечер. По березовой роще из конца в
конец легким аукающим звоном плывут шорохи, высвисты, четкая дробная трель
вечерних птиц... На просторной круглой поляне, у самой опушки, будто
картонные белые домики, приникли в траву парусиновые палатки летчиков.
Там, в тени, спасаясь от туч комарья, с накрытыми лицами -
расстегнутые, раздетые, в одном белье, с цигарками в зубах, кто с книжкой,
кто с газетой - лежат они в сумерках, отдыхают. Или сбираются артелью - и
через поляну, за рощу, на Валку купаться. Валка - узкая, тихоструйная
речонка с отлогими берегами, глухо заросшими высокой травой. На Валке
такая же тишь, даже тише, чем в роще. Только в осоке кряхтят тяжело и
мерно огромные жирные лягушки... Над водой, над тихими, чуть слышными
струями прозрачной газовой сетью поднялся вечерний туман... Из-за реки
глухо, невнятно откуда-то издалека слышны голоса - это в деревне. Туда
летчики ходят брать молоко, а иной раз по вечерам шатаются к девушкам:
песни петь, играть на гармонике или парами, ныряя во тьму, пропадают за
прудом, в лугах, в перелесках...
Сегодня вечером никто нейдет ни купаться, ни к девушкам на деревню.
Сегодня у всех на душе тяжело и мрачно, лица у всех угрюмы и строги: за
рощей, на пригорке, под свежим холмиком земли они зарыли сегодня лучшего и
любимого товарища - Никиту Зорина. Он погиб в воздушном бою, обуглился до
костей в пламени сгоревшего самолета. За три недели схоронили двоих, но
особенно тяжела была эта последняя утрата - и сегодня целый день ходят все
с понурыми головами, стараются реже встречаться, меньше говорить: каждому
хочется выносить, изжить в себе свое цельное, недробленое горе.
Из дивизии прилетел новый летчик, Тихон Жаров, - он работал на
московском аэродроме и, говорят, считался одним из лучших. Здесь его знает
Крючков, они в прошлом году вместе летали где-то под Киевом.
Каждое утро, на заре, из-за леса подымается неприятель, и нашим
стареньким, растрепанным самолетам не под силу справиться с ловким,
быстрым хищником. Завтра против него подымется Жаров, новый летчик - и
будут снова в напряжении, с тревогой ждать товарищи рокового исхода...
Жаров весь день кружится у машины - осматривает гайки и винты,
ощупывает, привертывает, смазывает, приглаживает ее, как любимого
человека... Он приходил сюда с техником, и целых полтора часа они
простояли над машиной, заглядывая и прощупывая со всех сторон, или, лежа
на спине, подползали под широко раскинутые крылья и снова высматривали,
щупали, мазали холодные винтики, гайки, болты. Жарову хорошо знакомо это
тревожное состояние перед решительным делом - не впервые вылетать ему в
неравный бой, но сегодня тревога как-то особенно свежа, а мысль
по-особенному чутка, быстра и неспокойна. Что это: неверие ли в свои силы,
или опасение за испытанного, но усталого, растрепанного друга - за свой
аппарат? Или еще что?..
Может быть, скорбь товарищей о дорогом покойнике - не передалась ли
она и ему: круглый холмик влажной, свежей земли нейдет из головы.
Жаров мимо старта, где с распростертыми крыльями выстроились в ряд
самолеты, мимо крайней палатки поплелся тихо по узкой лесной тропе, сам не
зная куда и зачем идет...
У самой реки столкнулся с Крючковым - тот в жестяном измызганном
чайнике с веревочной ручкой тащил воду на вечерний чай.
- Ты что тут бродишь один? - окликнул он Жарова, улыбаясь бесцветными
водянистыми глазками. - Аль не привык к новому месту?..
- Да вот тут... - начал было Жаров, но понял, что отвечать собственно
нечего, - не кончил, спросил сам: - Заправиться?..
- Идем вместе, - ответил тот, подходя к Жарову и подхватив его под
руку.
