черную стаю.  И  лишь завидели с  Ям  полыхавшие красные
знамена  остервенелые  мясники,   торговцы,  огородники,  пьяное  отребье,
кинулись с  визгом  и  уханьем,  скакнули вперед казаки,  в  сочном месиве
ямских переулков избивали рабочих.
     Уцелевшие  перебежали Шереметьевское шоссе,  с  оставшимися знаменами
побежали на Талку. Ковылял измученный Отец, ворчал сердито:
     - А знамя где?
     - Взяли, Отец, - ответил скорбно чей-то голос.
     - Взяли? Без бою взяли!
     И он сурово глядел через очки сухими печальными глазами.
     Уж  сумерками наливался октябрьский день,  когда прибежали на  Талку.
Вечерние туманы спадали на  тихое,  пустое поле.  Ямские сотни  обернулись
десятками. В горе стояли у мостика, тихо, словно в покойницкой, говорили о
шереметьевской  бойне,   считали  редкие  ряды,   свертывали  знамена.  На
пустынном лбище приречного луга застыли крошечной кучкой.  Струилась Талка
жалобными тихими  струями.  Стоял  немой  и  черной стеной молчаливый бор.
Мерно вздрагивали в шелестах густые мохнатые лапы сосен.
     В  это  время  издалека прояснилось смутное пятно черной сотни -  она
валила на Талку.  Позади, как там, на Шереметьевской, вздрагивала казацкая
конница.
     Решили отойти за  мостик,  -  встали около будки,  у  бора.  И  когда
ревущая пьяная ватага сомкнулась на берегу - заорала к будке:
     - Высылай делегатов... Давай переговоры!
     Стояли молча большевики.  Никто не тронулся с места. И вдруг выступил
Отец,  за ним Павел Павлыч.  Их никто не вздумал удержать - двое через луг
ковыляли они на речку. Вот спустились к мостику, перешли, встали на крутом
берегу -  их в тот же миг окружила гудущая стая.  И только видели от будки
большевики,  как заметались в воздухе кулачищи, как сбили обоих на землю и
со  зверьим ревом заплясали над телами.  Выхватил Станко браунинг,  Фрунзе
кричал чужим голосом:
     - Бежим стрелять. Пока не поздно. Товарищи!
     Николай Дианов крепко Фрунзе схватил за рукав:
     - Куда побежишь, безумный, - или не видишь казаков.
     Дрожали в  бессильном гневе,  но  все остались у  будки...  Вот Павел
Павлыч вдруг вскочил,  спрыгнул к речке и через мостик мчится сюда...  Его
подхватили, стащили в лес...
     И  видно,  как  поднял окровавленную голову Отец,  но  вмиг его сбили
наземь и снова бешено замолотили глухими, тупыми ударами...
     Когда окончена была расправа -  повернулась дикая стая,  шумно ушла к
вокзалу. С черной сотней весело ускакали желтые казаки.
     В пустом и тихом поле лежал одиноко кровавый труп Отца.
     Тогда подошли товарищи и  увидели смятое тело друга.  Вкруг по  земле
студенистой слизью дрожали мозги.  Кровью и грязью кровавой было излеплено
лицо.  В  комьях  спуталась серебристая черная  шершавая  борода;  обвисли
мокрые  тяжелые  усы.   Переломанные,   свернулись  в  дугу  ноги.  Сквозь
разодранную черную рубаху густела синяя, страшная грудь.
     Подняли молча  труп  на  руках,  несли через речку,  вступили в  лес,
спрятали в глухой чаще.
     Из  кольев и  мешков сладили носилки,  положили на них Павла Павлыча,
унесли к какому-то ближнему фельдшеру, сдали в надежные руки.
     Поздней ночью во тьме уходили из лесу.
     Это было 22 октября.
     23-го   на   Управской  площади  монархисты  собрали  тысячи  народу,
разжигали страсти погромными речами:
     - Жиды бунтуют Россию.
     - Врагов народных - уничтожать, как вшей.
     - За нашего государя... за нашего государя.
     Попы кадили на площади:
     - За веру святую... за господнюю церковь.
     И, возбужденные, тронули тысячи к собору.
     Попы святили,  попы кропили водой, служили молебны, кадили на погром.
И  вот с  иконами,  с портретами,  с хоругвами -  хлынула по городу черная
сотня.  Два дня громили город. Рыскали по фабрикам, по домам - вытаскивали
на расправу "депутатов",  рабочих вождей,  мучили их,  убивали на глазах в
смертной дрожи  дрожавших ребятишек.  Город  осатанел в  кровавом чаду,  в
терпком ужасе остыли рабочие корпуса.
     И когда,  пресытившись буйством,  отошла погромная череда,  -  решили
ночью большевики схоронить Отца,  - труп его долгие дни таили от всех. И в
глухую ноябрьскую ночь,  в  ночь на  шестое,  крались темными переулками к
бору.
     Привезли на  Талку  сосновый плотный гроб  -  гроб  обили в  багровый
кумач.  Качались у  гроба с  концом золотые кисточки,  играли в колеблемом
факельном зареве.  Голову Отца обернули в  красное знамя,  оправили черный
отцовский пинжачок -  с  него не вытравишь кровавые следы!  Пригнули тощие
надломленные ноги -  втянули в сосновую раму гроба.  Шрамами черные полосы
расползлись  в  чесучовом  лице,   упали  глубоко  внутрь  пустые  широкие
глазницы.
     В два аршина,  неглубоко, взрыли тугую могилу - стояли с заступами на
рыхлых бугорках похоронной земли.
     Молчала сырая  ноябрьская ночь.  Пропали звезды в  каштановую темень.
Плакал  сосновый бор  похоронным гудом.  Плакала  тихоструйная Талка,  как
девочка  -  робким  заливчатым звоном.  Трещали  жестким хрустом оранжевые
факелы.  Большевики стояли  над  гробом,  словно в  забытьи,  и  глядели в
безжизненное лунное лицо Отца.
     - Пора, - шепнул кто-то тихо и страшно.
     Скрыли под крышку родное лицо.  Всколыхнулся в  руках кумачовый гроб,
сдвинулись  факелы,   словно  засматривая  в   останный  раз   на   своего
факелоносца,  и мерно,  колеблемый жутью, гроб пропал на дно. И был единый
миг,  когда над  гробом встало гробовое молчание.  Кто-то  взял с  бугорка
влажную горсть земли и, осыпав ее в багровую чернь могилы, продышал:
     - Эх, Отец, Отец...
     И тогда застучали навзрыд слежалые комья, заржали лопаты о стоптанный
бугор.
     Угрюмы и немы стояли вкруг большевики...
     И  кто-то,  схваченный слезами,  протяжно и  глухо вывел первое слово
гимна.
     Над черным полем,  над талочьими берегами,  по гулкому сосновому бору
уходила гулами далеко-далеко песня борьбы и горя.  Стояли и пели. Стояли и
плакали. Не глядели друг другу в глаза.
     Потом встал над могилой Странник, - в зыбком голосе колотились слезы:
     - Отец!  Прощай,  Отец!  Прощай, товарищ! Ткачи станут ходить на твою
могилу,  крепче стеснят колонны,  пойдут по пути, проторенному тобой. Спи,
Отец... Теперь уж прощай навсегда!
     В  черной ноябрьской ночи уходили скорбно от свежей могилы.  Смолкали
голоса. Потухали факелы. Над талочьими берегами опустилась глухая тишина.

