невысокой
свежевыкрашенной
     оградой он остановился, стянул с головы берет и передал спутнице букет.
Татьяна,  наконец,  отпустила  его  локоть,  внимательно   осмотрела  цветы,
поправила,  открыла  калитку,  помедлила  входить  и   стала   рассматривать
фотографию. Ей показалось, что она давно знает это лицо. "Почему, почему? --
Думала  она,  -  по­чему?..  А!..  Он  удивительно  похож  на  мать!  "  Она
наклонилась, положила цветы, перекрестилась и снова поклонилась в пояс.
     -  Мама,  познакомься! --  Он долго  молчал. -- Извини,  что  долго  не
приходил. Мне надо  столько  тебе сказать. -- Он ничуть не стеснялся чу­жого
присутствия  и   говорил  легко  и  неспеша.  --  Это  Таня...  познакомься,
пожалуйста... -- он снова замолчал  надолго, а потом  закончил фразу,  - моя
жена... -- и повернул голову. Таня внимательно смотрела в его глаза и ничего
не отвечала...  -- Знаешь,  мама,  я, кажется, напал  на его стихи...  такие
совпадения  бывают только раз  в сто  лет... я приду к тебе потом,  в другой
раз...  может быть,  это и есть та  пьеса,  которую ищет... --  но имя он не
произнес, пресекся... взял Таню за локоть, и они пошли к выходу.
     Тут он отпустил ее руку и  двинулся назад, бросив на ходу, "Я  сейчас".
Таня осталась стоять,  как шла: лицом к выходу. Она слышала скрип гравия под
его подошвами, потом скрип калитки и тихий голос:
     - Ты знала,  что я приду  сегодня?! Но мама... да, да, ты мне  говорила
это много раз, что  за три дня по глазам определяла, когда я заболевал -- ни
один  врач  и прибор  не  были способны на такое... но  се­годня, мама... я,
конечно,  не спорю. -- Пауза тянулась довольно долго. -- Я сам не знал,  что
так будет. Прости, мама. Эта мысль... нет, нечто такое внедрилось  в меня, и
я не мог сопротивляться!  Ну, ты  же  пониа­ешь?!  Это,  это,  как возникшее
стихотворение! Оно же падает на тебя откуда-то,  и все! Ты же это знаешь! От
него  ни  избавиться, ни сопротив­ляться  его появлению... нет. Ты не права,
мама... без боли ведь ничего не рождается!..
     И вдруг Татьяна вздрогнула. Она явно услышала женский  голос и невольно
обернулась на него. Он стоял,  опершись двумя руками на чер­ную  ограду,  и,
казалось, стремился туда в глубину холмика, или его не­вольно  тянуло,  а он
не в силах был раздвинуть дерн и серую плотную по­верхность...
     - Ты не прав, сын мой. Ты не прав. Ты еще не знаешь настоя­щей боли. Ты
еще не рожал --  это все  были потуги. А когда придет на­стоящее, главное --
тебя свалит с ног, свет потемнеет и исчезнет,  и ко­гда  ты очнешься  -- все
уже свершится,  будто  помимо  твоей воли. Вот это  будет  та великая  боль,
которая спасает тебя от смерти и  дает  жизнь новому, потому что сознательно
прожить ее невозможно. Иди... ты ведь не один. Иди...

x x x
     "Что это было? " С этим вопросм Таня прожила несколько сле­дующих  дней
и  не могла ответить  на  него. "Господи, - молилась она в душе, - за что ты
так  караешь меня. Я обыкновенная женщина. Дал бы ты мне обыкновенную жизнь!
Но ты  испытал меня уже к десяти годам всеми болями,  унижениями и потерями,
которые есть на свете, а, если я выдержала, почему ты не награждаешь меня за
эти жертвы? Или  для этого надо быть рядом с  тобой, поближе, предстать пред
очи твои? Дай мне мужика на ночь, дом на день и детей на всю жизнь! Почему я
опять в западне, из  которой мне, чувствую, теперь никогда не выбраться!.. "
У  нее  было  много  мужчин  в  жизни.  Многим льстило,  что  они  с  та­кой
талантливой, красивой, известной женщиной. Часто это  оказыва­лось случайно.
Некоторые добивались ее  месяцами... годами... она ни­когда не задумывалась,
"что  потом"?  Жизнь  доказала  ей, что  часто  "потом"  вообще  не  бывает.
Отсутствует. То, что происходило с ней сейчас, было впервые... "наверное, не
даром в иоговской иерархии, поэты на самой вершине пирамиды в  оди­ночестве.