Повернули, пошли по тропинке обратно и мало-помалу разговорились,
ушли в воспоминания о прошлом, о работе под Киевом, о живых и погибших
товарищах... Чайник с водой уж давно подвесили у придорожной березы и
ходили взад-вперед, увлеченные разговорами.
Худенький, узколицый Крючков, с рыбьими глазами, мочальными
припущенными волосами, одетый в несуразно растопыренные галифе, юркий и
франтоватый недалекий человечек - никогда по-настоящему не был близким
товарищем Жарову, но теперь они разговорились, как близкие друзья, и
Крючков совершенно не испытывал той обычной робости и чувства неравенства,
той неловкости, с которою прежде подходил он к Жарову. Его не давила
грузная, широкая фигура товарища, не смущали пристальные, тяжелые взгляды
черных глаз, и вся речь Жарова, прежде казавшаяся такой пренебрежительной
и высокомерной, показалась ему теперь простой, откровенной и задушевной...
Он задорно, торопясь и сбиваясь, польщенный в глубине души такою
переменой, высказывал Жарову свои мысли:
- Наше дело воевать, - горячился он, - воевать, и больше ничего...
Все разговоры о мирном применении авиации, по-моему, одна только чушь. За
ширму прячутся, очки втирают, а на самом деле одно у всех идет
приготовление - к войне... И кто больше приготовится - тот наверху. Далеко
нам еще до того, чтобы дамочек по воздуху катать...
Крючков не имел никаких специальных познаний в авиации, он был летчик
- и только, да и среди летчиков никогда не считался особенно
примечательным. Он был неглуп, но как-то легковесен и крайне неубедителен.
Учился когда-то в гимназии и сохранил от той поры дурную привычку
ввязываться в спор на любую тему, со значительным видом сообщая разные
услышанные новости или мысли и факты из последней прочитанной брошюрки;
все это, разумеется, выдавалось за собственное достояние, но чуткий
собеседник уже с первого слова умел раскусить незамысловатую личность
Крючкова... Тихон Жаров, наоборот, дело понимал и интересовался им
серьезно, и тех, которые с ним сталкивались, всегда приятно волновало его
отчетливое, твердое знание и глубокая уверенность в том, что говорит.
Таких "фендриков", как Крючков, эта серьезность Жарова отпугивала от
"ученых" разговоров, и сам Крючков, встречаясь с Тихоном под Киевом,
постоянно чувствовал себя перед ним на положении ученика. Но сегодня все
обстояло по-иному... Когда он высказался горячо и торопливо, Жаров,
посмотрев ему спокойно в глаза, сказал:
- Так я тебе не про завтрашний день и говорю, я на будущее...
Горячка Крючкова, видимо, нисколько его не задевала, не передавалась:
он говорил тихо и спокойно, как всегда.
- Ты о настоящем, а я про будущее, - гудел он угрюмым, мрачным басом.
- Война... Что такое война? Война только средство... Придет время, когда
ее не будет, - и тогда...
- Дамочек катать! - хихикнул Крючков.
Ввернуть "словечко" доставляло ему всегда величайшее удовольствие.
- Да што ты, в самом деле, - посмотрел на него укоризненно Жаров, - у
тебя только дамочки одни перед глазами - неужто больше и делать нечего?..
Ты, братец, очень, как бы это сказать?..
Жаров пальцем пошарил лоб, улыбнулся и, не желая обидеть собеседника,
подыскал с трудом подходящее слово: - Ты очень... забавно представляешь
себе это будущее... На наших птицах быстрей, чем поездом, - и легче, и
безопасней, и удобней, да и дешевле - на них проделаешь что угодно: и груз
вези, и пассажиров, почту, и в земельном деле пригодится, в охоте ли, в
научной ли какой экспедиции, в работах астрономических, в изыскательных
работах - на наших птицах, так рванем вперед, как ни в какой другой
области... Это теперь еще не всеми понято, многие думают, что птица
стальная только для войны... Большая, брат, ошибка. Это значит - из-за
дров не видеть лесу...
Жаров снял пилотскую шапочку, чуть державшуюся на лохматой, кудрявой
голове, и всей пятерней провел ото лба к затылку...
