, мама,  после того, как столько  людей убили...  за один век убили
столько, сколько жило на всей земле в прошлом веке...
     - Но и в душе ничего не остается.
     -  Теперь обещают компьютеры. Даже рукопись  выглядит странно --  кусок
пластмассы.
     -  Когда я  была маленькая, книга была  не только "лучший подарок", как
писали в твоем детстве, -- она представляла богатство. Библиотеки переходили
из поколения в поколение... а теперь даже идеи умирают раньше, чем поколение
состарится.
     - Каждый  имеет право  жить, как ему хочется, лишь бы не мешать другому
-- разве не это смысл всего, что происходит за все века.
     - Нет. Разврат мешает жить другому...
     -  Ты  называешь  это развратом... ты  поэтому  отказалась от  карь­еры
артистки...  ведь  у  тебя был талант...  все говорили...  а то, что бы тебя
остановило... для многих это норма жизни... кто прав? Кто судьи?
     - Ну, есть же другие, вечные, общие нормы.
     - Кто их установил? Религия? А ты  знаешь историю папства? Свя­щенники,
которые  продали и душу  и тело власти?.. Не большевики же,  которые врали и
жили двойной моралью... нравственные убийцы...
     - Люди родили идею. Люди исковеркали ее. Люди должны восстано­вить...
     - Нельзя восстановить Вавилонскую башню... мама...




Гири


     Когда он  понял, как ловко  и легко его купили, сам  не  поверил своему
открытию,  достал  свои  статьи   годичной  давности,  стал  анализи­ровать,
перечитывать, класть рядом с последними публикациями  стол­бец к  столбцу  и
ужаснулся тому, что произошло.
     Пиджак    засалился.    Педагогика    отступила    назад,   а   впереди
за­драпированная  в  его  Фразу  шла демагогия... слава  Богу,  не  под  его
фа­милией, но все равно близким и  знакомым стыдно в глаза смотреть... и это
за  два свежих  лацкана, не вытянутые коленки на брюках, бесплат­ную бабочку
на  ночь  и графин  с коньяком на тумбочке  в номере...  для  совершенно  не
пьющего человека - многовато... он понял, что оказался ни тут, ни там... для
"тех" он был чужим, не в состоянии ожлобиться в силу характера, воспитания и
здоровья, для  "этих" стал  отщепенцем, оторвавшимся от неписанных скрижалей
порядочнос  ти  и  разумности существования... и для  всех  - подозрительным
типом, явным ловкачом, может быть, стукачом, может быть, живущим под чьей-то
еще не распо­знанной крышей.
     Он  вспомнил сорок восьмой, прошлый  испуг  снова сильнее сжал  сердце.
"Если бы я чего-то стоил, пошел бы вслед за Квитко и Бергель­соном. Просто я
им не нужен, и себе я тоже такой не  нужен. То, о чем мечталось,  никогда не
сбудется". Потом  он стал высчитывать, что же его оградило: страх патрона за
то,  что пригрел прокаженного,  или его заступничество,  поскольку все же он
был ему нужен, может быть,  сча­стливое стечение обстоятельств, и понял, что
просто до него не дошли еще руки. Он понял, что оказался в капкане, -- уйти,
значило сразу же подписать себе приговор, сидеть на месте -- только оттянуть
развязку... "Но не могут же они взять всех! -- Возражал он себе и отвечал --
Могут. Как сделали это со всеми крымскими татарами... в одну ночь"...
     Вернувшись   домой,  он,  несмотря  на  поздний  час,   стал  энергично
действовать  под приглушенные проклятия "А,  фарбренен зол алц  верн"... [2]
своей  ничего  не  понимавшей  супруги,  сетовавшей  особенно,  что  он   не
переоделся  и,  как  настоящий  "лемушка",  непременно  испортит  по­следний
костюм...
     Он  снял со шкафа пачку исписанных листков и завернул их  тща­тельно  в
газету,  потом  перевязал  какой-то  лохматой  веревкой  и  сунул в  старую,
выжженную годами  сумку от противогаза,  которая воняла се­ледкой.  Все, что
хранилось  в ящике под столом, он комкал и  засовывал в печку. Дверца  ржаво
скрипела,  сыпалась сухая зола на  пол и со змеиным шипением  растекалась по
подложенному,  как у всякой  топки, жестяному листу.  Когда ящик опустел, он
вытянул заслонку  и  поджег  все  с одной  спички. Пламя загудело,  и  тягой
шевелило  дверцу топки,  а  там, где она не плотно прилегала  к раме,  видно
было,  как мечется рыжая го­рячая стихия. На душе его стало много спокойнее.