Очевидно, у них свое поле существования... и если художник видит мир  и себя
в нем, то у них все наоборот: они видят весь мир в себе?!?.. " И она утонула
в  нем,  в  этом  мире,  в его непознанной нежности  и  ненасытности, вечном
сладком беспокойстве  и  тяге  к  нему.  Она изменилась в  лице, у нее стала
другая походка, движения, и что самое удивительное  -- она это  чувствовала,
понимала и  знала, что  ничего для  этого не  предприняла. Так пришла другая
жизнь,  в которой она  оказалась  не  одна,  и  теперь  в  отместку  за  все
предыдущее неопознанный червячок  беспрерывно стал точить ее -- надолго ли и
как бы не потерять.  Она знала, нет, ощущала, что окончание этого всего, она
не  хотела  называть это  счастьем, будет означать ее  конец. Ее деревенская
хваткая  натура с обостренным чувством опасности и самой жизни говорила  это
помимо ее воли, в ушах звучало материнское: "Танька, держись! "



Надежда Петровна


     Надежда  Петровна  оказалась  блондинкой,  если и крашенной,  то  очень
"квалифицированно", лет... неизвестно, сколько  ей  было  лет:  пух­ленькая,
вкусненькая,  с  коком  на  голове  (как  у  главной  начальницы  -  госпожи
министерши,  ведавшей  культурой).  Ямочки  на  щеках  заманчиво  плясали  в
зависимости от широты улыбки, и глаза были всегда голубыми: и в  радости и в
гневе, и никогда не выдавали душу -- они не были "зерка­лом души". Грудь она
поправляла незаметным движение  плеч --  приво­дила  ее в равновесие. Мужчин
любила и презирала одновременно  за то  самое, что  они мужчины,  и без  них
никак не обойтись. До  цинизма она не  доросла, а прагматичной  стала  еще в
школе,  как  только  "вступила   в  ряды"  и  поняла,  что  по  жизни  стоит
продвигаться самым  быстрым  и вер­ным путем  -- "по общественной линии". Ей
это  удавалось  --  и чем  дальше и  выше  -- тем безошибочней и  скорее.  И
объяснить  это было  просто:  она  прошла  самые первые многолюдные  туры  и
теперь, приобретя номенк­латурный статут, в принципе могла не волноваться за
дальнейшую карь­еру. Она была "нужным кадром",  а уж  как  направить  взгляд
человека,  от которого "зависит",  на себя, она знала  отлично. Муж  сначала
играл, потом тренировал, теперь руководил, дочка ходила в спецшколу, и жизнь
налаженно,  сыто  и без особых отрыжек  ползла, "как  у всех". В тот момент,
когда Татьяна так неожиданно захлопнула дверь перед носом Пал Силыча, и  он,
побесившись немного  и обидевшись  на  Автора, отошел в сторону,  поняв, что
ничего  не изменишь,  и обделав  обоих любовников  фразой, брошенной в лицо:
"Отчего  не  поделиться  с  другом", возникла неожиданно  Наденька Петровна.
Татьяна  на  проша­нье  сказала  ему свое излюбленное, что он не знает,  где
рампа, а  они все не  актеры, и жизнь не пьеса, а потому,  по-русски говоря,
пошел бы он на...  Он так и сделал, переметнувшись  на Наденьку,  потосковав
три дня, и подумав: "Одни Наденьки -- надежды. Зачем мне столько?  Надежд...
"  Собственно говоря, все само собой получилось  --  вызвали в Управление по
поводу подготовки к  юбилею Победы  -- теперь гуманно предупреждали:  зачем?
Чтобы творцы не глотали зря валидол по ночам. Он оказался в кабинете Надежды
Петровны.  Она  была  любезна,  слад­ковата,  внимательна  к  его  планам  и
переживаниям  и,  конечно,  не  на­стаивая,  выразила  уверенность,  что  он
непременно подберет  материал,  отражающий  великую  борьбу,  Победу...  тем
более, что она знает о его отце, тоже человеке театра, погибшем на фронте. И
он, вздохнув, поде­лился  с ней заботой -- не может  найти пьесу... никак...
хотя давно уже стал думать об этом празднике  и готовиться к нему... и, мол,
есть  один  автор,  очень  талантливый,  - вот  если  бы  его уговорить. Так
замкнулся круг. Павел Васильевич сказал это от  чистого  сердца, а больше по
при­вычке  друзей  тащить друг друга. Сказал,  проглотив  навсегда обиду,  и
решив, что  ему надо выбить  из  Автора  пьесу  -- всем хорошо: ему зва­ние,
Автору --  слава, Татьяне -- заработок, театру премия на всех и т. д. может,
хорошие гастроли и перспективы, перспективы...
