...  --  начал он  растягивая  буквы... --  это  "и пораженья  от
победы...
     ты сам... ты сам не должен отличать... "
     - Что? -- Переспросила она.
     - Что-то случилось...
     - Что? -- нетерпеливо  перебила она, - Скажи, скажи... я  дура... я  не
понимаю... я боюсь...
     -  Я сам боюсь.  -- Он улыбнулся и посмотрел ей в глаза.  -- У нас есть
водка?
     - Есть... - Машинально ответила она. Слава пристально смотрел на нее, и
именно  в это  мгновение  из-за  мечущегося в  ее глазах  испуга  он  понял,
осознал, что никогда не  было у  него более  преданного  друга...  человека,
которому он мог бы доверить  все... и въедливый червячок сожаления -- самого
хищного  и неумолимого  чувства - тут  же уколол  его  и  шепнул: "Что ж ты,
дурак, столько лет не понимал этого... или трусил... " Наташа видела, что он
совершенно другой, что он где-то далеко, что она ничего не понимает, и страх
чего-то  неодолимого,  а  главное, непонятного парализовывал всю  ее...  она
чувствовала, что дыхание останавливается... и последним  усилием, еще смогла
произнести сдавленныим голосом, - Скажи, что с тобой?...
     -  Пошли. - Он  очнулся и почувствовал, как ей  плохо, - Пошли. Ничего,
ничего... это мои стихи.... -- он слишком  долго молчал и не мог больше... и
снова прошептал ей в самое ухо, обхватив сзади рукой, - это мои стихи...

     По расписанию гастроли  театра заканчивались через три дня спектаклем в
сельском  клубе колхоза-миллионера.  Тамошний председатель  долго ссорился с
начальством, потрясая двумя золотыми звездами Героя,  грозил всякий раз, как
его начинали  зажимать, а это было  постоянно.... ездил в центр, отвоевывал,
обещал, выполнял... в конце концов, какой-то  умный местный начальник  решил
обратить беду во  благо, и  стал  помогать дерзкому председателю, каждый раз
выставляя его потом, как ширму показушной прекрасной жизни...  что творилось
через три  версты, уже  было  не  важно... так  оно и шло сначала по району,
потом по области, а там и на  всю страну стал  греметь колхоз... вот и клуб,
которому  позавидовал  бы не  только провинциальный театр,  а  в  нем  кроме
кружков, танцев, лекций и слетов передовиков
     буквально столичная афиша... и для своих -- билеты даром, а для заезжих
по столичным же ценам...
     Про  этого  Орлова  знали  все  "борзые",  и  артисты ехали  охотно  на
гарантированный сбор и шикарные обеды "до" и "после"...
     Наташа,   как  бывалая  светская  дама,  моментально  сориентировалась,
разузнала  об этом расписании...  до  знаменитого клуба езды  было  два часа
автобусом, даже узнала у кого-то из друзей, где там остановиться... она была
уверена,  что  Слава  обязательно  должен  поехать  и выяснить все про  свои
стихи... она сходила с ума...
     у  нее не укладывалось  в голове... "мои стихи"... не мог же  он врать!
Но,  когда  он  наотрез  отказался  ехать,  такая  мысль  стала  точить  ее:
"Сболтнул?!. А потом неудобно стало... " Он видимо  понял, что ее терзает, и
тихо приказал:  "Садись  и молчи". Говорить ему было трудно, даже не оттого,
что  снова переживал все  произносимое и приходящее  на память  -- она  была
совсем со стороны, родная до невозможности объяснить, но не посвященная ни в
его  жизнь,  ни  в его муки...  ну,  что она, в самом  деле,  знала  о  нем?
Практически только то,  что происходило с ней,  а не с  ним,  когда они были
вместе... а он о ней? Точно столько же... но...
     стихи... она поймет? А  он  для кого писал? Она  что  -- глупее, тупее,
грубее  других?... а может быть, так тяжело говорить, потому что она роднее,
нужнее, ближе...  и нельзя упустить ни  полшажочка,  чтобы все поняла, чтобы
все знала...
     а, может,  не надо -- жить, как было... спокойнее... ей спокойнее... он
то выдержит... он "разведка"... так и положено  ему -- бродить всю жизнь без
места,  не засвечиваться и  не останавливаться...  ни следа,  ни  зарубки...
"Сукин, война кончилась! Нет. -- Возражал он себе.  Нет. -- Потому что новая
идет... Нет"...
