Михаил Садовский.
    Под часами


     © Copyright Михаил Садовский
     Email: marksadovsky@hotmail.com
     Home page: http://www.zavalenka.com/
     Date: 31 Jul 2001


     (роман)
     Москва 2001 Нью Йорк





I.

     Мама,  неужели  для того, чтобы понять, как ты нужна и близка мне, надо
было пережить тебя.  И  все  картинки,  такие  яркие  в  памяти,  ни­как  не
переносятся   на  бумагу,  тускнеют,  становятся  обычными,  даже  су­сально
пошловатыми, а ты была такой сдержанной и необык­новенной.  На  самом  деле,
ну, если совсем чуть оттого, что моя мама. Слово это незаменимо. Может быть,
лишь в анкете я могу против него поставить твое имя.
     Мама... стоило завернуть за угол старого бревенчатого дома, и начинался
пустырь,  поросший   пижмой.  Сентябрьский,   солнечный   день.  В  зеленой,
выцветшей, брезентовой сумке  от  противогаза,  в специальном  ее внутреннем
кармане для запасных стекол два косых среза халы, на­мазанные  толстым слоем
желтого масла,  и в него  вдавлены поло­винки  кусков  толстоспинной  жирной
селедки  "залом". Это пиршество только что приготовлено тобой и завернуто  в
газету на целый  школьный день. Но я вступаю в  запах пижмы, скособочившись,
расстегиваю сумку, вытаскиваю свой  обед и осторожно  разворачиваю, чтобы не
обронить зернышки  мака, стершиеся  с  румяной  корочки  халы, ссыпаю их  из
раз­вернутой  газеты  на ладонь, втягиваю в рот, давлю зубами,  а  уж  потом
раскрываю рот по­шире и вонзаюсь  в  необыкновенное мягкое чудо, сотворенное
твоими руками,  и съедаю медленно тут же,  еле передвигая ноги, весь дневной
паек...  иногда еще  ты вкладывала в сумку желтую прозрачную, словно налитую
подслнечным маслом, антоновку...
     Сколько я ни старался потом -- у меня не получались такие  бу­терброды,
и антоновка никогда не была такой пахучей и сочной...
     Так ты до сих  пор  кормишь  меня, мама,  своим присутствием  в  каждой
возникающей вкусной  картине, ароматной фразе, сочной  стра­нице, но  больше
всего, когда я остаюсь наедине с тобой и каждый раз сгораю со стыда, хотя не
слышу от тебя ни одного слова упрека...  ах, как бы я  хотел многое  вернуть
назад, чтобы  прожить по-другому, для тебя... и какая же это мука неотвязная
и все усиливающаяся с годами от совершенной безнадежности что-либо  изменить
даже в своей памяти, как бывало в детстве -- соврать и самому поверить в то,
что сказал...
     Только простить, простить...
     Я  вижу сегодня в своих  детях то же самое, что прошел сам. Значит, это
закон жизни, очевидно, мама.
     Но  позволь  мне  пригласить  тебя  на  эти  страницы,  не  в  качестве
персонажа,  на  такую дерзость  я бы никогда не решился, - советчика в  моих
раздумьях. О  чем бы мы ни  писали, мы  пишем о себе  и  своем  вре­мени, ты
согласна? Ну, по крайней мере, не возражаешь... помнишь,  как ты  спрашивала
меня: "Зачем тебе это нужно? Вся эта писанина? "...
     Не знаю. До сих пор не знаю... может быть, кому-нибудь еще при­годится,
ну,  хоть  одному,  незнакомому...  у  меня  нет  сил  сопротивляться   этой
болезненной страсти...