     Павел  Васильевич пригласил  Надежду Петровну  на  спектакль,  и  та не
только  пообещала, но  и  пришла,  и, как  не часто бывает, спектакль  очень
удачно прошел. Искра все  время проскакивала между залом и сценой, и разряды
смеха и аплодисментов послушно раздавались следом. А по­том руководители еще
сидели  в  его  кабинете  и обсуждали прошедшее с  директрисой, и потные, не
размытые  актеры  заходили  предстать  пред  глаза   начальст­ва  и   выпить
пермиальную,  а  когда все разошлись,  Пал  Силыч на  "штабной машине" повез
Надежду  Петровну  домой. Как оказалось, не в самый  престижный  район  и  в
обыкновенный дом "с улучшенной планировкой", отчего ее не­доступность как-то
сильно  поколебалась  в глазах режиссера, и он решил, что очень  удачно, что
муж часто мотает по за­границам.

     Дальше  все   шло  по  обычной  стезе,  Наденька  сначала  купалась   в
придуманном романтизме -- она всегда стремилась наверх, в мир интеллигенции,
художников,  артистов,  и ей вдруг  показалось, что  она достигла его...  но
скоро привыкла и поняла, что ничего нового не узнала  ни ночью, ни днем, что
Пал  Силыч хороший человек, но  за  юбку  ее  держаться  не  будет, а  потом
закралось сомнение - не за должность ли ее  он  держится,  но пока это  была
только  версия, одна из  возможных. Она  за  него  не  держалась,  но  и  не
прогоняла,  и дни ползли однообразно с  перерывами на  краткосрочные побывки
мужа.  Он  приезжал,  как  всегда спокойный,  уравновешенный,  с  подарками,
плоскими шуточками. По  ночам  словно служил  обедню -- может,  у  него баба
какая,  думала  равнодушно Наденька  и  тоже  выполняла свой долг.  Грустная
история. Но все так живут -- успокаивала она себя, и ей становилось легче.
     Случайно на литературном  вечере  Надежда Петровна встретила Автора. Он
чинно  раскланялся, но  она  не дала  ему  пройти  мимо,  остановила,  стала
интересоваться,  как дела, какие планы, и не хотел ли бы он зайти  --  "Есть
разговор. Ничего особенного -- успокоила  она, - но хотела бы посоветоваться
с ним по важному вопросу! "
     Она  оценивающе смотрела  ему вслед, как он  спускается по лестнице,  и
подумала, что с ним говорить будет трудно -- больно уж твердо он ставил ноги
на ступени...
     и легко. Она оценивала людей  по походке. Кто-то  по рукам, ногтям,  по
морщинам на руке и лбу -- она: по походке.
     Перед самым разговором  Наденька поделилась с Пал Силычем о предстоящем
к ней визите,  и тот,  ничего не  сказал,  только пожал плечами. Не  стал ни
опираться на свою личную обиду, ни  нахваливать Автора, чтобы  потом, не дай
Бог,  не  оказаться  в глупом  положении, если  разговор  у  нее в  кабинете
кончится ничем. Это вполне  могло  случиться, и тогда бы Пал Силыч вроде нес
ответственность за наденькину неудачу, а как это обернется для их отношений,
даже  он,  который  считал себя психологом и знатоком женщин, предсказать не
мог. Вообще, Автор при своей  неуравновешенности мог встать и  уйти  посреди
разговора, или не явиться вовсе, несмотря на обещание...
     Он и не хотел идти, но одна мысль не давала ему покоя. Он смутно помнил
войну, бомбежку, эвакуацию, холод,  голод -- все ужасы тех  лет... но что-то
теплое накрывало  эти  воспоминания, и каждый  раз  ему  становилось  стыдно
этого. Потом однажды в каком-то интервью  он вычитал слова ветерана, который
признался, что  вспоминает годы  войны,  как  самые  счастливые  в жизни  --
наполненные чувством удовлетворения, дружбы  и  веры в людей. Каких людей, -
думал  Автор, - тех,  что  убивали мирных жителей,  стирали с  земли города,
проводили  опыты над такими же хомо сапиенс в  концлагерях, которые  создали
для "неполноценных"?  Каких людей? На войне  обе  стороны хороши,  и  что мы
знаем  о тех людях? Газеты? Книги? Кино? Те, кто воевал тяжко -- молчат, они
все молчат... Тогда вся  пропаганда в газетах казалась правдой, но непонятно
было:  на чьей стороне победа. Кто же в  результате прав? И дальше шла такая
крамола с точки зрения окружающей морали, что он не вступал туда --  боялся.
