- Ему то хорошо, а мы с кем остаемся?
     -  Знаешь, что я тебе скажу? Когда родители  вернутся,  ты  попроси  их
отпустить нас полетать. Мы попробуем.
     - Правда, бобе?
     - А почему нет?
     - Мне очень хочется с тобой полетать, ты меня научишь?
     - Ты ничего не понял Моня. --  Шейна задумалась. - Этому не научишь, но
ты  сам научишься обязательно.  А я  с тобой хочу  полететь на самолете. Как
думаешь, такую старую пустят?
     - А куда?
     - Ты настоящий еврей!
     - Почему?
     - Потому что на вопрос всегда отвечаешь вопросом.
     - Я попрошу, и пустят!..
     - Ладно. Я познакомлю тебя с твоим братом и сестрой.
     - С братом и сестрой?
     - Не удивляйся. В гетто спасали детей, чтобы было будущее, и спасли мою
сестру, а у ее сына есть дети, я их тоже не видела. Мы полетим к ним.
     - Давай так. Ты идешь к Мейлашке за пшеном, а я чищу тыкву...
     - А молоко? -- Деловито спросил Монька.
     - Молоко  принесет Наташа,  она  мне обещала, и я  дала ей  два  рубля.
Сосчитай по дороге, сколько можно купить на два рубля молока.
     - Я и так знаю. Клава дает три литра -- полную  банку и  говорит, чтобы
несли осторожно,  а то крышка  откроется, сейчас очень слабые крышки.  --  В
дверях он обернулся и тихо спросил:
     - А как же все же они летали?
     -  Глупенький,  - сказала  Шейна и подошла  к нему, -  вот так, смотри:
взялись за руки,  и земля пошла, пошла вниз, чувствуешь?  И вот так немножко
наклонились  и  вперед, вперед  потихоньку,  смотри  не  ударься  головой  о
притолоку, и выше, выше, только не отпускай руку, смотри вверх, вперед резко
опускаться нельзя -- это очень  опасно -- лети себе  и  лети, хоть год, хоть
два, главное не смотри  на ноги, а только вперед и  вперед,  и все! Понял, а
нареле, глупышка!

     Он  закрыл папку и сидел  задумавшись. Вот и эти "мои" листочки тоже...
почему  появились эти  стихи? Хотел прославиться, напечататься ради имени?..
ради денег?...
     он криво усмехнулся...  откуда они вообще  взялись,  эти  стихи?  Он  в
детстве никогда не баловался рифмами... но  они уже существуют, и что теперь
прикажете с  ними делать?  "Маша?.. Мишка?.. " он  опустил  голову на  руки,
лежавшие на  столе...  и  вдруг вздрогнул и  выпрямился -- это их стихи! Эта
мысль, такая простая и очевидная, показалась ему  давно жившей в нем, просто
он как-то в спешке забывал о ней... это их... они уже  не могут ни крикнуть,
ни потребовать... а душа, душа... эта бессмертная мучительница и мученица...
это их души  вселились в него...  и комбата,  и Люлечкина, который учил его,
как  наворачивать портянку  и  носить  ложку  за  голенищем,  и  Братенкова,
учившего различать запалы, и полковника, у  которого нашелся сын в последний
день  войны,  несмотря на  все  похоронки,  и он  при  всех  плакал навзрыд,
уткнувшись головой в танковую броню, потому  что и нашел его случайно сам...
это же не его, Сукина, стихи, и потому  и фамилия  не его стоит  под ними...
это их общие...
     НЕТ. НЕ ОБЩИЕ. Не общие, раз есть те, кому они не по душе. НЕ ОБЩИЕ. Но
почему?..  Слишком  детский  вопрос...  -  Решил  он.  И  ответ  этот,  если
произнести его, даже не так... если сформулировать, то...
     "ПОД ЧАСАМИ!!! " Вот ведь в чем  дело! Он вздрогнул, у  него пресеклось
дыхание! Неужели можно быть настолько прозорливым и точным? Мы все живем под
часами! Петр Михайлович, Петр Михайлович, дорогой Пэ Эм Эс! Как же далеко Вы
видели. Как больно Вам было! Я не предам -- это и есть присяга Родине!..
     Все.  Я  должен это опубликовать. Он успокоился,  как всегда при первом
шаге из своего окопа в сторону противника. Война не отпустила меня. И это не
отпустит.  Наверное,  за  неимением  других талантов,  чувство  долга во мне
расцвело невиданно...
     я весь -- сплошное чувство долга... и не требуется ни объяснений, ни...