     Москва, среда, 15 Сентября 1999 года





Пиджак


     Фраза стала главным в его жизни.  Он бы не смог  объяснить, от­куда она
бралась. Выплывала  из-под его пера, а потом тянула  и его за собой за руку.
После  тяжких  лет  эвакуации  работа здесь, в  разбитой подмосковной  школе
учителем, потом  директором детского дома, вдруг после какого-то выступления
на  совещании этот журнал с казен­ным названием... и понятно, что невозможно
было отказаться...
     журнал  был "цековским". Ничтожная должность, убогая жизнь  на мизерную
зар­плату...  переполненная  электричка  по  утрам   и  пугающе  пустая   по
воз­вращении. Задавленная  старыми  вещами  комнатушка, спящие  дети, жена в
затрапезном виде, вечно ворчащая и не имеющая возможности в силу характера и
ума  оценить, что  же происходит... и его тяга писать... ну, понятно, не то,
что  приходится сейчас по службе, но фразе все равно. Он это понял недавно и
ужаснулся -- фраза  органична для  него, а  не для  того, о  чем он пишет. И
поэтому  получается  не засушенная нау­кообразная  галиматья о педагогике, а
вполне убедительная, но,  будь она неладна,  так изначально лживая "правда".
Он мучался  ужасно.  Рос  по  службе стремительно, уже обошел  тех, кто  его
услышал, рекомен­довал, про­талкивал. Они недоумевали, пытались выяснить его
заку­лисные ходы, патронов, хитрые интриги и сами себе не  верили, ничего не
находя. Так  не  могло быть. Но они не  решались покуситься на его писа­ния,
ибо  они  все шли  под  чужой фамилией, которая  тоже  благодаря этому стала
по­являться  в  списке  под более  высокими  некрологами,  среди  участников
сове­щаний,   заседаний,   встреч...   надо   было   быть   идиотом,   чтобы
предприни­мать  против этого действия  без  видимой для  себя  вы­годы,  без
"веду­щего",  но  все  же  "стукнули"  раз,  другой, и  явно  без ощу­тимого
успеха...  А его  фразы  стали  возвращаться,  как новые лозунги педагогики,
сверху -  "из  доклада" и красовались заголовками на  полосах газет  и  даже
сте­нах детских учреждений. Редактор поднялся еще выше, уже над журна­лом, и
его  преемник пересадил  "перо"  поближе  к  себе,  сократив  пло­щадь  двух
машинисток, а  потом и  вовсе выделил ему  два пустых дня для  работы дома и
творческое утро.  Он быстро подобрел, потолстел от многого сидения и  сменил
очки на более солидные,  не  в круглой оправе, а эрзац  роговые с  переходом
коричневого  цвета  в жел­тый  на  наружных закруглениях у  висков... теперь
галстук он завязывал на двойной узел, постоянно про­верял, порой совсем не к
месту,  застег­нута  ли  ширинка и обтряхивал  лацканы  пиджака от  перхоти,
отчего  они  совсем засалились  и  при­дали ему законченный вид местечкового
ре­месленника,  вышедшего  на  прогулку  после  работы.  Зато он  стал  Петр
Михайлович, а никакой уже не Петя на "Вы", и не Пинхус Мордкович, ну кто  же
допустит Пинхуса к  личному делу в отделе  кадров. Петр Михайлович -- вполне
привычно по-русски и  пристойно.  На конференцию в республику он должен  был
ехать в среду, и  в  понедельник, получая инструктаж, какой доклад  везти на
совещание, заодно выяснил, что заму главного не нравится его пиджак, и ему в
по­рядке премии, именно на  пиджак вместе с командировочными выдадут деньги,
а  в  этом  ехать  никак  нельзя.  Он  смущался  в свои сорок, как  мальчик,
вынужденно  благодарил,  проклинал  все  на свете, начиная  с  педагогики  и
журналистики до жены, и поплелся домой в совершенно расстроенном духе. После
очередной  домашней   сцены,   упреков   о  его   никчемности,   безобразной
неряшливости  и  непрактичности в местном сельпо  у знакомого  продавца  был
куплен импортный костюм басно­словно дешево даже с учетом переплаты.
     В домике для гостей в показательном колхозе - миллионере, где проходило
республиканское совещание, инструктор ведомства,  при­ставленная к нему  для