     Он никуда не поехал. Ни в колхоз. Ни на  последний прощальный спектакль
в  городе... до полночи, как всегда сидел за столом и писал... несколько раз
Наташа проходила мимо него, заспанная, в ночной рубахе,  и заглядывала через
плечо...
     конечно, букв разобрать не  могла, но  слова бежали по странице от края
до края длинными ровными дорожками... стихи она знала, как выглядят...
     После работы она не пошла домой, а поспешила на вокзал...
     поезд отходил  в восемь ноль  пять.  У пятого  вагона она  остановилась
возле проводника  и ждала. Перрон наполнялся медленно. Все обращали внимание
на красивую женщину, а те, что входили в вагон, особенно.
     - Вы едете с нами? - поинтересовался один.
     - Возможно, если вы мне поможете.
     - Я готов! Такой женщине!
     - А Вы из театра?
     -  Почти... --  ответил входящий  и  не  стал  подниматься  на подножку
вагона.
     - А мне надо не почти...
     - Кто же вам  нужен? -- Она внимательно посмотрела  на него, соображая,
говорить или нет -- и решилась.
     - Мне надо найти автора этой пьесы. Говорят, он здесь.
     - Да. Говорят. А зачем, если не секрет?
     - Вот и секрет. -- Закокетничала Наташа.
     - Тогда... тогда Автор -- это я. -- Просто сказал мужчина.
     - Вы?
     - А  что?  Не подхожу под ваше представление Автора?.. А в чем дело? --
Он взял ее под локоть и сделал шаг в сторону...
     - Я хотела... Вы правда - Автор?
     - Не знаю, как Вас убедить... но правда...
     - Я хотела узнать... узнать, вы сами написали эти стихи?
     - Стихи? Почему Вы об этом спрашиваете?... про стихи...
     - Потому что...
     - Нет. Там в программке указано -- стихи неизвестного автора...
     - И Вы правда не знаете, кто он?
     - Знаете что, - вдруг раздражился Автор...
     -  Не сердитесь. -- Она остановила его жестом, и он вдруг почувствовал,
что  эта  женщина  неспроста  пришла   к   нему....  представил,  что  этому
предшествовало, как она волновалась... приоделась... это же видно...
     - Я...
     -  Постойте...  не  надо...  я  знаю,  кто  их  написал...  --   Наташа
чувствовала, что  лицо ее стало белым,  а в  висках невероятно громко стучал
пульс.
     - Что??? -- Он оглянулся, сделал еще шаг в сторону, увлекая и ее, потом
пристально вгляделся в ее глаза  и  тихо сказал: -  Сейчас.  Стойте здесь  и
никуда, слышите. Я сейчас. - Он поставил свой небольшой чемоданчик у ее ног,
вспрыгнул на подножку и быстро пошел по коридору мимо раскрытых дверей купе.
В одном из них он задержался, тронул в спину Пал Силыча  и быстро сказал, не
дожидаясь, пока тот обернется: "Остаюсь. Приеду следующим поездом".
     - С женщиной?
     -  Да, представь. Тане  позвони...  нет,  я  лучше  сам...  и  не  будь
скотом... " - Он повернулся и пошел  к выходу. Пал Силыч небрежно  подошел к
окну и увидел, как Автор взял под руку красивую женщину и направился с ней к
выходу с перрона, ни о чем не разговаривая и даже не глядя в ее сторону, как
обычно идут поссорившиеся супруги, понимающие, что все равно им идти вместе.



Стихи


     Если   движущая  сила  прогресса   --  зависть....   то   в  творчестве
единственная побуждающая  и питающая энергией  материя --  интуиция. Об этом
удивительном  феномене живого написаны трактаты, стихи, философские домыслы,
но никто пока не может вывести формулу этого явления.  Вообще, очевидно, что
самое  близкое,  даже  расположенное  внутри  нас, поддается  изучению  куда
труднее, чем подводные глуби, межзвездные  высоты и внутриатомные дебри. Но,
чтобы не  вдаваться в бессмысленные дилетантские рассуждения,  которыми итак
слишком  замусорены и  трагически  исковерканы мир и его история, представим
себе,  что  и  автор пьесы, Автор, и  автор  стихов - С. Сукин,  как это  ни
покажется парадоксальным, были не только побуждаемы  именно этим... нет,  не
будем называть  чувством... именно  интуицией, но и, примерно в  одно время,
поверили в то,  что должны пересечься пути их  лично с этими выпорхнувшими в
мир,  или ворвавшимися  в жизнь  стихами.  Автор был  убежден, что рано  или
поздно  объявится автор  их --  живой  или  мертвый, и он непременно  с  ним
познакомится... лично... или с легендой о нем... так же и Сукин  был уверен,
что  рано или поздно, но  стихи его пробьются -- пробьются  легально  или не
легально, предстанут широко или пойдут списками,  и он, С. Сукин, их  автор,
непременно встретится с ними. Автор был уверен, что  если бы не эти стихи --
никогда бы не написал именно эту пьесу, хотя бы уже  потому, что не будь их,
этих  стихов,  он  бы  просто  не  стал писать  ее...  не  было  предмета...