ни-иче-его не надо... - это приказ... "это" тоже  меня не отпустит, а если я
этого  не сделаю, все они  мне не  простят... и Петр  Михайлович, и  все они
мои...  кто  они  мне?  Друзья?  Попутчики?  "Спутники"?...  частички  моего
существующего я... и я должен сделать это... а если нет никакой возможности?
--  так  не бывает. Есть какие-то подпольные журналы... - он  воспринял эту,
еще вчера казавшуюся крамольной, мысль, совершенно спокойно... а может быть,
- его мысль  стала  работать,  как всегда в  моменты  напряжения,  быстро  и
отрывочно...  Солин  едет  туда...  отдать   ему  рукопись...  нет...   этих
шмонают... только подведешь его... а если... и он снова удивился очевидности
происходящего в его голове именно сегодня... я сам могу ее туда доставить...
но  после  этого не  стоит возвращаться...  что  будет  потом представить не
трудно...
     Он  вспомнил  пятьдесят  шестой,  когда  его  разыскали  и  вызвали   в
ведомство...
     поинтересовались, как нога, обещали санаторий,  обследования... а когда
отказался срочно вылететь в Венгрию, последнюю фразу... "Родина, которую вы,
как вы говорите, кровью защитили, бывает и мачехой для непослушных  детей...
подумайте об этом, товарищ  Смирнов"... он не испугался и не стал дерзить...
"Подумаю. Конечно. Я  сиротой  рос... у меня другой  матери  не было...  мне
стыдится и скрывать от матери нечего...  " Он и сейчас бы узнал этого худого
с впалыми щеками и вымоченными как у рыбы глазами полковника...
     Стоит ради этого  рисковать? --  спокойно  спросил он. -- Сукин, скажи,
ответь Смирнову...  - Стоит. Только спрашивать надо  не Смирнова, а всех их,
кто уже ответить не может. Эта их невозможность ответить и есть ответ...
     Слово эммигрант  было таким же страшным, позорным и "нежелательным" при
употреблении вслух, как и слово  еврей... может быть еще хуже... а порой они
сливались...
     Кто  мог себе позволить убежать от этой  страшной, убогой и беспощадной
власти? Еврей. Только им был доступен легальный исход. Исход... навсегда....
Очередное бегство из очередного рабства. Только разница  была в том, что те,
что оставались, тоже были рабами... вот  это  порождало  особенность Исхода,
состояния души и... слов, все это обозначающих...
     Смирнов никогда бы не поверил прежде, что думать об  одном и том же так
тяжело физически  --  он был опытным  человеком, и ему  приходилось в голове
проворачивать непростые планы со множеством ходов -- этакие шахматные партии
в другой области,  где проигрыш означал  -- смерть, а  выигрыш  не  требовал
поощрения --  это был "служебный долг". "Ты  присягал Родине? " Он  присягал
Родине, а  теперь  думал, отчего люди так  стремятся отсюда... любящие ее  и
страдающие ее болью... отчего? Вот размышление на эту тему и доводило его до
иступления: как  принять решение  ехать-не  ехать... он  попал в орбиту этих
размышлений,  разговоров, споров и  оказался  не  готов к  такой интенсивной
полемической страде, которая шла в миллионах семей...
     Сукин  уже не  сомневался, что  обязан сделать этот шаг  вопреки, может
быть, всему: здравому смыслу,  прежде всего,  но рукопись Петра  Михайловича
толкала его к однозначному  решению. Он сам думал, что вряд ли бы решился на
такой шаг ради  своих стихов -- существовала  русская литература без него С.
Сукина, без  его гениальных виршей и преспокойно  будет жить дальше, даже не
вспомнив о нем, не то что не вспомнив, но не зная. Даже потом, если когда --
нибудь случайно найдут его рукопись, может быть, и публиковать не  станут...
что значит эта малость в течении  такой мощной реки... хотелось бы тоже быть
частицей  ее  течения,  да, видать,  не придется... вот  тут  его цепляло за
живое. Это почему же  такое самоуничижение? Что он, хуже? Вдруг захлестывала
его гордыня, и он предполагал: А  может, потому, что лучше? Может,  потому и
тормозят, чтобы не выбивался из ряда, не  портил уровня, что  он, хуже  этих
все еще бегающих в мальчиках и отмазывающихся сусальными верноподданическими
заверениями, чтобы печататься, да не устами эти заверения сеют, этого он  не
слышал и не знает, а вот строчками... печатными...