встречи, размещения, связи с начальством, по­мощи по всем вопросам не поняла
его  молчания  в  ответ  на явные  на­меки,  "что  она  по  всем  вопросам",
оставленного нетронутым  и  вечером, и  утром графина  с  коньяком  местного
производства,  слишком позднего сидения  за столом  над докладом  и  раннего
подъема без опоздания...
     Совещание  прошло "без сучка", и она сияла  от похвал ему, ощу­щая свою
непонятную в чем причастность. А он  не выпил ни рюмки  на банкете и уехал в
купе  вечерним, ни  за что  не согласившись на  мягкий вагон в утреннем и не
обращая внимания на ее обиженно надутые пух­лые губки.
     Что он не  умеет жить, донеслось до начальства прежде, чем он вернулся,
его  стали   побаиваться,   подозревая  в  чем-то  тайном,  пригля­дываться,
вычислять, не  берет ли  он на  заметку... он  же ничего этого  не ощутил  и
работал, работал...
     Оказалось, что  у  него нет друзей. Близкий  родственник в откро­венном
разговоре как-то сказал ему, что он попал в ловушку, и оттуда не  выбраться.
Он не  согласился. Потом долго  думал ночью  про пиджак,  графин  коньяка на
столе,  приставленную  к  нему  чичероне  в  юбке,  про  переданную  похвалу
"сверху", про еще  одну премию... он сам  чувство­вал,  как его покупают, т.
е., значит, и  продают, и он  не  мог  понять, кто, но  не хотел верить, что
совершил ошибку, оторвавшись от своего  дела  с ребятами, с  которыми у него
всегда   получался  искренний   контакт,   и  превратившись  в  "еврея   при
губернаторе"...
     Жена давно стала принадлежностью в жизни.  Все было под  ее влиянием, и
он тоже,  и  дети...  у  него  была только Фраза.  Но... при такой жизни  он
чувствовал, что она порой уже дает ему знать, что хочет по­кинуть его. Тогда
бы  он  остался  один  и  без  всего,  без  главного,  состав­лявшего  смысл
существования. А поделиться было  не с кем, кроме  как с ней же, с Фразой, и
чтобы получился разговор, надо было материализо­вать ее - ну, хоть перенести
на бумагу, и взять лист в руки. Он так и  сделал в один из вечеров. Он сидел
поздно под  перешептывания  укла­дывающихся за  занавеской детей  и ворчание
жены "А  фарбренен  зол алц верн" и "А фаркишефтер нефеш"  [1].  Потом он не
знал,  куда спрятать  написанное,  положил  на  гардероб и придавил  старыми
часами, долго ворочался рядом с женой, пытаясь побыстрее  уснуть...  и утром
по­плелся на станцию разбитый,  еще больше раздвоенный и растерянный. Ему не
с кем было посоветоваться, некому показать то, что он пишет,  и он знал, что
это никому не нужно... вернее, никому до этого нет дела и никогда не будет.
     Литература  вдруг  представилась  ему   огромной   ска­лой,  о  которую
разбиваются волны таких вот писаний. Он почему-то вспомнил про Буревестника,
ему вовсе  стало  тошно, потом "рожденный  ползать... " Он не знал, для чего
рожден,  и  вдруг подумал,  что  с  тех пор, как купил  этот костюм,  прошло
полгода, колени на брюках вытянулись, лацканы  пропали, после  того,  как он
обсыпал  их  в буфете сахарной пуд­рой с булочек, что раньше за  доклады ему
выписывали гонорар, а сам он просить не может,  если они забыли, и очередная
передовая в  жур­нале  обошлась  ему  в полторы недели, а статья в газете за
подписью главного, которого он уже не видел два месяца, стоила еще недели...
А за  это время  можно было  добавить страниц тридцать  под  часами... и  он
обрадовался этому: названию, неожиданно  пришедшему на ум... на  перо... это
оно само  вывело над  перечеркнутым прежним "Под часами".  Так он обнаружил,
что  растет не то повесть, не то роман и ужаснулся. Решил порвать  рукопись,
но  понял, что это невозможно, потому  что она вся была в голове, и если  не
перенести ее на бумагу, не освободиться от нее, то ничего написать больше не
сумеет... а вернее всего, просто сойдет с ума...