Крючков уж давно опустил его руку и жестикулировал, поспевая за
Тихоном со стороны, и, как бы не надеясь на силу одних своих слов,
размахивал перед носом Тихона кулаками, выводил каракули по воздуху или
отчаянно тыкал в пустоту указательным пальцем, словно старался что-то
нащупать, во что-то долбануть. Тихон шел и смотрел перед собою, редко
поворачиваясь в сторону и как бы совершенно не замечая Крючкова. Но он не
пропускал ни одного слова, на все отвечал и спорил с явным
удовольствием... Хотя он и понимал, что от Крючкова мало что можно
услышать толкового, но ему самому хотелось высказать и даже выслушать
собственные свои мысли... Поэтому, нисколько не обижаясь на легкомысленные
возражения товарища, он отвечал сам себе на те вопросы, которые роились в
голове и которые только отдаленно связаны были с теми вопросами, что
задавал Крючков.
- Да... из-за дров не видеть лесу, - повторил он еще раз последние
свои слова. - С годом год конструкция аппарата становится все проще, все
совершенней... И все большая емкость, все больше удобств. Вон на виккерсе
на английском - знаешь? Там, братец мой, шестнадцать спальных комнатушек,
там тебе и столовая, и уборная, и читальная комната, тридцать с лишком
человек прет - это не фунт изюму... А быстрота, слыхал: французик один
триста верст в час отмахал на ньюпоре... Да што: кругом, брат, вперед
идет... И все меньше жертв, с годом год все меньше - теперь одни чудаки
думают, что по воздуху летать опасно, - да што я тебе об этом буду
говорить - сам знаешь. В Англии за прошлый год, за девятнадцатый,
перелетело пятьдесят две тысячи человек, - то есть по делам невоенным... а
что думаешь: ни одного убитого и только десяток какой-то раненых - разве
это процент? Ерунда, на пятьдесят две тысячи - ерунда... Да, пожалуй, и
тут вина не от аппарата, а от нашего брата была. Летчиков, правда, парочку
убило, шесть поранило, но это опять-таки не резон - так ли?
Крючков слушал с затаенным дыханием. Он несколько раз порывался было
перебить Жарова, но тот молча отводил рукой его начинавшую жестикулировать
руку, и Крючков замолкал... А к тому же, откуда ему было еще узнать эти
сведения: он как учителя слушал теперь "знающего" Тихона. И хотелось ему
поспорить, и послушать было интересно... Внутренний бес не давал покою; он
к тому же недавно прочитал какую-то маленькую книжонку, и теперь хотелось
блеснуть перед Жаровым своими знаньями.
- Так-то так... все это хорошо, - изловчился Крючков вставить первые
слова.
Жаров оборвал речь и стал вертеть цигарку, склоняясь к белой жестяной
баночке, откуда вытряхивал махорку.
- Ты говори, я слушаю, - сказал он приостановившемуся Крючкову.
- ...Так вот я-то и говорю, - продолжал Крючков, - что тут целый круг
создается... Выходу нет, если по-твоему предположить: война только
средство... Хорошо... Ее не будет... А мы в то же время знаем, что именно
война и помогает росту авиации, что именно в военное время так быстро
авиация совершенствуется, - следовательно, рост ее, как выходит, - от
военного искусства идет, им вызывается, развивается и толкается... Вне
войны, может быть, даже и не будет нужды в авиации - со старыми средствами
управятся... Вон, как броневики: их родила и совершенствует только война,
а потом - потом в хлам, - куда они?
- Эка хватил, - не утерпел Жаров, - броневики... Да тут никакой и
параллели-то нет... Или ты в самом деле не понимаешь, - не знаю я, - или
поспорить тебе охота, но скажу откровенно, - прибавил он, - удивляет,
смешит меня эта ваша новая модная теория, что мы с машинами только на
войну пригодны... Эта задача преходящая - и даже очень... Главное не в
том... Погоди-ка, техника еще какие чудеса создаст, только ахнешь! Теперь
у нас не прочь все дело и на спорт свести... Эти трюки мне не по душе...