конфликта... драматургии... так же и автор стихов,  т. е. С. Сукин знал, что
не  будь этих  стихов,  неизвестно почему и  даже "за что" помимо  его  воли
вырывающихся из него... вся  его жизнь сложилась бы иначе в  последние годы,
по крайней мере...
     Они оба,  как  в задачке по  математике пятого  класса, вышли из разных
пунктов  навстречу друг  другу и должны были встретиться, но как большинство
учеников всех  школ всего мира  не  понимает смысла  заданного  и  не  может
определить ни  место, ни  время  их  встречи, так  и они не знали  ни самого
условия задачки, ни тем более, значит, и решения.  Они просто одновременно и
разноместно чувствовали  одно  и то  же, и именно  вот  это  чувствование...
именно интуиция, именно она одними ей ведомыми неведомыми  путями вела  их к
сближению... необъяснимому и неправдоподобному для здравого смысла живущих и
совершенно необходимого  для  творческого  продолжения  жизни вообще  --  не
только их... вообще! Ибо нельзя нарушать этого поля интуиции, которое многие
называют  Богом... и  проводником  этого  поля  послужила  Женщина...  можно
назвать  это  провидением,  случайностью,   или  изобрести  еще   какие-либо
объяснения  и словесные формулы, суть  же совсем  в простом:  чувствительная
женская душа улавливала эти волны  интуиции, пронизывающие мир, в  тот самый
трагический и прекрасный момент, когда  душа, очевидно, именно тот сосуд, та
безграничная,  нежная  оболочка,  где  обитает  интуиция,  так  чрезывычайно
чувствительна, когда каждая  ласка -- счастье, каждое  равнодушие -- смерть,
когда  между ними крохотное  нитяное  пространство, и смена  их  происходит,
может  быть,  и не тысячи, а миллионы раз на  дню, и стоит лишь заменить эту
мучительную пору ровным движением по реке жизни, как она эта река, тотчас же
обмелеет настолько, что и не понятно станет - течет ли она, и существует ли.
     Именно женщина, как главный фокус интуиций, перекрестила  и свела  их в
одно --  в одну точку, в одну боль, в  один побуждающий к жизни и творчеству
импульс...
     Все  же  наступит  на  земле такое  счастливое  время,  когда  научатся
управлять  Временем.  Это  не тавтология  --  это  именно то, что спасет все
живое, т. е. сделает его счастливым -- избавит от  боли и  насилия. В  конце
концов,  если  задуматься,   мы  боимся  не   смерти,  не  небытия,  а  двух
сопутствующих  вещей:  первое,  самого  процесса умирания:  боли,  угасания,
мучений, обязывающей беспомощности.... и второе: забвения, страха не  успеть
сделать нечто, обеспечивающее нам  хоть короткую жизнь после ухода в  памяти
людей.
     Вот  научись  мы ускорять и замедлять  время  -- избегнем суеты  жизни.
Видны плоды твоих мук и стараний  -- включается медленный ход времени. Устал
бороться с болью и чувствуешь, что пора уходить -- пусти время быстрее...
     Но это были мечты от творчества. Расставание двух  авторов оказалось не
столь трудным, потому что побудило к  жизни  и того и  другого. Сукин уезжал
назад к  себе  и уже  не  один.  По-другому  быть не могло. Эта женщина, про
которую Сукин бы сказал: "С ней можно в разведку", если бы такое было вообще
возможно в его представлении.
     Автор  увозил   в  город  двадцать   три  перебеленных   стихотворения.
Перебеленных его собственно рукой.  Сукин ни для кого не существовал, потому
что наотрез отказался открываться.