Москва, 3 декабря 1925 г.

__________________________________________________________________________

          Фурманов Д. А.
          Ф95. Рассказы;  Повести;  Заметки о литературе  /  Сост.  М.  Л.
     Катаева.  -  М.:  Моск.  рабочий,  1984.  -  416  с.  -  (Однотомники
     классической литературы).
          ИБ ј 2740
          В книгу входят  повести  "Чапаев",  "Красный  десант",  а  также
     рассказы "На подступах Октября", "Маруся Рябинина" и др.
          Тираж 200 000. Цена 2 р. 60 к.
     Составитель М. Л. Катаева
     Заведующая редакцией Л. Сурова
     Редактор С. Митрохина
     Художник Р. Данциг
     Художественный редактор Э. Розен
     Технические редакторы Н. Привезенцева, Г. Бессонова
     Корректоры З. Комарова, И. Фридлянд, Г. Трибунская, И. Попкова
__________________________________________________________________________
     Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 02.08.2002
     О найденных в тексте ошибках сообщать по почте: vgershov@chat.ru
     Новые редакции текста можно получить на: http://vgershov.lib.ru/



                        Дмитрий Андреевич ФУРМАНОВ

                             ЛБИЩЕНСКАЯ ДРАМА

                                 Рассказ


     В открытой степи, на берегу стремительного мутного Урала, раскинулась
казацкая станица Лбищенск, ныне переименованная в город.
     Как все  станицы  уральских  казаков,  она  разбросалась  на огромном
пространстве,  протянулась длинными  широкими  улицами,  обвилась  густыми
садами,  ушла в поля бесконечными огородами. Урал здесь круто изгибается в
дугу,  и местами песчаный,  местами скалистый берег далеко вклинивается  в
грязные волны реки, падая отвесными срывами. Кой-где кусты, перелесочки, а
кругом,  куда ни глянь, бесконечная степь, темно-зеленые и сизые дали, где
опускается  и пропадает горизонт.  На север,  до города Уральска,  считают
полторы-две сотни верст,  а ниже, на юг - через Горячинский, Мергеневский,
Каршинский и Сахарную - дорога идет на Гурьев, до самого Каспийского моря.
Зауральские степи,  где кочуют киргизы, называются Бухарской стороной; они
уходят  на  восток.  А на западе - Кушумская долина,  Чижинские болота,  и
через станицу Сломихинскую - Александров-Гай.
     Может быть,  нигде не была более ожесточенной гражданская война,  чем
здесь, в уральских степях. По страдному пути от Уральска до Каспия не один
раз наступали и отступали наши красные полки.  Уральское казачество билось
отчаянно за мнимую свободу,  оно с  величайшей жестокостью душило протесты
трудовой  массы,  с  неукротимой ненавистью встречало красных  пришельцев.
Сожженные  станицы,  разоренные  хутора,  высокие  курганы  над  братскими
могилами,  сиротливые надгробные кресты -  вот  чем разукрашены просторные
уральские степи. Не одна тысяча красных воинов покоится здесь на пшеничных
и  кукурузных полях,  не  одна  тысяча  уральских казаков на  веки  вечные
оставила станицы.
     Одною из последних и  наиболее драматических страниц в истории борьбы
по уральским степям, несомненно, останется лбищенская драма, совершившаяся
в ночь с 4 на 5 сентября 1919 года.
     Гроза уральских казаков -  красная Чапаевская дивизия -  шла  вперед.
Август был  месяцем отчаянных боев,  когда  мы  шаг  за  шагом,  часто без
снарядов, без хлеба, с разбитым обозом двигались на юг, отбивая станицу за
станицей, пока не заняли важнейшего центра - Лбищенска. Здесь остановились
штаб  дивизии,  политический  отдел,  все  дивизионные  учреждения,  школа
курсантов,  некоторые бригадные штабы, авиационный парк, обозы. Части ушли
вперед,  а  74-я бригада уже занимала Сахарную,  верстах в семидесяти ниже
Лбищенска.  Казаки отступали на юг. Нашей задачей было - дойти до Гурьева,
прижать их к Каспийскому морю, лишить опоры, принудить к сдаче.


