таклям детства -- то, что приходилось  посе­щать
позже,  выветривалось,  а  те вот спектакли, грузные  и рутинные,  почему-то
оставались в памяти. Что-то  доброе, утреннее исходило от них, а может быть,
с годами в душе сложилоась такая легенда и  становилась все ярче и дороже на
фоне  поздних  не  очень  радостных наслоений...  было много  цветов...  все
стоя­щие  на  сцене  были  уверены, как  обычно, что именно  благодаря  им у
спектакля такой успех... но больше всех  досталось аплодисментов  Татьяне...
когда на­звали ее фамилию, и  все актеры поклонились ей своими  персонажами,
сидя­щими  у  них на руках, зал вспыхнул аплодисментами,  и  все даже  вдруг
встали.  Татьяна  сама  не ожидала  такого, смутилась  несколько и  поскорее
скрылась в кулисе. Тут ее и перехватил Павел Васильевич.
     - Поздравляю сказал он, выступая из полумрака...
     - Ты? Здесь? Какими дорогами кривыми занесло тебя?
     - Ну, весь город шумит -- еле достал билетик...
     - Ага! Ты хоть раз в театр ходил по билетику?
     - Полно... уж... действительно, здорово... цветы за мной!
     - Они уже благоухают! Чувствую их запах!
     - А я твой!
     - Так! Павел Васильевич! Прекрати...
     - А где твой? Что-то я его не видел в зале...
     - Он не ходит на мои премьеры. Слишком переживает. Но это не повод...
     может, у тебя здесь новая пассия...
     - Как живете? Не вспоминаешь, как говорится, "минувшие дни".
     - Вспоминаю.  Отчего же... конечно,  вспоминаю...  а  живем  хо­рошо...
прекрасно даже... а ты?
     - Не очень...
     - Краем уха слышала... за кулисами каждый шорох -- гром...
     - Да. А мог бы на его месте я быть... скажи...
     - Скажу... Не мог.
     - Почему? Ты ж меня любила... провинился?..
     - Знаешь, Паша, ты слишком эпохой пропитан...
     - Как это?
     - Не живешь, а виноватых ищешь... и все на стороне...
     - А он?
     - Ну при чем здесь он. Завидуешь что-ли?
     - Честно... завидую... чем он лучше меня? В койке? Это врядли!..
     -  Ты меня поздравить пришел или снова выяснять отношения... по­годи...
не перебивай... знаешь, чем он лучше? Он настоящий... погоди, Пал Силыч... я
уж тебе к случаю все скажу, потому что сегодня мой день, так выхо­дит.... Он
лучше тем, что настоящий...
     - А я? -- Все же врезался Павел Васильевич.
     - Ты? -- Татьяна склонила голову на бок и обвела его взглядом. -- Мужик
--  классный...   человек  --  современный...  честно  говоря...  -   и  она
усмех­нулась...
     - Ну, договаривай!
     -  Договорю. Режиссер  --  так себе...  поэтому  и  начинаешь, как  все
нормальные  люди,  с  лучшего, а потом...  не  обижайся, сам  напросился:  а
кон­чить нечем... вот и все...
     - Господи! И ты туда же! И что ж вы все сговорились? Настоящий!  Чем же
он настоящий?
     - Писатель.... А всех баб не перепробуешь...
     - Ну, ладно. Спасибо за правду.
     - А ты не обижайся.  И  не употребляй этого слова.  Сам знаешь, нет его
больше в русском языке...
     - Господи, какой я был дурак!...
     - Умней. Иду, иду... - крикнула она в темноту.
     - Подожди... я ведь... умнеть еду...
     - Ну...
     - Надолго... в ссылку... - Потупился Павел Васильевич
     - Не поняла. -- Татьяна сделала шаг обратно.
     - В дружественную Болгарию спектакль ставить...
     - Вот и прекрасно! Рада за тебя...
     - Хотел тебя художником позвать... есть такая возможность...
     - Нет, Паша, нет такой  возможности... и забудь  про это... тебе от­дых
нужен...
     опять же  подумать...  сосредоточиться...  а  я, честно  скажу, в  этом
безвременье захлебнуться боюсь... вот и все... прощай Павел Васильевич...
     Он  так и остался стоять в кулисе. Монтировщики переругивались и  кляли
на  чем  свет  стоит  помрежа  Светку,  которая унесла  куда-то  ключ,  мимо
пробегали  возбужденные  актрисы,  сменяя  вокруг него  резкие  возбуждающие
ароматы, шум переместился в коридор, где сейчас все готовились к "совещанию"
--  премьеру отмечали тут же, в репе­тиционном зальчике, в  котором уже были
накрыты столы... "А... - махнул рукой Пал Силыч, - по-русски: клин клином...
кто такая Светочка? Завпост что ли? " -- И он направился на шум голосов...