Пока война - воюем, а там на другой путь... Уж непременно так...
- А по-моему, - начал снова Крючков, - по-моему, и здесь у нас дорога
не ахти какая широкая, то есть на войне... Я вот летаю...
- Знаю, что летаешь, - улыбнулся Жаров.
- Да... Так и то - разве што на перепуг, а результатов больших - нет
их вовсе. Ну, какие результаты... Разведка? Да, разведка кой-што дает...
Но ведь такую разведку и конница заменит с успехом... Сигнализация? Бой
корректировать? Ну, брат, это все больше из области философии - тут
результаты совсем не проверенные. А что касается уничтожений, разрушения -
ты сам отлично знаешь, что из сотни сброшенных бомб дай бог, чтобы две-три
штуки с результатом... Перепуг один, паника - вот тут уж, конечно,
результаты есть... Этого не отрицаю...
- Даже если так, - увесисто и внушительно перебил его Жаров, - если
только твое подсчитать, - и это результат немалый... Но имей в виду,
смешной ты человек, - разве можно брать нашу убогую, да к тому же и
растрепанную авиацию... Ты не у нас смотри... Мы што - мы только в
будущем, нам пока остается одним своим мужеством покорять чужую технику...
Ты возьми американский, английский флот, покойной памяти германскую
авиацию... Да если они, черти полосатые, двинут на нас свои эскадрильи -
што ты со своим гнилым фарманишком сделаешь? Помяни мое слово, Крючков:
если будет большая война - победит в этой войне воздушная эскадрилья...
Против нее ни море, ни суша, ни конница, ни пехота - не выстоит ничто. Да
и на самом деле - как ей не победить, когда она одна совместит в себе все
виды оружия. Конница? Быстрая разведка? Хоть ты и сомневаешься, а,
по-моему, вернее нас с тобой никто этого не сделает... Особенно если еще
фотографирование и способы передачи вперед шагнут... Пехота? Но что у
пехоты за цель, какие задачи? Деморализовать врага, расколошматить его,
отнять территорию... А ты знаешь, что в Америке на самолетах Ларсена по
тридцать пулеметов устанавливают! Знаешь, что авиабомбы в две тонны весом
есть, что есть в той же Америке какой-то новый, необычайной силы удушливый
газ, заключаемый в стальные гостинцы? А "пожарные" бомбы, чиненные
фосфором, а пушки на самолетах!.. Трехдюймовка-то уж бьет там без отдачи,
- теперь шестидюймовую прилаживают... Тут тебе и всей артиллерии замена.
Што ты берешь наш русский флот? Разве это тебе пример? Ты через переносицу
глянь...
Крючков и на самом деле дальше собственного носа не видел ничего. Все
его рассуждения и возраженья никого ни в чем не могли убедить, потому что
и сам-то он не был в них убежден. Тем менее могли они убедить Жарова.
Тихон понимал его отлично и, надо сказать, если бы не это особенное его
сегодняшнее настроение, - вряд ли стал бы он разговаривать и спорить с
Крючковым о таких высоких материях. Но он чувствовал органическую
потребность высказаться и что-то уяснить себе самому. И говорил, спорил,
отвечал, часто, может быть, невпопад, возражая не по существу, а продолжая
какую-то нить собственных внутренних рассуждений... Теперь он этой
потребности больше не чувствовал, и как только Крючков стал дальше
разводить "турусы на колесах", он остановил его на полуслове, взял за
плечо:
- А уж совсем, брат, стемнело. Пойдем-ка чай пить... Мне ведь на заре
подыматься...
Они повернули к палаткам, сняли чайник с березки и скоро, разведя
костер, уселись на траве, разговаривая о чем придется и не возвращаясь
больше к старым темам.
- А кто с тобой летит? - спросил Крючков, когда вошли они
укладываться в палатку.
- Не знаю... Какого-то Ферапонтова хотели дать - я же тут никого не
знаю...
- А вот што: я сам полечу с тобой - хочешь? - посмотрел ему Крючков
вопросительно в лицо.
- Чего же, давай, - согласился Жаров.