     Поздним вечером 3  сентября из  степи прискакали фуражиры и  сообщили
штабу  дивизии,  что  на  них  наскочил казачий разъезд и  в  завязавшейся
схватке перерубил часть обозников. Ну что ж, казаки рыщут по всей степи, и
нет  ничего  удивительного,   что  шальной  разъезд  подобрался  к  самому
Лбищенску.  На эту схватку посмотрели,  как на случайный эпизод, однако же
во все стороны разослали конные разъезды,  а  наутро снарядили аэропланы и
поручили им осмотреть окружную степь -  нет ли где опасности,  не движутся
ли  казаки.  Воротились кавалеристы,  прилетели аэропланы:  тихо в  степи,
опасности нет ниоткуда.  Весь день 4-го  прошел в  обыденной работе,  штаб
готовился двинуться дальше.  Чапаев  -  начальник дивизии  -  и  Батурин -
военный комиссар - выезжали к частям и снова вернулись в Лбищенск.
     Вечером на охрану западной окраины станицы направили школу курсантов,
выставив всюду ночные дозоры.
     В  это  время стоявшие под  Сахарной казаки надумали осуществить свой
дьявольский план. Они видели, что дальше к Каспию открываются голые степи,
что  удерживаться будет чем  дальше,  тем трудней -  там мало хлеба,  мало
лугов, трудно добывать питьевую воду. Уж если действовать, так действовать
только теперь.  И  они  решились.  Отобрали тысячи полторы смельчаков и  с
легкими  орудиями  и   пулеметами,   во  главе  с  генералом  Сладковым  и
полковником  Бородиным,   поручили  им  ударить  в  наш  тыл  -  незаметно
пробраться мимо Чижинских болот,  по Кушумской долине и  внезапным налетом
ворваться в  Лбищенск.  Этот  рискованный маневр был  рассчитан совершенно
правильно в  том  смысле,  что  он  в  случае удачи  разбивал наш  тыловой
дивизионный центр и оставлял безо всякого руководства бригады, ушедшие под
Сахарную и  на  Бухарскую сторону.  Решение было  принято.  Казацкий отряд
выступил в  поход.  Двигались только ночью;  днем отдыхали и  прятались по
оврагам. На Лбищенск шла черная туча.
     До  сих пор остается совершенно неизвестным и  необъяснимым целый ряд
случайностей,  которые произошли в  Лбищенске в  роковую ночь  с  4  на  5
сентября.
     Во-первых,  странным кажется,  что летавшие 4-го числа летчики ничего
не  заметили в  степи  со  стороны  Кушумской долины.  Казаки  двигались в
среднем верст по  тридцать пять  за  сутки,  и,  следовательно,  днем 4-го
стояли где-нибудь от Лбищенска за три-четыре десятка верст.
     Подобное же  недоумение вызывает и  ответ  конной  разведки,  которая
получила задачу как можно глубже обследовать степь.
     Затем  дальше.   Когда  казаки  уже  были  под  Лбищенском,   дозоры,
по-видимому, держали себя пассивно и подняли тревогу с большим опозданием.
Наконец -  и  это особенно странно и невероятно -  поздним вечером 4-го по
чьему-то  распоряжению была  снята  и  уведена с  охраны дивизионная школа
курсантов.
     Словом,   все  обстоятельства  сложились  таким  образом,   что  дали
возможность  казакам  подобраться  к  станице  совершенно  незамеченными и
врасплох накрыть лбищенский гарнизон.
     Когда на улицах показались передовые казацкие разъезды,  - это было в
4  -  5 часов утра,  -  среди повскакавших сонных красноармейцев поднялась
сумятица. Удара никак не ожидали, а быстро сорганизоваться и дать отпор не
могли.  Все кинулись сначала к центру,  оттуда на берег, к реке. Отдельные
группы  задерживались на  выгодных  местах,  вступали в  перестрелку,  но,
теснимые превосходными силами казаков, вынуждены были отступать все дальше
и  дальше к  крутому обрыву.  Чапаев,  выскочивший в  одном белье,  собрал
вокруг  себя  человек  шестьдесят  красноармейцев  и  сам  руководил  этой
группой.  Но  что же могли поделать шестьдесят человек,  когда на них то и
дело бросались в  атаку казацкие лавины...  В  это  время на  другой улице