     Странные  события происходили  вокруг Автора, и он убеждался вдруг, что
при своем видимом врастании  в эту  жизнь по мере взросления, на самом деле,
мало что в ней понимает, и эта дикая  фраза "писатель должен изучать жизнь",
которую приписывали советскому классику, вдруг перестала казаться ему  такой
нелепой  и  пошлой. "Что я  знаю  о душах  и  мыслях этих людей, с  которыми
нечаянно столкнулся? Пожалуй, больше всего о том, кого меньше всего видел --
всего  два раза...  но у  меня  в  руках... нет в  памяти... его  стихи... в
памяти? Да если  бы не они, и  пьесы бы никакой не было --  это все странные
совпадения!  Странные?  А   может,  я  прошел  мимо  тысячи  таких  странных
совпадений в этой жизни, которая  заставляет людей прежде всего заботиться о
своей безопасности,  т. е. о закрытости и о маске, с которой они живут денно
и нощно,  часто даже  на  миг,  не снимая ее  хоть  перед кем, перед близким
другом  или  любимой  женщиной...  "  Настроение  у него  было скверное.  Он
досадовал  на свою сытость,  хотя по-правде сказать, никакой сытости-то и не
было... был, наоборот, голод...  по общению,  работе.... публикациям, выходу
на новых  людей  и  новые непривычные замыслы, которые  смутно тревожили его
постоянно  и никак  не формулировались,  потому  что  при  попытках  принять
определенные  контуры,  сразу  сталкивались  с   установленными  нормами   и
возможностями  и  падали  с  высоты  на  землю,  разлетаясь  на   мельчайшие
осколочки, так что общее "не подлежало восстановлению", а удар и  понесенные
нарушения были "несовместимы  с жизнью". Ура шаблонам! Он  притащился  домой
совершенно  разбитый  и не  предполагал  никакого  серьезного разговора,  но
Татьяна,  увидев  его и обернувшись  через  плечо,  вдруг так  его раскроила
словами, что он просто рухнул в кресло:
     - Можно подумать, что ты снова встретил своего поэта?
     - Что??? Как ты могла... как ты догадалась???!!!
     - Зачем гадать? В первый раз у тебя было такое же перевернутое лицо. Он
что гипнотизер?
     - Я его действительно встретил...
     - И он потряс тебя новыми стихами?
     - Нет. Совсем другим... -- он начал рассказывать ей вперемешку сбивчиво
и путанно, совершенно не в своей манере, все сразу растасовывать по  папкам,
о   карпе  и  Соломоне,  о  неожиданной   встрече  с  Сукиным,  Солине,  его
перепуганной  жене, ужине, молитве и... -- ты  знаешь, что меня больше всего
поразило?... -- он надолго замолчал, и Татьяна не прерывала тишины... -- мне
показалось, что  когда он говорил Родина, о Родине... ну, словом это было не
то, что я прочитал в его стихах!..
     - Он врет?
     - Не знаю...
     - Может, тоже боится?
     - Он? Чего?... читает молитву на древнееврейском...
     - Это из детства...
     - А  может, его больше всего задело, что этот Солин его таким дуболомом
представил... для таких людей...
     - Солин? Не думаю, он для него чужой, получается, чуть не предатель...
     хочет уехать...
     - А если  он тоже чувствует, что ему здесь  уже невмоготу, и вдруг  эта
мысль: уехать, а это так неожиданно для него, как предать самого себя?!
     - Он?  Уехать? Нееее-е-ет... --  Он  покрутил головой  и  уставился  на
Татьяну. Она сидела невозмутимо. Потом ответила, вставая...
     - А что?... я бы...
     - Что? -- Удивился Автор...
     -  Надоело тут  все  до... -- она крепко  выругалась, махнула  рукой  и
подступила к нему лицо к лицу... -- ты что, слепой? Ты, бытописатель хренов?
Слепой?  Тебе нравится  править  пьесу,  чтоб  стала  понятна этой бляди,  с
которой твой дружок никак расстаться не может?...
     - Мой?...  -- скандал  возник  мгновенно  и  разрастался  со  скоростью
взрыва.
     - Уехала бы к...... матери. Это  тебе переводчик нужен,  а ты там ни на
фиг никому, а мне  везде есть дело, и ни одна сука не будет считать петель в
строчке, когда я платок для короля связала... и Сукин твой испугался...
     - Он ничего не боится. -- Автор покрутил головой.
     - Себя. -- Ткнула в него пальцем Татьяна. Нет страшнее зверя... -- и ты
тоже теперь, пока сам себе правду не скажешь, писать не сможешь...
     - Ты прокурором не работала!? -- Взорвался Автор...
     - Что вдруг? -- Сбила его Татьяна...
     - Очень уж протокольно и безапелляционно... откуда знаешь?...
     - Пока ты носишься, я с цельными натурами дело имею... с бесхитростными
зайчиками и хвастливыми королями, с мудрыми шутами и прожорливыми людоедами,
а  они  никогда  не   врут,  потому  что  в  сказках  не  надо  мотивировать
поступки....
     наоборот... их  поступки  --  мотивы  жизни...  они  совершают  их... в
отличие от нас, заменяющих все сомнениями, неврозами и таблетками....
     - Господи, - он обнял ее и уткнулся в  ее рыжую гриву, - только великим
людям Бог посылал таких мудрых жен! Что же я должен сделать, чтобы оправдать
это?!
     -  Ты же  любишь тихие концовки...  потому что в  пафосе слишком  много
пустого места...
     - У меня есть прозапас одна такая...