Он взял ключ от са­рая, но потом передумал и повесил  его обратно на гвоздик
у двери.  Жена  давно  замолчала.  Она поняла, что  сейчас совсем не  время,
по­скольку дело, видно, приняло не шуточный оборот, и у нее так же заще­мило
сердце,  как  днем  у  мужа,  но  она  не  знала,  отчего  и  не  умела  так
анализировать.
     На улице было прохладно, он поежился и поплотнее прижал сумку локтем --
идти предстояло  совсем  недалеко. Он  сначала  стукнул ти­хонько в  окошко,
потом  в сенях  во  вторую  внутреннюю дверь и вошел, не дожидаясь ответа. В
комнате  было  тепло,  тоже топилась печка, и на  конфорке  стоял чайник. Он
шагнул в комнату и остановился.
     -  Садитесь, -  пригласил  его  человек,  сидевший у стола, и встал ему
навстречу. Петр  Михайлович поколебался, снимать  ли пальто,  но реши­тельно
шагнул к столу и сел. -- Давно я вас не видел, Пинхус Мордкович.
     - Давно. Давно, Смирнов.
     - Что-нибудь случилось.  Просто так  Вы  бы не пришли в  такую  пору. -
Мужчина встал и,  приволакивая ногу,  поплелся  к плите,  поставил чайник на
стол, две разномастных чашки, сахар и в плетеной корзинке сухари, обсыпанные
маком. Все это он делал молча. Его гость сидел, положив  одну руку на стол и
опустив голову. -- Маша так и не вернулась, Пинхус Мордкович...
     - Я знаю, - откликнулся гость, не меняя позы. -- Ты не жди на­прасно...
     -  Я не  жду, -  перебил хозяин, -  я и не жду.  На  фронте ждал очень,
думал, как вернусь, что... -- он вздохнул. -- А помните:
     По рыбам, по звездам проносит шаланду,
     Три грека в Одессу везут контрабанду...
     Я вас часто  вижу, как  вы утром на станцию спешите... что, уже ушли из
детского дома?
     - Слушай, Слава, - не отвечая,  начал Петр Михайлович и поднял глаза, -
тут вот какое дело...  я... вот, здесь рукопись... - он вытянул сумку из-под
пальто, -
     можно, конечно, и в печку, но...
     - Почему? -- Слава протянул руку. -- Вас понял...
     -  Ты  можешь,  если почувствуешь риск,  это  сделать  и без меня...  я
подумал, что это, как экзамен на зрелость... это все о нас... о вас, о нашем
еврейском детском доме, ты ведь не  забыл... может, пригодится. Ты одаренный
мальчик был...
     очень... я надеялся, что писать начнешь...
     - Я три года  в  разведке шлифовал  свой  талант... теперь чужие  книги
переплетаю, а мечтал... мечтал, не скрою, вы меня  заразили... иногда  жалел
даже, что разбередили тогда... а скажите... за  это не волнуйтесь -- ни одна
мышь не найдет, даже,  если кто и стукнет... ска­жите, я  все  думал, думал,
когда  бывало сидел  и часами ждал  в  снегу или в кустах у  чужого окопа...
почему  вы  меня  тогда  спасли? Зачем  так  рисковали?.. Русского мальчишку
уголовника  в еврейский  детский дом... тогда ведь тоже не сладко было...  Я
все никак понять не мог, за­чем вам это?
     - Значит,  плохо я  воспитал  тебя... -- откликнулся Петр Михайлович, -
если ты мне такие вопросы задаешь. Я пойду... если что случится... со  мной,
не  заходи к нам... ради памяти  всех ребят сбереги  это. -- Он встал и,  не
протянув руки, направился к двери.
     - А Машка Меламид не виновата. Вы же всего не знаете, Пинхус Мордкович.
Я сам дурак все натворил...  -- так что вы про нее не  ду­майте, - донеслось
сзади. Он обернулся и тихо ответил:
     - После. После. Обязательно расскажешь... обязательно...
     это очень важно, только после.