комиссар дивизии товарищ Батурин и начальник штаба товарищ Новиков собрали
другую  группу  человек  в  восемьдесят,   восемьдесят  пять  и  держались
настолько активно,  что даже сами неоднократно бросались в атаку.  Одна из
атак была особенно удачна: храбрецам удалось отбить у казаков два пулемета
и  обернуть их против врага.  Но беда заключалась в  том,  что связи между
разрозненно действовавшими группами совершенно не было,  и  успех одной из
них парализовался неудачей другой.  Вскоре Чапаева ранило.  Окровавленный,
сжимая в  правой руке  винтовку,  а  левою  держа  наготове револьвер,  он
медленно отступал со своими сорока бойцами к берегу.  Надо сказать, что по
обеим сторонам станицы,  по набережной стороне, казаки наставили пулеметов
и  косили тех,  что бросались в  воду в  надежде добраться до того берега.
Однако  ж  делать было  нечего.  Раненого Чапаева,  насколько было  можно,
спустили вниз.  Он бросился в волны и поплыл... Но силы уже оставляли его,
измученного,  раненая рука онемела, он стал захлебываться и, когда был уже
близко к берегу, пуля, видимо, угодила ему прямо в голову. Чапаев пошел ко
дну.
     Группа,  бывшая с Батуриным и Новиковым,  не сдавалась.  Батурин, уже
будучи ранен в живот,  сам работал на пулеметах и сдерживал казаков до тех
пор, пока они не проникли в тыл и по дворам, откуда стали отвлекать наши и
без  того ничтожные силы.  Скоро они  рванулись в  новую атаку.  Цепь наша
дрогнула, попятилась назад и побежала... Прятались кто куда. Между прочим,
начальник штадива товарищ Новиков,  с  переломленной ногой,  заполз в одну
халупу,  и добродетельная старушка хозяйка назвала его "мелким писаришкой"
- и тем спасла жизнь. Батурина выдали: жители рассказали, что это комиссар
дивизии,  и  казаки  с  остервенелыми лицами,  кровожадные и  разъяренные,
вытащили его из халупы на волю.  Били прикладами, били кинжалами, а потом,
видимо,  с  размаху ударили головой о  землю или  о  косяк двери,  так как
потом,  когда разыскали его труп,  он  был страшно изуродован.  Вся одежда
была разодрана -  ее  рвали руками,  резали кинжалами,  протыкали штыками,
секли шашками.  Все  тело было страшно обезображено,  на  подбородке зияла
глубокая рана.
     Когда погибла последняя геройская  группа  Батурина,  организованного
сопротивления  уже  никто нигде не оказывал.  Казаки рыскали по домам,  по
дворам,  ловили беглецов в степи,  по берегу реки,  в перелесках. Группами
немедленно  выводили  их  за  станицу  и ставили под расставленные заранее
пулеметы.  Расстреляно было так много,  что три огромные  каменные  ямы  у
кирпичных  сараев  не  могли  вместить покойников - отовсюду из-под рыжей,
окровавленной земли торчали головы, руки, ноги погибших героев.
     Политический отдел,  сражавшийся частью в группе Батурина, погиб едва
ли не до последнего человека.  Лишь только захватывали какую-нибудь группу
- командовали:
     - Жиды, комиссары и коммунисты, выходи вперед!
     И  коммунисты выходили -  бессильные,  но спокойные,  бросали в  лицо
врагам обжигающие проклятья и мужественно умирали после пыток и истязаний.
Остальных уводили под пулеметы.  Исаев,  один из боевых товарищей Чапаева,
будучи прижат вместе с  ним к реке,  выпустил шесть пуль по неприятельской
цепи;  а  седьмую -  себе  в  грудь.  И  над  его  трупом тоже издевались;
прокололи мертвое тело штыками,  так  изуродовали,  что лишь с  трудом его
ближайшие друзья  по  случайным признакам могли  узнать  в  грязном  комке
земли, мяса и крови славного красного воина Петра Исаева.
     Через  два  часа  вся  станица была  усеяна трупами.  Всюду  валялись
выпущенные кишки, заборы обрызганы были мозгами и кровью, то здесь, то там
темнели отсеченные головы, руки, ноги. Казаки справляли кровавое похмелье.