     Утром  он  отправился к маме.  Были у него в жизни маленькие  открытия,
которые  со временем  не теряли остроты новизны, и,  каждый раз  повторяясь,
снова  так  же  удивляли  его. Он вошел в ворота кладбища  и остановился  --
феномен возникающей тишины за оградой кладбища,  монастыря -- всегда поражал
его.  Вот --  двадцать  метров,  пятнадцать  даже,  отделают его  от  шумной
улицы...  здесь  другой  мир.  Здесь  умиротворение,  тишина, уравновешенный
покой, хотя, казалось бы, должны царить скорбные ноты...
     кончается   трагедия...   течение   жизни  убеждает  в   неотвратимости
произошедшего,  и  мысли   сбиваются,   и  запахи   одурманивают,  и  тишина
убеждает...  и  жизнь становится  понятнее, как даль на самом краю пропасти,
ничем  не  заслоняемая  и  ничем  более  не  отделенная  от  твоего глаза  и
следующего возможного шага...


Сукин

     Рукопись учителя он теперь носил везде с собой. Перегнул листы пополам,
вложил в обложку от "общей тетради". Их получилось две. И обе он еще  вложил
в папку из мягчайшей кожи с вытесненным золотом гербом в правом верхнем углу
(два перекрещенных меча и в каждом секторе по картинке), которую захватил  в
каком-то  немецком  штабе... сначала она у него в планшетке хранилась, потом
планшетку он подарил соседскому мальчишке, а папку эту оставил...  она  была
размером  чуть больше тетрадок... в нее же он сунул трофейную ручку-карандаш
и свою тетрадочку в клеточку с переписанными набело стихами.
     "Вот  и все мое богатство. Даже  проще  -- вот он,  весь я... все,  что
сделал  в  жизни  хорошего...  чужую  рукопись  сберег  и стихов накропал...
впрочем, может, они никому и не нужны, а я тут хлопочу... спросить тоже не у
кого... нет такого человека, который бы понимал, и которому я верю... "
     Иногда он  открывал  рукопись наугад  и  перечитывал, не  вглядываясь в
строчки, потому что многие абзацы и даже страницы знал наизусть...
     "По снегу ползло синее одиночество. Туча набегала на луну, темнел мелко
пупырчатый наст,  потом свет снова  наползал,  тень пересекала двор  легко и
бесшумно.   От  этого  движения   затерянность  в  мире  ощущалась  особенно
болезненно.  Лоб  холодило оконное  стекло, колени упирались в теплые бревна
сруба, мыши  возились,  укладываясь  спать  или отправляясь  на  промысел...
некому было бросить  слово.  Некому. Оно  падало в  пустоту. В  синюю  тень.
Скользило по насту, обходило стволы яблонь. Ничто его не задерживало...  это
слово катилось на круглых колесиках "о": о-ди-но-чест-во... "
     Эта  рукопись была для  него  учебником. Читая  и  перечитывая  ее,  он
однажды почувствовал, что стал улавливать ритм прозы, что, даже  не вникая в
суть слов, может почувствовать настроение по  ее пульсу, как врач определяет
болезнь, зажав пальцами вену на руке пациента, а уже потом, в  дополнение  к
этому, глядя в его глаза и выстукивая и выслушивая...
     И  еще  он понял,  что эта рукопись --  его крест. На  свете она  нужна
больше всех ему, и так случилось, что доверена ему, а значит, он отвечает за
нее  и  должен  сделать  все, чтобы ее прочли люди... он был уверен, что это
необходимо... но как? Он снова открывал наугад:

     -  ...  Тогда он вдруг  почувствовал,  что  полетел, потому  что сильно
любил. И когда долетел до луны,  почистил ее, чтобы светлее на улице было  и
стал  спускаться обратно. Ну, что летать одному... ночью...  и  он опустился
под ее окно. Она бы его заметила, так светло стало. Но ее роди­тели не умели
летать...
     мать еще ничего,  а отец -- ни  за что. Они в  тот день повесили  новые
толстые шторы на окна. У него была контора, он держал лошадей, и  балеголе у
него  их  брали, а  он  складывал копки...  -  И  Шейна  разгладила скатерть
ладошкой,  которая до конца не разгибалась. Она поерзала немного на стуле  и
недоверчиво  посмот­рела на  внука. -- Тебе, правда, интересно? -  Он кивнул
головой. --  Никто же не слушает. Кто старшие, сами все это знают, а молодым
некогда, а маленьким... нет,  ну ты не  маленький, но внуки так часто  видят
своих бабушек...
     - Так ты рассказывай, рассказывай, бобе...
     -  Но  однажды,  когда  отца не  было  дома,  она  отодвинула  штору  и
посмотрела в  щелку...  так  он  стоял  там. Не  летал,  потому  что  одному
невозможно  летать.  Он  просто  ждал.  Тогда  она  потихоньку  выскочила за
ка­литку, и  они взялись за  руки. Это такая дерзость. И что  ты думаешь: не
успели они взяться за руки,  как почувствовали, что полетели... Просто земля
уплыла из-под  ног,  вот  так, - Шейна  показала,  как  ладошка  поднимается
медленно со скатерти и парит в  воздухе выше и выше... - И они так и поплыли
над  улицей,  потом  над синагогой, потом над  церковью у рынка и дальше над
лесом...
     - И ты видела, бобе...
     - Ну, как тебе сказать?..
     -  А  откуда  же ты  знаешь?.. -- Шейна замялась  и  опус­тила руки  на
колени... - Это была ты, Шейна?! --  Монька уткнулся в ее теплый живот лицом
и почувствовал, что у него мокрые глаза. -- А что было потом?
     -  Потом была жизнь.  Когда  приходили белополяки,  нас  прятали соседи
Савченко от  погрома,  а  когда  приходили красные, мы прятали  Савченко  от
разбоя,  они все отбирали...  а когда пришли немцы, мы вместе в лес  ушли...
там такая чаща, что мама за луг только на опушку ходила, и нас не пускала...
там волки телят таскали и детей...
     - И ты ни разу в лесу не была...
     - Почти...
     - Как это, бобе?
     - Ну, мы по­летали, полетали, и родилась твоя мама...
     - Сразу?!
     - Нет, не сразу... тебе рассказывать очень трудно... Потому что, -  она
так задумалась, - их дермон ди хупе, я вспоминаю, но как тебе объяснить...
     еврейская  свадьба,  это же такой  целый... целый, ну, как  вы ходите в
театр,  только по-настоящему. Я тебе каждый раз объясняю и потом забываю,  с
чего начала. Я же грамотная, еще с тех пор...
     - С каких?
     -  Ну,  с тех, когда  еще мы  без  погромов  жили,  и  мой  папа,  твой
прадедушка учил  детей в хедере.  Это же  не  часто  было.  Не  сапожник, не
портной, не кошер...
     ну  вот, теперь  я стану  рассказывать тебе про  кошера и потом забуду,
откуда свернула.
     - Шейна, ты читала по-русски.
     - Что ты, что ты... по-русски у нас только полицмейстер читал, Савченко
и  мой папа.  А  Фельдман еще умел и  по латыни, он  окончил  университет  в
Варшаве, но он жил в соседнем местечке...
     - И что? -- Так зачем я тебе начала эту майсу?
     - Ты сказала, что потом была жизнь. А что до того было?
     -  До  того  была  жизнь, и  потом была  тоже... все  стали  уезжать...
учиться.  Все  в  город спешили цу зухен  а  глик  --  за  счастьем... а кто
остался, тот остался...
     - И ты осталась...
     - Нет, папа вовремя умер...
     - Шейна, как можно умереть вовремя, он что будильник поставил?
     - Нет, он просто знал, когда позвонят, и не стал ждать...
     - А так можно?
     -  Если ОН захочет,  (Шейна  подняла  кривой палец),  все  можно. А кто
остался, тот остался, ведь опять  пришли  немцы и  уже не погром  сделали, а
всех подряд убили.
     - Зачем?
     - Они устроили гетто  -- это такой город, обнесли  колючей  проволокой,
собрали туда всех евреев  и  убили... Я думаю, им не нравится,  когда кто-то
лучше тебя.