     Дома он прежде  всего открыл свой  портфель, достал из  него не­початую
пачку бумаги,  разорвал опоясывавший  ее бумажный поясок  и  половину листов
бросил на стол,  вторую половину он положил на  то ме­сто, где прежде лежала
рукопись,   накрыл   старой  жеваной   газетой  и  придавил   часами,  потом
вскарабкался  на табурет, убедился, что все получилось  натурально, и только
после этого  снял пальто и  переоделся. Он видел, с  каким  недоумением жена
смотрит на него, но  сделал вид, что не замечает, посидел несколько  минут в
оцепенении с закрытыми  глазами, потом снова вскарабкался на табурет  и, сам
не зная зачем, рядом с часами  поместил на газете две продолговатые холодные
гири, соединенные  цепочкой. Снова усевшись, он  оценил  свою работу: сверху
над шкафом торчал крошечный  уголок газеты... И он представил  себе, как они
приходят с обыском и, конечно, обнаруживают этот манок и бросаются доставать
рукопись с ехидными улыбками -- нет, - непрони­цаемыми лицами,  и как злость
искажает  их,  когда  они  обнаруживают, что  достали.  Он так ясно  все это
увидел, что невольно вслух усмех­нулся.
     - Ха!
     - Вос  тутцах? Что происходит? Ты можешь сказать  мне, что про­исходит,
или твоя жена уже такая дура, что ничего не сможет понять?
     - Перестань  Белла. Ты же интеллигентная женщина, ты же читаешь газеты,
ты же  еврейка, наконец,  перестань  --  что происходит, то  проис­ходит. Со
всеми происходит и с нами тоже.
     - Ты будешь работать или сначала поешь?
     - Я сначала поем, а  потом буду работать... я буду  работать, пока меня
не остановят...
     -  Эйх мир а  гройсер менч!  Большой человек! Никто тебя не оста­новит!
Кому  ты нужен без работы!  Ты будешь пахать на них до  самой смерти! У тебя
уже столько фамилий, что тебя просто потеряли!
     - Я же говорил, что ты умница! Они меня потеряли! Ты права! Права! Пока
не построю царские палаты... это уже было... что дети?
     - Дети? Какие дети? У тебя что, есть дети?
     -  Знаешь,  иногда  мне  кажется...  --  он  замолчал  и  склонился над
та­релкой.
     - Ну, договаривай,  говори -- я ничего не вижу, меня подменили, ни­чего
вокруг не  интересует... мой отец вовремя  умер, но не каждому бы­вает такое
счастье... его и в местечке уважали за ум... а у нас не одни дураки жили...
     - Знаю, у вас в местечке родился Троцкий... дос из а глик! Это  большое
счастье!  Но  прошло ровно пол двадцатого века,  и мир  ничего  не предложил
новенького кроме  способов убийства, и первые удары  все­гда падают  на наши
головы... так если умереть, то  хорошо, как Пьер и Люс... ты помнишь "Пьер и
Люс"? Помнишь? Конечно,  помнишь -- мы  вместе вслух читали, а у тебя всегда
память была  лучше... лучше, лучше... так оглянись назад: стало плохо, и нас
опять нашли...  одними татарами и саратовскими немцами не обойдется... ты же
знаешь, ты же вся в отца...

x x x
     - И ты знала, что он пишет что-то свое?
     -  Скорее  догадывалась...  такое  легкое  перо...  но  он  при   своей
мешковатости и наивной мягкотелости был с твердым  стержнем внутри... нет, я
не знала, конечно.
     - А ты не писала что-то "свое"?
     -  Все, что  я  писала и  делала,  было  "свое" и  часто не  устраивало
генеральную  линию...  но  в  науке  нельзя  выхватить  одного --  это  дело
коллективное,  я бы сказала  корпоративное...  тут  не спрячешь  ничего... а
честно сказать, не было у кого спрятать...
     - У тебя не было друзей?
     - Таких, у кого можно спрятать, не было, все они нуждались сами в такой
же дружеской поддержке. На этом и строилось осведомитель­ство в этой  среде.
Некоторые  наивно  полагали, что  могут откупиться чужой  судьбой и  жизнью,
обесценивая этим свою собственную...
     - А ты уже не верила в общую идею?
     - Если скажу "да" -- совру, если "нет" -- неправду... единственное, что
я могла сделать, порвать и вынести некоторые книги...
     - Я помню...
     - И знаю, что ты их потихоньку спасал...
     - Этого я не знал!
     - Знала!
     - И не остановила меня?
     - Ты бы потом не простил мне этого...
     Мама,  мама,  кто же посмел встать между нами! Как мне вер­нуться туда,
чтобы тогда жить  с  тобой одним, общим... как страшно ты спасала меня... вы
жили, как обложенные волки... биологи, генетики...  по-вашему  выходило, что
коммунистические  идеи не передаются по  на­следству  и  надо власти тратить
колоссальные  силы на  внедрение их  в  человека, а  потому  уровень  разума
населения должен  был быть доста­точным  лишь для восприятия  дрессировки...