     В  тот же день,  5  сентября,  в  Сахарной стало известно о том,  что
произошло в  Лбищенске.  Надо было немедленно принимать какое-то  решение.
Идти вперед,  без штаба дивизии, без руководства и снабжения - невозможно.
Отступать -  трудно:  сзади путь отрезан,  а  из-за Сахарной уже появились
новые  белые  части.   Сизов,   командир  73-й  бригады,  принял  на  себя
командование дивизией  и,  невзирая  ни  на  что,  приказал  отступать  на
Лбищенск и дальше - на Уральск.
     С места решено было сняться ночью,  сняться так тихо, чтобы казаки не
заметили,  не  услышали.  Каждому красноармейцу объяснена была предстоящая
операция,  все знали,  что и как делать.  Лишь стемнело,  начали строиться
полки.  В средину, в кольцо, они замкнули обозы и артиллерию, в арьергарде
оставили кавалерийские части,  которые должны были сдерживать натиск, если
только неприятель заметит и поймет наш маневр. В станице разложили костры,
чтобы этим еще  более успокоить врага,  уверить его  в  том,  что никакого
движения не происходит.
     Приготовления совершались с поразительной быстротой, в глубокой тьме,
среди  гробового  молчания.   Приказания  отдавались  шепотом  и   шепотом
передавались по цепи.
     Лишь кое-где шипели из мрака то укоры, то легкая перебранка:
     - Куда  ты,  черт,  наехал!  Ой,  ногу  отдавил!  Держи левее...  Ишь
колесо-то скрипит - смажь...  Усилить шаг...  Ускорить шаг... - передается
по цепи тихая команда.
     Все быстрей и быстрей уходят в степь наши отступающие части.
     На той стороне спокойно,  - казаки уверены, что красноармейцы греются
у костров.
     Вот миновали Коршенской.  А когда подходили к Мергеневскому, издалека
- от Сахарной -  донесся глухой и  тяжкий взрыв.  Это последний отходивший
кавдивизион вынужден был  взорвать церковь,  где  хранились наши  снаряды.
Вывозить было не на чем,  оставлять врагу было бы бессмысленно -  пришлось
взрывать огромное здание.
     Двое  суток шли  почти не  отдыхая.  В  ночь  с  седьмого на  восьмое
достигли Лбищенска. Сюда еще раньше из Мергеневского пришла 73-я Сизовская
бригада;  нак