И  даже  с мамой этими сомнениями не делился. Нелепая  мысль бродила  в  его
голове и  никак не могла окончательно сформироваться: ему казалось, что есть
какая-то связь между стихами, которые так неожиданно попали в его руки и тем
человеком, о котором о долго и подробно разговаривал с мамой,  и чьи записки
мечтал  найти. Он боялся  сказать  себе, что это один  и тот же  человек, но
такие  совпадения  по  времени  и  содержанию  строчек  о  еврейской колонии
подталкивали его -- ну, не бывает таких поразительных совпадений!
     Тогда  выходило,  что  человеку  этому  лет  семьдесят,  он вполне  мог
погибнуть на войне,  мог попасть в  лагерь и остаться  там  навсегда, мог  и
выжить, вернуться, конечно, но мало вероятно... и где его искать, и как?.. А
может, это совсем не он писал стихи... но все равно очень хотелось его найти
-- ведь мама так хорошо  и увлеченно о  нем говорила, а он верил ее чутью...
может быть, от него что-то осталось, если не эти стихи, может быть...


II.



Наташа


     "На сколько твой полтинник тянет, С. Сукин?  -- Он смотрел на свое лицо
в круглое зеркало  для бритья. -- Дерево не посадил. Дом  не построил. Семьи
нет.  Вообще никого  нет. Что от тебя останется, какой  след на земле? Чужая
авоська с пачкой пожелтевшей бумаги бывшего любимого учителя.  И на кой хрен
он спасал и учил меня? Был бы беспризорником  -- давно бы не коптил небо,  а
сидел  на нем. Он  устал.  Вот  уже  несколько  недель  чувствовал  какую-то
необъяснимую апатию  и  тонко  тошнотный  страх  вдруг  заболеть и  остаться
беспомощным и  неспособным  осуществить  то,  на  что  всегда  надеялся:  на
последний  патрон. Маленький браунинг, который он  вытряс из кармана то­щего
фрица  перед тем,  как тащить его  по болоту к  своим, так и  остался у него
навсегда.  К  нему еще  было  несколько  обойм.  Единственная  ценность, как
называл он сам. Браунинг был маломощный, но  очень удобный. И в случае чего,
он знал, что последняя пуля спасет от  мучений,  угрызений, позора... а сил,
слава  Богу,  хватит.  Вот  теперь он больше всего на свете боялся, что  "не
хватит", и это отравляло его жизнь. Он просыпался рано, под утро, и потом не
мог уснуть. В голове начиналось такое  бурление, что ему казалось: стоит шум
в ушах от бешенного вращения  "шариков". В такие  моменты  картины явственно
возникали  перед закрытыми глазами, и  это  был  не  сон,  не  полудрема,  а
своеобразный   кинематограф.  Эти   картины  требовали,  чтобы   их   как-то
зафиксировали, они  не пропадали, а наслаивались, и при его  памяти их можно
было  снова  просматривать  --  листать, как  стра­ницы  книги, существующей
только в его воображении. Иногда они отталкивались от прожитого в годы войны
-- и шел  подробный рассказ о тех днях - с красками, "словечками", запахами!
Иногда картины начинались с  обиды  и сожаления  сегодняшнего дня и рисовали
подробно и  уверенно  то,  чего ему  пережить не  пришлось  и не до­водилось
видеть. Это были фантазии  о давней  мечте,  и он напевал,  сопровождая, как
тапер в кинозале, свой  сеанс одной и той же темой: "Тянет нас неодолимо/ На
холмы Ерусалима... " и видел, как бредет в хламиде и  сандалиях на босу ногу
с  автоматом, при­жатым локтем  с  ребрам,  а небо  свинцовое, Подмосковное,
октябрьское, и одурманивающий  запах опят... полная ерунда. И он резко мотал
головой,  стряхивая  наваждение.  А последнее  время  он просматривал  самые
страшные свои "альбомы" -  о завтрашнем дне, где  был  беспомощен, никому не
нужен и не способен на "последний патрон".
     "Сукин, ты не тронулся ли, часом"? -- Он смотрел на себя в зеркало и не
знал, что ответить и как быть.
     С некоторых пор игра в прятки стала  тяготить  его.  Он  уже на­столько
поверил  в  свои  литературные  силы,  что мог  вполне  объективно,  как ему
ка­залось, оценить то, что делал.
     Машка бы, конечно, покритиковала, и он бы  злился, а потом  на­вер­няка
согласился  бы  с  тем,  что  она  говорила.  Это  ведь  главное, кто и  как
ска­жет...