     И время побежало по-разному  для них, хотя  они мечтали  об одном и том
же,  -  побежало   по-разному,   как   положено,  являя   тем   самым   суть
несправедливости жизни.


x x x
      Вот они, мама, послушай:

     Мать Сталина мне жалко.
     Кто она? Принесшая земле
     Исчадье ада. И если есть загробный мир,
     Как больно В проклятье жить,
     Как горько сознавать, Что ведь могла, могла
     Не допустить Его до света белого,
     О, Боже! Не ведая, творим,
     Но оттого Расплата нам не легче...
     Жаль мне, жаль...
     Так где же справедливость?
     Нет ее! И быть не может,
     Если от любви Добро и зло
     Родятся Равноценно...

     Почему ты молчишь?
     - Ты помнишь, что я сказала тебе, когда ты с  мальчишками  хотел бежать
хоронить его.
     - Ты  тогда спасла меня...  ты  сказала:  "Через мой  труп!  " Как  это
случилось, что ты была дома? Ты же такая партийная была, ты должна была идти
первой за гробом!?
     - Перед  этим  еще ты спросил меня: " Что теперь будет"?  И я тебе тоже
ответила...
     - Я помню: - "Ничего не будет! "... я все помню,  мама... так почему ты
молчишь?
     - Потому что ничего не будет.
     - Опять?!
     - Ты знаешь, на сколько твой стихотворец старше тебя?..
     - Ну, я понимаю, понимаю..
     - На сколько, мальчик?
     - Лет на десять... наверное, не больше...
     - Больше. На целую войну...
     - Мама!
     - Теперь ты понимаешь, почему он не хочет открываться...
     - Он не верит?
     - Он знает, кто выиграл эту войну...
     - Ты упрекаешь меня в наивности, но вспомни, чему меня учила...
     -  Остановись. Не упрекай ты меня -- я спасала тебя. Всю жизнь. Не ради
твоей благодарности -- так устроен мир.  Мать должна спасать своего потомка.
Когда не было еды и тепла -- я валила лес и знала, что завтра накормлю тебя,
когда стало еще страшнее,  и  я боялась каждого сказанного тобой слова, -- я
спасала тебя... как умела... я никогда не писала стихов...
     - Мама, ты...
     - Попробуй стать им, перевоплотись -- это и есть твоя работа, для того,
чтобы быть собой.

x x x
     Утром  он   позвонил  редактору.  Эля  сказала:  "Лучше  не  приходи  в
издательство  с серьезным разговором. Совсем  невозможно стало.  Из-за плеча
читают, что на столе лежит... встретимся в клубе".
     Сегодня мероприятия не было. Цербер дремала у входа и "делала вид", как
только слышала шаги -- спохватывалась:  "граница на замке".  Она  ненавидела
всех: и входящих, и выходящих, и тех, кого имела право не пустить и облаять,
и тех, кому следовало бы открыть дверь и поклониться. Ее муж спивался здесь,
у них на глазах. Он  начал это сразу же, как только  стал "подающим надежды"
после  "совещания   молодых   литераторов",   потом,   вытянутый   из  своей
провинциальной среды,
     "талантливым молодым", потом просто талантливым... выпустил две книжки,
получил  квартиру, диплом  в  институте,  потом  место редактора,  а  дальше
как-то,  несмотря  на взаимоообразность редакторского печатания  (ты меня  в
своем издательстве -- я тебя в своем) стало нечем козырять. Молодость  ушла.
Рукописи годами лежали и  не проталкивались даже с помощью друзей  и  водки.
Критики вовсе молчали.  Цензура  тоже  не  имела  претензий.  Ворчало только
партбюро,  призывая не ронять моральный облик  писателя.  В командировки  не
посылали.  Заказов не было. Друзей в связи с отсутствием гонораров  и, стало
быть, поводов  для праздников  тоже поубавилось. Сильно  поубавилось. Он все
еще хорохорился и суетился, но... когда умер, не дотянув  до первого юбилея,
выяснилось, что и хоронить будут не по первой  категории,  и  не по  второй.