     Но рукопись, доверенная ему -- совсем другое дело. Он был влюблен в эту
прозу, он пел ее внутри, жил ее ритмом, ощущал ее аромат,  преклонялся перед
ювелирной фразой...  он не мог  ее  бросить в  беде... она  была  смертельно
ранена временем,  нет, теми, кто захватил время в собственность... их время,
выраженное  жизнями,  в  свою  собственность...   а  это  было  недопустимо,
несовместимо для него... да, он давал присягу  на  верность Родине, и теперь
понимал,  что  оставить  все, так как есть, - это оставить раненого друга да
еще  старшего  по  чину  на поле  боя  на верную  смерть... может быть,  он,
пожертвовав даже своей жизнью, ничего не добьется, но обязан сделать  все от
него  зависящее  -  это  и  есть  присяга,  не  только  бездумное  "есть"  и
"слушаюсь"...  он капитан Смирнов  чести офицера не уронит... он С. Сукин не
совершит  преступления и не оставит безвестным то, во что  верит, не предаст
своего идеала и своей души...
     Он чувствовал то, что говорила старенькая Шейна... и  он сделает это...
он возьмет свою Машку Меламид за  руку, и  они полетят,  полетят вместе,  он
сделает все, что  задумал  и что  должен  по всем  божеским законам сделать,
чтобы не предать своей любви, чтобы  не предать себя! Разве не так! Разве он
не  тот  "нареле",  и  она  не та Эстер - Либе Бузе --  Либузе  -  Бузе!? Он
буквально сходил с  ума. Наташа страдала,  потому что не могла понять, в чем
дело,  и помочь  ему  не  могла...  а и никто ему не мог  помочь...  она это
чувствововала...
     он сам  всю жизнь всем  помогал... кто  ему поможет... она считала, что
для того, чтобы помочь,  надо быть сильнее  того, кому помогаешь... а кто же
мог быть сильнее ее Славы!


Ограда


     Автор  был,  конечно,  сильно  пьян.  Собаки  за  оградой  настороженно
смотрели на него и взлаивали -- у них выработался рефлекс: как только ворота
закрывались для посетителей,  они  из  миролюбивых,  ленивых,  сонных тварей
превращались в сторожевых цепных зверей.  Он пытался с  ними  поговорить, но
они только больше распалялись... слава богу, что ни они, ни он не догадались
воспользоваться дырой в  заборе, к которой вела  народная тропа, возникающая
непременно почти одновременно с забором  в любом  месте и начинании, будь то
Совмин с  его  бесконечными  постановлениями  или свалка.  Никакие  заборы и
запреты были,  на самом деле, не преграда для советского человека той эпохи,
они  только   больше   побуждали  каждого  к  изворотливому   творчеству,  и
талантливые в массе люди тут же изыскивали способ обходить прпятствие.
     Закон. Большинство населения страны  было  уверено, что законы  пишутся
именно для того, чтобы их обходить!..
     Так они и стояли  по разные стороны преграды, все больше возбуждая друг
друга: собаки и человек, когда появился  сторож -- крепкий парень с палкой в
руке.
     -  Вам  что? --  Спросил  он  лениво  и  недовольно,  оттого,  что  его
потревожили.
     - Слушай, - обрадовался Автор, по российской привычке сразу переходя на
ты, - Открой, пожалуйста...
     - Че?  Неграмотный? Обучим!...  читай! -- Он  ткнул палкой в  оборотную
сторону таблички, висящей на воротах, отчего та ржаво захрустела.
     - Да я знаю, - начал заискивающе Автор
     - А раз знаешь, чего людей тревожишь зря!? -- Перебил парень
     - Очень надо...
     - Очень надо за уголом... сейчас милиции нет! -- Опять перебил парень
     - Понимаешь, с мамой поговорить...
     - Чего? -- Протянул парень презрительно и угрожающе
     - С мамой...
     - Ты че? Завтра  приходи. С восьми свиданка... Мама подождет...  отсюда
не убежит... - Парень мрачно  хихикнул... - иди... и не хулигань, а то наряд
вызову... - Тут, наконец, на Автора  нашло просветление. Он поставил кейс на
землю, щелкнул замками и приоткрыл -- блеснуло горлышко с белой  головкой...
так из полусогнутого положения он поднял глаза на  парня за забором и понял,
что тот оценил  жест. Он  закрыл свой  чемоданчик  и  снова  выпрямился. Они
стояли  по  разные  стороны  забора друг  против друга  и  смотрели  глаза в
глаза...