     Выйти  из  засады?  Что  толку?  Что  толку...  выйти и  взорвать  себя
гра­натой, и  уложить десяток окруживших тебя и протягивающих  руки... никто
даже не услышит  голоса, и  взрыва никакого не  будет... упакуют так,  что и
следов никаких не останется... все в дырки в  авоське  просочится... это они
умеют... никто не услышит ни взрыва, ни  стонов умирающего гения... ага! Раз
еще можешь хохмить -- не все так плохо...
     Так.  Теперь  по порядку. Первым  делом  надо разыскать  Его.  Сколько,
Сукин, ты не писал  ему?... выходит лет семь. Не  меньше... семь лет в нашем
возрасте! В нашем! Он усмехнулся и резко тряхнул головой... а ведь на са­мом
деле,  он   не  намного  старше  меня...   лет  на  восемь!  Нет,  по­жалуй,
по­больше... ну, на десять... хотя...  у него уже тогда были дети... а я еще
не  знал, с какой стороны к  бабе подходят... от него осталось...  он ро­дил
сына...  насчет  дома...  не  уверен... а дерево посадил и не одно -- все мы
обожали его... думаю, что много из этих деревьев повалили уже --  вот тебе и
воз­раст...   но  в   нем   мудрость   была   с   рождения...   мудрость   и
бесхит­ростность...
     он  бы в  разведке  пропал...  Слава  даже улыбнулся,  представив  себе
Учителя в маскхалате и с автоматом... "Спрячь крестик.  -- Услышал  он вдруг
его  го­лос и вздрогнул. --  Не надо  никому доказывать  свое  знаком­ство с
Б-гом. Осо­бенно здесь. Это еврейский дом. Твой Б-г- сын Б-жий, а стало быть
еврей.  Но  не всем это  нравится...  "  Он  засунул  шнурок за  ворот  и на
мгновение ощутил холодок медной пластинки на груди.
     Теперь  он  тотчас  же потянул  за все  тот же сохранившийся  шнурок и,
упершись подбородком в грудь, рассматривал свой крестик. Довольно. Разведка,
вперед!.. Надо его найти. Прежде всего  письмо и обратный адрес такой, чтобы
не засветиться, и он не мог найти, а то ведь со­рвется с места...
     Обратный адрес. Он  выглянул в  низенькое  окошко.  Одна  только  пижма
нарушала цветовую серую гамму. Она и на снегу желтеет, не сдава­ясь, пока ее
не  занесет  вовсе или не  склюют в феврале  оголодавшие си­ницы... Охлопов,
Дугин, Фишман и Остапчук, выходим в четыре -- сдать до­кументы и ни грамма в
рот. Час на сборы и  немедленно спать... он проверил оружие - похлопал  себя
по  вшитому на внутреней стороне брючины кар­ману, взял  стоявшую у двери на
полу  коричневую  дерматиновую  сумку,  кинул  в  нее три порожние  водочные
бутылки -- мужик пошел в сельпо -- обычное дело. Путь был неблизкий  -- вест
двадцать пять -- не мерил. Чуть  заметная хромота не мешала ему идти бысто и
легко -- главное легко, тогда одна нога работает, поддерживая тело, а вторая
--   отдыхает...   надо   уметь  хо­дить   легко.   Мысль   его   никак   не
сосредоточивалась, или не хотела сосредото­читься на одном. Мысль, мысль. Он
стал  думать о том, что такое мысль,  и что когда - нибудь  наступит время и
научатся фиксировать  мысль,  так  что  можно будет  ее измерить,  взвесить,
определить глубину. Наверное, это все уже  было  -- ну, откуда это: "глубина
мысли"! "Плоская  шутка"!  Было  все,  но  потеряли...  возможно,  вместе  с
цивилизацией...
     Наташа была дома -- в окне  светился огонек. Он не успел открыть  дверь
-- она уже стояла на пороге в стареньком халатике, с непреднамеренно большим
вырезом  и внимательно смотрела на  него.  Потом она, видимо,  оп­ределила в
каком он настроении, крепко  поцеловала  в губы, приподнявшись на цыпочки, и
пошла в дом, молча приглашая за собой. Он вошел, мягко  опустился на  диван,
откинулся на спинку и закрыл глаза...
     Наташа захлопотала вокруг него, но делала все будто бы неспеша и оттого
еще  более  удивительно быстро. Она  стащила  с него сапоги,  принесла  таз,
плеснула в него воды, добавила горячей из чайника, сама переставила его ноги
с  пола в воду, потом сняла кепку, с