Кроме небольших долгов  (никто ему не давал  -- не  подо что было)  осталась
гора  исписанной бумаги... Архив,  конечно, но...  никому  не нужный. Она из
домохозяек  перебралась, устроилась с большим трудом,  в  библиотеку  --  ее
пожалели:  вдова,  фамилия была когда-то на подъеме --  его  еще  не  совсем
забыли.  У нее там ничего  не получилось -- вот и поставили  на страже этого
"святого" места. Потому  и злилась, что  многие  из его собутыльников и тоже
прошедших  все  ступени, были живы... и жены их  посещали здешние посиделки,
вязали,  сплетничали  в парикмахерской и  постоянно  ходили  лечить  зубы  и
проверять давление в "свою" поликлинику... а  она, вдова... с провинциальным
говором, в поношеном, немодном,  без новых публикаций подававшего некогда...
молодого  и  талантливого, без  казеной  дачи  и с рухнувшими  надеждами.  С
молодости ей хотелось светской жизни,  пропуска  туда,  где без него,  этого
пропуска, нельзя, - ателье для избранных, домик на  месяц  на берегу  моря в
Доме творчества, жизнь среди знаменитостей... и небрежные посильные фразы --
Знаешь, вчера у  нас в  клубе...  - или, - Представляешь,  что вчера выкинул
этот дурак на редколлегии...
     Она  исходила  завистью  и  злобой.   Ко  всем.   Ко  всему  свету,  не
предоставившему ей достойного места жены известного писателя...
     Автору пришлось долго объяснять, кто такая входящая и протягивающая ему
руку женщина, не обращающая никого  внимания на ее запреты и протесты. Слово
редактор и  название издательства вдруг  как-то магически  подействовало  на
Цербера, и она успокоилась...
     Они  спустились  вниз на  два  пролета, уселись  за круглый  столик. Но
разговор никак не получался, все  где-то далеко  - вокруг общих  знакомых  и
книг этих знакомых...
     она  не знала, что за серьезный разговор ей предстоял. Он  никак не мог
набраться духа, чтобы сказать ей.
     Собственно говоря,  шансы на то,  что она сможет ему помочь,  были  так
ничтожны, что, может, и не следовало ставить ее в трудное положение.... даже
неудобное, хотя они были  друзьями и доверяли друг другу.  Но,  кроме  всего
прочего,  его  (хотя он, вероятно, и не  формулировал  этого)  толкал  стыд,
сознание  несправедливости  ко  всему  сейчас происходящему,  в  чем он  был
непосредственно  задействован.   Получалось  так,  что  спектакль,   который
собирались  выдвинуть  на  самую  высокую  премию  и  за  постановку,  и  за
исполнение,  и за пьесу - весь держался на человеке никому не  известном, со
странным социальным  статусом, не  имеющим  вроде бы  никакого  отношения  к
писательству,  драматургии  и.  т....  это  априори  по  мнению  официальных
властей. Никто же, на самом деле,  этого не знал. Он тоже мог молчать, но...
выходило тогда,  что он присвоил  чужие стихи, и  на этом все они  построили
такой дворец! Не  будь стихов -- не было бы пьесы, а, значит, и спектакля --
ничего бы не было!  Не  будь  стихов  "НЕИЗВЕСТНОГО  ПОЭТА". Ему они все уже
обязаны,  и еще  хотят  воспользоваться  дальше  его творчеством,  ничем  не
отблагодарив, по  сути, не воздав  должное, не соблюдая  никакие  нормы:  ни
человеческие, ни авторские, ни юридические!
     Он не знал, с  чего  начать,  но знал точно: без того,  чтобы  объявить
авторство поэта,  он  не  может не только говорить, что  это  его  пьеса, но
писать дальше и...
     жить  дальше...   он  должен   был  теперь  любыми   способами  сделать
невозможное:   опубликовать  его  стихи.  Обнародовать.  Объявить  о   поэте
публично.  Поставить его имя в афишу, в договор, в  списки на  премию,  если
дадут... он  представлял,  на  что  идет -- все  ополчатся  на него.  Театр.
Режиссер. Райком. Власть. Союз писателей. ТАКИЕ стихи -- не издадут. Он - то
это  хорошо  знал,  но...  другого пути не  было.  Ситуация,  что называется
безвыходная. Звучит пошло -- по сути: единственно точно.

     Поэтому он так колебался -- не знал, как  начать разговор с  человеком,
которому, конечно,  доверял, и который, как он представлял  себе, был  точно
такого же мнения... зачем  же  ему этот разговор? Затем, что  молчать больше
нельзя.  И, если  не  удастся  опубликовать  стихи  официально,  они  должны
появиться в  списках,  на руках людей  - они должны жить. Он