Они раскинулись на траве, подбросив кожаные тужурки под головы. Скоро
Крючков уснул, и Тихон долго слушал его ровное, безмятежное дыханье. Но
самому не спалось... Он ворочался с боку на бок, зарывался в тужурку с
головой, но и это не помогало... Тихо поднялся, вышел на волю...
Голубыми отливами блестели на старте стальные птицы.
Он подошел к своему аппарату и начал снова осматривать его,
ощупывать, заглядывать с разных сторон.
Вынырнул из тьмы дежурный часовой, окрикнул, но, узнав своего, прошел
мимо.
Разговор с Крючковым не рассеял его смутную тревогу - он чувствовал в
себе по-прежнему глубокое, необъяснимое беспокойство... Приходили и
уходили мысли, вставали и пропадали воспоминанья, а тревога все оставалась
неизменной.
Так, блуждая по опушке, он незаметно пришел к тому месту, где круглым
желтым холмиком отмечена была свежая могила. Остановился над ней, минуту
постоял в раздумье и поплелся снова к палатке...
Там все по-прежнему ровным безмятежным сапом посвистывал Крючков...
Тихон опустился, снова хотел заснуть, но сон не приходил, была только одна
беспокойная дремота... Так пролежал он часа три, а когда засерела поляна и
в открытый треугольник завешенной палатки пробилась бледная предрассветная
муть, - он разбудил Крючкова и быстро зашагал умываться к реке.
Проснулись все и высыпали из палаток, полураздетые, в накинутых на
плечи тужурках, ежась в утреннем холоду; окружили улетавших, гуторили,
спрашивали, давали советы...
Тихон с Крючковым забрались в машину, уложили бомбы, приставили
кольт. Крючков зачем-то открыл и снова закрыл футляр с биноклем, посмотрел
в сумку, пошуршал бумагой...
- Ну, счастливо, товарищи!
- Айда!.. Айда!..
Тихон улыбнулся, взялся за руль, дал мотору полный газ, взял разбег -
и медленно, грузно, словно не желая отрываться от земли, аппарат
приподнялся над травой и вдруг рванулся быстро, словно озлясь, нырнул в
пространство и начал забирать высоту...
Разведчик темной ночью, пробираясь через глухие заросли, не
всматривается так пристально в тьму, не вслушивается так чутко в шорохи
затаившейся ночи, как насторожился теперь Тихон Жаров.
Четко и бурно ревел пропеллер, но из этого рева привычный слух его
отчетливо выделял и слышал, как терлись и шаркались в воздухе крылья, как
звенела каждая пластинка, визжали слабые тросы, шумели, скрежетали,
стонали и пели сложную удивительную песню все кончики стальной
быстролетной птицы...
Крючков сидел в глубине и зорко всматривался в прозрачную голубую
пустыню, смотрел туда, где каждое утро сверкала в ранних лучах чужая
птица, на которую мчались они охотой. Но нет ничего...
Свежий воздух щекочет ноздри; чем выше, тем легче и глубже вздыхает
грудь; все шире, все необъятней перед глазами раскидываются голубые
бездонные просторы... На светлые - черные полосы, на черные - светлые
пятна поделилась земля: там гомон, грохот, шум, движенье... А здесь, когда
б не пропеллерный вой - такая безграничная тишина, такая чистая, светлая
пустота, ненарушимый покой... Словно со дна встревоженного океана, где
кипит-суетится беспокойная жизнь, подымались все выше, все выше и легче
они к прекрасному тихому лону. Какой простор! Какая воля! Теперь бы лететь
все выше и выше в зенит, лететь за планетой, минуя планеты, лететь по
миру... Велика твоя воля, человек, пронзительна мысль, в восхищенье
приводит, восторги родит твое мастерство, твой труд, твои победы, но ты
победил миллионы тайн, а миллионов миллионы все еще стоят перед тобой
роковой загадкой. Но нет той тайны, которую не переборет человеческий
труд... Пройдут века, и меж планетами будут люди носиться так же легко и
свободно, как носятся ныне они меж горами, по морям и океанам...
Не мысли, а их по