     - Заходи! -- полукомандно предложил парень
     -  А эти?  --  Автор  кивнул  на  стоявших  вокруг парня и  внимательно
наблюдавших псов.
     - Ха! -- хихикнул парень и икнул, что выдало его состояние... - эти как
только  за ворота  зашел -- не  тронут... у них наука такая...  - он сбросил
щеколду,  отодвинув  вечно закрытый и висящий только в одной петле  замок, и
приоткрыл ворота... потом галатно пропустил Автора вперед, и  они пошли,  а,
когда идущий впереди обернулся с молчаливым  вопросом, парень мотнул  неясно
головой и кивнул на огонек в окне конторы...
     В тесной  комнатке  сидели  две здоровые краснощекие девки, и  на столе
была разложена снедь. Автор  кивнул, поздоровался "Добрый вечер", обпер свой
кейс ребром о стул и опять щелкнул замками. Пальцами одной руки он сдерживал
стремящиеся раскрыться створки, второй рукой ловко вытащил бутылку из вороха
рукописей, поставил на стол, щелкнул закрываемыми замками  и стал пятиться к
двери...
     - Не! Так не  пойдет!  -- Запротестовал  парень.  -- Садись. -- Девушки
тоже  закивали  головами  и стали расчищать место  на столе. Автор  стоял  в
смущении и нерешительности --  уйти было неловко... да и пить на кладбище  с
незнакомыми... - Мама подождет... еще немножко... выпьешь и ступай к маме, -
хихикнул  парень... - а хочешь: оставайся  с нами! Я  прально  говору? -- Он
подмигнул собутыльницам, и те  ожили, приглашая... -  Давай!  -- Скомандовал
парень и стал наполнять чашку из стоявшей на столе прежде початой бутылки, -
А то не по-русски  как-то... что у  нас,  на бутылку нет? Слава богу... - он
икнул, - мы тут ему верно служим... - он поднял палец вверх,
     - санитары страны... - это Люба, это Мила... - представил он, и девушки
дружно  кивнули... - Давай! - Автор  сел, поставил чемоданчик на  пол, зажал
его  между  ног,  взял  чашку  за  бока, вместо ручки,  кивнул  девушкам "Со
свиданьицем" и медленно, не махом, выпил водку.
     - Наш человек! -- Удовлетворенно сказала Мила.
     - Вась,  а Вась,  спасибо  за  заботу!  --  Ласково поддержала  Люба  и
подмигнула непонятно кому. -- А вас как зовут?
     - Автор.
     - Как? -- Переспросил парень
     - Пишете? -- Дополнила Люба
     - Да, так,  ладно,  - папа погорячился, Авторитет Революции  вместе....
Время  такое было,  - ответил  он и  хотел  встать.  -- Спасибо  вам.  -- Но
общество запротестовало...
     - Куда ж  вы  от нас хотите убежать, товарищ Автор? -- Ласково спросила
Люба и просунула свою  руку под его... - еще  по одной, и я  провожу  вас  к
маме... а то заблудитесь... она далеко тут?
     - Да прямо на центральной аллее...
     - Ну  и  найдем  ее  скоро, Автор,  не  сомневайся! -- Люба подвинулась
совсем близко, уперлась грудью в его локоть. --  Вась, а Вась,  разрешишь...
проводить  товарища,  а то заблудится? --  она  посмотрела  ему в  лицо, вся
изогнувшись... первая бутылка  скоро опустела... потом опорожнили и  ту, что
доставил он... голова плохо соображала...
     все путалось...  Любу он  назвал несколько раз Таней, она куда-то  вела
его, упираясь плечом в бок,  а  все туловище ставя наискось, как подпирают в
деревне балясиной падающий  забор,  потом они оказались в  каком-то домике в
кабинете на засаленом продавленом топчане. В окно бил фонарь, муха монотонно
гудела у стекла, и  последние слова, застрявшие в его сознании были  сказаны
раздраженным Любиным голосом: "Да не бойся  ты, глупый, мы ничего твоей маме
не скажем... - и ласково добавила, - глупенький! Вот так! Вот так!.. " -- Он
провалился куда-то глубоко, глубоко... и почувствовал только  необыкновенное
облегчение: "Будь, что будет! " И падал, падал бесконечно, уже не заботясь о
том, что внизу, и что разобьется насмерть...
     Проснулся он от Любиных потряхиваний и ласкового голоса:
     - Вставай, вставай, Авик! Ну и здоров ты спать! -- Он открыл глаза. Она
стояла  над ним в синем  рабочем  халате,  волосы повязаны косынкой --  лицо
яркое, накрашенное -- только губы без помады. --  Ты что ж, и на  работу так
встаешь каждый день?