сколько  подписей стояло под твоими статьями  --  оценивающих,  разрешающих,
допускающих, беру­щих на себя ответственность... а кому это надо -- брать на
себя ответст­венность...
     сколько идей  состарилось  в  ящиках  лабораторных столов  и сгорело  в
буквальном смысле перед предполагаемыми обысками и арестами.  Мы имеем право
только сожалеть
     --  ну  не  все   же  могли  быть   протопопами   Авакумами,  хирургами
Добровольскими и стоиками Ва­виловыми.
     Может быть, ты и не знала, что  он писал,  а может, так убедила себя  в
этом, чтоб  и  под  пыткой  не  проговориться... а ты не забыла,  что  с тем
чемоданчиком, что стоял в прихожей у стеллажа с книгами с твоей парой белья,
зубной  щеткой,  железной коробочкой зубного порошка и  полотнянным мешочком
сухарей, потом...  я ездил в институт и носил в нем Термодинамику и  ноты...
он так  и  простоял  без  дела  все аресты и  погромы...  ты, наверное, тоже
думала, что до тебя просто не дошли руки...



Авоська


     Смирнову  очень   хотелось  немедленно  вытащить  рукопись,  раз­ложить
страницы  на столе  и узнать  из  них сокровенное о себе и  това­рищах, и  о
Пинхусе.  Они  все  его  любили,  хотя  поначалу  он  производил  неприятное
впечатление  своей  неуклюжестью, кривой верхней губой, раздвоенным кончиком
тупого носа, который то и дело вытирал или просто по привычке подбивал снизу
вверх ладонью... Его  бескорыстие и  бесхитростность  подкупали через минуту
общения, и сколько  потом  ни проходило  времени  рядом с  ним, он  таким  и
оставался: преданным и жившим больше где-то внутри себя.
     Слава вспомнил, как Пинхус забирал  его из распределителя... непонятно,
почему...
     "Он же русский! -- Возражал заведующий,  - И у меня нет разнарядки... "
Пинхус  не  соглашался: "Рус­ский! Разнарядки!  Ты посмотри,  какие  у  него
глаза! Он же пропадет тут! " Но чиновника переубедить не удавалось:  "Как же
так?  У  Вас же  еврейская  колония!  " Пинхус  тоже  сражался:  "Еврейская,
еврейская! Ну, дак что? Все люди евреи -- не все об этом догадываются! " Как
ему удалось переубедить,  а главное --  зачем, мучило  Славу  уже много лет.
Среди Школьников, Канторовичей,  Явно,  Миримских, Меламедов были и Ручкины,
Заривняки,  Нечитайло, поэтому Смирнов легко  вписался  в  этот ряд, а через
полгода  болтал на идиш не  хуже  тех, кто с детства не знал другого языка и
здесь учил русский...
     Он положил сумку на стол, вышел и вернулся с плоским резино­вым ведром,
трофеем, захваченным  в  гараже немецкого  штаба еще  в Белоруссии,  бережно
вложил рукопись  в  это ведро, щелкнул  клапанами, загнул  верх и  перетянул
веревкой.  Вода теперь не могла просочиться внутрь. Потом  все  это завернул
снова в  газету  и втиснул в старую гряз­ную, когда-то бывшую белой авоську.
Теперь вряд ли чье-нибудь внимание она могла привлечь.
     Для него содержимое было не просто памятью прошедших лет -- там, как он
понял,  хранилась  его прошлая, теперь то ли  умершая,  то  ли  разбросанная
семья. Он был "фронтовая  разведка" и первым видел то,  о чем и в сводках не
сообщали,   и  в  книгах  не  писали.  Несколько  раз  они   натыкались   на
концентрационные  лагеря,  и  лучше всего  о них  информи­ровали  надписи на
стенах  в бараках  и на остатках строений. Его  това­рищи не  знали, что  он
понимал эти закорючки,  оставленные на  память  миру  в последний  миг перед
вечным  закатом.  Где  могли  они  быть, его товарищи и друзья...  он  вдруг
прервал свои воспоминания  и  остановился на  полшаге: "А что  же он сам  не
засу­нул туда свою тетрадку?!.. " Но,  постояв  несколько  мгновений, решил,
что  не  надо все  добро  складывать в одно  место -- армейские команды, еще
прошлых веков,  очень  разумны, даже  мудры:  рассредоточиться. Он  же  не в
наступление идет, обороняется -- не надо так рисковать... "
     Рано утром,  когда туман  медленно отступал в низинки  и  пря­тался  за
низкорослыми елками  на  опушке,  через  поле медленно шел  человек,  сильно
прихрамывая и потому не  сворачивая, чтобы обойти лужи. Его  кирзовые сапоги
были  заляпаны  грязью  до самого верха, ар­мейская телогрейка застегнута на
все  пуговицы  и  на  лоб  надвинута бы­валая тоже армейская  ушанка. В руке
идущего болталась грязная  авоська, в  которой  лежало  что-то завернутое  в
газету,  торчала головка бутылки, и выпирали углы  тоже завернутой  в газету
буханки -- явно  хар­чишки, которые раздобыл, наверное, на станции.  Человек
шел нетороп­ливо, не  глядя под ноги и не поворачивая головы. Бог его знает,
куда и  зачем. Картина эта была настолько  обычна, что не могла вызвать ни у
кого подозрения...