     Он  проглотил  ком,  образовавшийся  в горле, и потер ладонью  лоб  так
крепко,  что  заломило  виски,  отложил рукопись и  сжал кулаки... "как  это
напечатать? " Если бы его спросили, что же такого в этой... этой... прозе...
он  бы не  смог  ответить...  надо было жить тут,  внутри этого мира,  чтобы
понять, что можно и  что нельзя, без объяснений, потому  что самые простые и
очевидные вопросы, "детские", как их называют, оказывается, самые трудные...
а порой на них нет ответа...
     Он снова уперся глазами в страницу.

     Она поднялась со стула, еще раз провела горбатой ладошкой по скатерти и
оправила передник.
     - А сейчас ты можешь полетать?
     - Знаешь, что, оставим до вечера.
     - Не хочешь говорить...
     - Летать можно только вдвоем, Моня, ты же знаешь: у птицы два  крыла, у
бабочки, у мухи и у самолета. А дедушка твой тоже вовремя умер.
     - Что они все время вовремя умирали? -- Зато дома. Умные были.
     - А со мной ты полетать можешь вдвоем?
     - Не знаю... но я тебе  так скажу, что если бы не ты, я бы  даже ходить
не смогла... Почему? Потому что не за чем было бы...
     - Как это, Шейна?
     - Как?  У  нас в местечке  жила семья, и  когда  поляки сделали погром,
убили мать и отца, а детей спрятали люди, и старуха лежала на печке, ее тоже
не заметили. Она лежала и умирала под старыми лапсердаками, уже все не могли
дождаться, когда...  а ее не заметили.  Они совсем пьяные были...  Кто, кто?
Кто с топорами пришел. -- Монька отвернулся и заплакал:
     - Я больше не хочу. У тебя все майсы только про умер да умер.
     - Наоборот,  слушай.  Так эта  Двойра вылезла  из-под тряпья  и пошла к
людям за детьми -- их же накормить надо было после подвала....

     Он вдруг почувствовал,  что  мысль его  перебилась, свернула куда-то  и
внутренним  зрением увидел почему-то  мужчину в  белых парусиновых туфлях...
почему парусиновых?...  кто  этот мужчина?... он манит рукой,  и Славка, еще
совсем мальчишка  в длинном не по  росту мужском пиджаке  хочет  убежать, но
притягательность жеста неотвратима, и он идет навстречу этому мужчине... это
как  сон, но все  настолько реально,  что  даже  рука, разгладившая  листы с
текстом,  этот  жест не  отвлекает  вниамния,  и  не  исчезает видение...  и
мальчишка, или он, Славка, идет и идет навстречу и никак не может дотянуться
до  этой руки, он уже начинает бежать, но  расстояние не сокращается... Нет.
Никогда  он до нее не дотянется, а  ему так  это  необходимо,  так хочется и
вдруг слышится старый женский голос:  "Дурачок, он же умер... это твой отец,
умер он,  умер... " Глаза  его  снова  уставились в страницу, и он  сразу же
наткнулся на начало той фразы, которую так неожиданно прервал:

     -  Наоборот, слушай.  Так эта Двойра  вылезла  из-под тряпья и пошла  к
людям за детьми -- их же накормить надо было после подвала, а потом спать им
надо лечь
     --  так постелить, а потом  утром поднять... ну, и она забыла, что пора
умирать...
     - Опять?
     - Нет. Она потом еще семь  лет прожила и умерла на Хануку  -- не успела
повеселиться.
     - Не буду больше тебя слушать.
     - Миленький ты мой... все же умирают -- это тоже летать,  только  очень
далеко, ей тогда сто лет было.
     - Сто лет? Сто лет не бывает.
     - Бывает. Только надо знать, что кому-то нужен. И все. А Богу мы всегда
нужны. И он, как почувствует, что  нам тут не очень рады, - забирает к себе.
Это же хорошо.