     - А  я  не встаю...  -  Лениво  ответил Автор, любуясь  собеседницей  и
удивляясь,  что  она  так  ловко  попала  в  его  уменьшительное  имя,  что,
оказалось, ему очень приятно.
     - Устроился! Скорей вставай! Шеф скоро заявится.  А как же не  встаешь?
Чем на хлеб с икрой зарабатываешь? -- Она смотрела внимательно и серьезно...
     - Да, так... - он сел на кушетке. - Я же автор...
     -  Не  понял  юмор!  Давай  умываться!  --  Она  протянула  ему  свежее
полотенце... - А я вот тут, - говорила она за его  спиной, когда он вернулся
в комнату и рассматривал себя в зеркале, - убираю могилы, подметаю...
     - Что ж так? -- обернулся он.
     - Брезгаешь, что-ли, не пойму... - она  говорила вполне интеллигентно и
не развязно...  -  вчера  то  он  ее  и  не разглядел...  -  на  мой  диплом
Бауманского института шишь, что  заработаешь... сто  двадцать рэ, да  и люди
тут какие  попадаются...  вот, -  она  подошла,  встала  напротив  и  крепко
поцеловала его в  губы... - он смутился, и она, заметив это,  продолжила уже
совсем тихо, - классный ты мужик... правда...
     небось опять женатый? -- Он кивнул. --  Ну,  вот,  сокрушенно вздохнула
она. -- И еврей, небось, раз на это кладбище пришел...
     - Пополам.
     - Ну, на лучшую половину-то?
     - Как это?
     - Мать еврейка? -- Он кивнул. -- Значит, еврей!.. Эх!
     - А ты что, евреев не любишь?
     -  Ну,  ты подумай!  А  что  ж  я  целую  ночь  делала?  --  Она сладко
засмеялась, - Или не помнишь ничего?..  ну, ты правда, вчера  хорош был... я
очень люблю евреев...
     - Да? -- Спросил он, смущаясь...
     - У тебя неприятности? -- поинтересовалась она, как давняя знакомая,  и
он с удивлением уставился  на нее... - Пойдем. Я тебя провожу. Покажешь, где
могила. Убирать буду. Бесплатно, не бойся...
     - Я, - начал он.
     -  Ты  только  иногда  приходи... мне  с тобой  хорошо...  и поговорить
можно... - она двинулась к  двери, обернулась, взявшись за ручку,  и сказала
доверительно...  - ты не  думай... я не такая...  ну, не  со  всеми так... а
скажи... только... и вообще...  задохнулась я тут... думала найду себе еврея
и... уеду отсюда, а вы все ребята  женатые... как стоящий -- так  женатый...
ты не бойся... твоей  не  грозит ничего... ты ее  любишь? -- И сам  не зная,
почему он так откровенно и охотно говорит с этой чужой женщиной, он ответил:
     - Очень. Знаешь, очень люблю...
     Теперь   он  один   сидел  на   влажной   скамеечке   за   этой  черной
свежевыкрашеной  оградой. И  как  в  любой  из сотен раз,  что бывал  здесь,
разговаривал с мамой, не замечая редких  посетителей, проходящих  мимо... но
что-то внутри, может  быть, какое-то  неосознанное предчувствие подсказывало
ему, что сегодня разговор будет совсем не простым... а когда ему просто было
разговаривать с мамой?.. пусть так, значит, особенно важный...  и то, что он
не  мог объяснить  себе, откуда  это  предчувствие, и почему именно  сегодня
такой решительный день, заставляло его нервничать... может быть, предстоящий
разговор  с  Татьяной  -- она волнуется... А он даже не позвонил... мог же с
телефона из кабинета, где провел ночь... постеснялся  этой женщины...  боже,
боже,  какая-то нелепость...  напился после разговора с  Сукиным,  когда тот
сказал ему нечто вообще не укладывающееся в голове,  что  он умеет рисковать
ради стоящей  цели, и  он не присягал  жить с зашитым ртом... этот простачок
Сукин со стихийными, как  казалось ему, стихами, вдруг предстал философом...
и эти стихи,  что он читал на память... чужие стихи, не свои... так легко он
вынул их из глубины, так пережито все это было и убедительно: "... он шире и
плотней меня,  солидный и  с  брюшком, /  но  я не прожил бы и  дня  с таким
замерзшим ртом... " Люди проснулись. Все. Что это значит? Он закрывал гла