     он добрел до  опушки,  свернул по дороге  вдоль  леса,  а  когда достиг
переложенных  туманом,  как ватой в ящике новогодних игрушек,  елочек, вдруг
резко взял влево между ними. Слегка качну­лось несколько веток, роняя капли,
и человек исчез. Он и тут шел уве­ренно и не оглядываясь,  чуть отведя назад
руку  с авоськой, чтобы не задевать ею ветки  по сторонам.  Через полчаса он
остановился,  снял шапку, вытер ладонью пот  со лба  и  тихонько по  особому
свистнул  -- ни­кто не отозвался, тогда  он свистнул  чуть  громче  и замер,
прислушива­ясь.  Его  натренированное  ухо  уловило  слабый треск веток,  он
усмех­нулся   и   пошел  навстречу  звуку,  через  несколько   шагов   снова
остано­вился,  и  в  этот  момент к ногам его  бросилась  огромная  лохматая
со­бака и,  слабо поскуливая и изогнув кольцом свое тело, затопталась смешно
вокруг, сильно  колотя  хвостом  по голенищам  его  сапог,  отчего раздались
редкие  глухие хлопки. "Домой, домой, Лирка!  "  -- скомандо­вал  Смирнов, и
собака побежала вперед, непрерывно оглядываясь на ведомого.  Через несколько
минут  чаща внезапно уперлась в мокрый бревенчатый бок  избы, пахнуло теплом
из отворенной  двери, и  пришелец шагнул внутрь в полумрак. "А где хозяин? "
--  обратился  он  в глубину  и,  не получив ответа, снова вышел на крыльцо,
повторил свой вопрос, и со­бака, перекинув голову с боку на бок, рванулась в
чащу. Смирнов огля­делся, пошел к  покосившемуся строению, скинул  щеколду с
двери  и,  ко­гда  вышел  обратно,  в руках его  ничего не  было.  Он  снова
отправился  в  избу, разложил  в  печке  огонь, поставил  чайник, достал  из
самодельного шкафчика стаканы, тарелку,  два ножа, положил  все это на стол,
вышел на крыльцо и закурил в ожидании.

x x x
     Мама,  ты помнишь,  рассказывала мне сказку, как в  одной стране решили
избавиться от  стариков,  потому что страна была  бедная, а уже обессиленные
годами люди  ничего  не  производили,  и  кормить стариков-нахлебников стало
накладно. Так и сделали. Но один человек не предал своего отца и спрятал его
от королевских  солдат.  Прошло  время, и стало еще  хуже, но никто  не  мог
понять почему? Ты помнишь,  помнишь? И вот  настал день сеять, а в стране не
было  ни одного  зерна  -- все  подчистую съели... опечаленный и беспомощный
вернулся  домой этот  человек,  и отец  спро­сил  его,  что  такое  страшное
случилось?  "Мы  все погибнем, отец, - нечем засеять  поле! "  "Э, сынок,  -
сказал ему  отец, -  не  так все это  страшно. Возьми палку и  других научи:
идите  в лес,  на опушку и  разворошите  му­равейник --  там много припасено
зерен муравьями, и  надо будет только продержаться до нового урожая, а летом
это вполне возможно... "
     Так и  сделали  простые жители, и спасли свое королевство, в ко­тором с
тех пор самые уважаемые люди -- старики!
     - Ты не помнишь, где оно находится, это королевство? -- Спросила мама.
     - Мама, мама, я бы тебя обязательно спрятал тоже!
     -  Знаешь, можно все  вытерпеть... когда египтяне убивали младен­цев по
приказу фараона, один все же спасся... вот и старик... тоже...
     - Ты верила, что тебя кто-то спасет от не