x x x

     - Ты знала, что он пишет, мама?
     - Нет.  Я знала его,  а что пишет...  нет. Он приносил иногда журнал  и
показывал то передовицу без подписи, то  изложение доклада своего патрона на
конференции, то его, т. е. свою статью с его подписью, в га­зете...
     - И что?
     -  У него было легкое перо. И он  был  совсем непрактичным  челове­ком.
Конечно, его бессовестно использовали. Но не было выбора. Се­годня так легко
быть умным задним числом...
     - Но рукопись сохранилась?
     - Думаю, что нет.
     -  Это только  научные  работы  устаревают, но  идеи в них заложен­ные,
вечны -- они столбы эпохи.
     - Нет, нет. Рукописи пропадают. Люди уходят бесследно. Нет, нет...
     - Поэтому ты приходила в ужас, когда поняла, куда меня повлекла Фраза.
     - Это  была дорога  в никуда. Я ошиблась? Мне  хотелось бы по­смотреть,
что вышло, но в "потом" не заглянешь...
     - Он был хорошим человеком?
     - В бытовом смысле -- да... но это тоже надо уметь понять. Хотя все его
любили за безвредность...
     - Равнодушие?
     - Может быть. Он жил внутри себя...
     Режиссер
     Время   не   обращало   на   нас   никакого   внимания  и   застав­ляло
по­сто­рониться.  До  премьеры  оставалось  три дня,  до отъезда  -  четыре.
Штанкет  был  полуопущен, и на нем висела грязная пыль­ная па­дога. Дежурный
свет из  за  нее освещал  только первые два ряда зала,  а  дальше  в  глухом
полумраке  светились  овальные  номера  кресел.  В  од­ном  из  них -  ровно
посре­дине ряда,  сидел мужчина, опершись лбом на руки, положенные на спинки
впередистоящих  кресел.  Идти домой  не  хотелось.  Нет  -  было  невозможно
погру­зиться опять в  вопросы о сыне, о ботинках, о том, что сказала соседка
по пло­щадке... или не  дай бог,  начнут рас­спрашивать, как дела  и сколько
че­ловек  можно  пригласить  на премьеру...  или,  совершенно  невозможно  -
спрашивать,  как вышел костюм и не психанула  ли Валентина по его по­воду...
это уже  было чересчур, и он заволновался так, словно все  уже  произошло: и
спросили, и пошили, и...
     Человек решительно  встал.  Натянул куртку,  валявшуюся  под  крес­лом,
сунул руку в карман - последняя трешка не выпала. Он ловко на­правился вдоль
ряда, потом на сцену по ступенькам слева, раздвинул задник, свернул налево и
вышел  в  открытые по случаю  приема  декора­ций,  вернувшихся  с гастролей,
ворота. Никто в театре,  таким образом, не знал, где он? Свернув за угол, он
проголосовал и  уже  в салоне ма­шины тихо сказал: "Мне до поворота  Канавы.
Трешки хватит"? - Води­тель утвердительно кивнул,  даже не взглянув на него.
За  открывшейся  дверью  пахло   старым  теплым  уютным  домом.  Ши­роченные
половицы, изразцовая печка, глубокое  окно с геранью  и цве­тущей "невестой"
на подоконнике за плотным тюлем. Он любил это про­странство, заставленное до
последнего сантиметра  вазами,  мягкими медведями, обезьянами  на  свисающих
лианах,  буратинами  и  зайчатами,  сидящими  в  нелепых  позах,  пианино  с
метрономом  на  крышке,  коло­кольцы  в  проеме   двери,  старую  кровать  с
блестящими шарами  в изголо­вье и  таким привычным и  удобным  матрацем. Они
долго  сидели  за круг­лым  столом  под  старинным и ни разу не  перетянутым
абажуром.  Он пил, не переставая,  и никак  не чувствовал приближения хмеля.
Потом,  когда  совсем  стемнело, улеглись под толстенное одеяло, и все  пять
чувств его слились в одно. Утром он проснулся как всегда рано. Почувствовал,
что лицо  за­леплено ее рыжими, пахнущими лавандой волосами, и, перепутанные
с  ее  ногами, ноги затекли. Он хотел  повернуться  на спину, но понял,  что
сзади кто-то лежит, с трудом  приподнял голову и искоса уставился в еще одно
спящее  лицо.  Тогда  он стал  до деталей припоминать весь  вче­рашний день,
вечер,  начало  ночи...  попытался  встать,  но  не   так-то   про­сто  было
выпутаться...  Татьяна  зашевелилась, открыла  глаза и  устави­лась,  словно
видела  его в  первый  раз:  "Ты куда?  Рано  еще! Никогда  ут­ром  кайф  не
словишь... " Он продолжал  молча смотреть на нее, и  ей пришлось продолжить:
"Ты меня  вчера замучил.  Пришлось Людку звать на  подмогу...  ну, ты же  ее
знаешь, моя соседка по дому... что  ты мол­чишь, а вчера был доволен... даже
очень, ворковал: "Девочки, девочки",  у тебя что, неприятности  на работе? "
Он на секунду опустил веки, и  она восприняла  это,  как подтверждение своих
слов. "То-то ты вчера был, как сумасшедший. Такой ненасытный! " И она смачно
поцеловала  его в  щеку. Он приподнялся  на локтях, рассмотрел  спящее  лицо
соседки -- действительно,  он ее знал, Татьяна уже приглашала ее в компанию.
Спина вылезла из-под одеяла и мерзла. Тогда он упал лицом в мягкую  подушку,
почувствовал, как Татьяна заботливо укрыла его,  и  снова ус­нул. Последнее,
что промелькнуло в голове: "Чего я на ней не женился? С ней всегда так легко
и хорошо... а женился бы и все
     -- ни легко, ни хо­рошо... "
     Завтракали они опять вдвоем. Людка убежала на работу.
     - Ты зачем ее позвала? Скажи честно.
     -  Ты меня одну заездил.  --  Он смотрел,  как она сладко потягива­ется
напротив и заматывает на затылке свою рыжую копну.
     - Ничего не помню. Когда ж она пришла?
     - Часа в два. Правда, не помнишь?
     - Не-ет...
     - Что ты выделывал... у тебя что, действительно, не ладно в театре?
     - Почему ты так думаешь?
     - Родненький, это только почувствовать можно.
     - И у тебя получается?
     - Главное,  что у тебя получается,  - засмеялась  она.  -- Тебя,  когда
работа не удовлетворяет, ко мне приходишь... самоутверждаться...
     - Что-то часто прихожу.  Пора искать другую работу, да  я делать ничего
не умею больше...
     - А когда неприятности, - продолжила она, деликатно отпивая из чашки, -
неистовствуешь. Так что извини... пришлось...
     - Хм... и часто  ты ее призываешь?... -- Она посмотрела на него долго и
пристально.
     - Уходи.
     - Нельзя же сразу впадать в амбицию, этого добра мне везде хва­тает.
     - Каждый получает по заслугам. А хамить будешь у себя в театре.
     - Ну, прости, ради бога, ты меня не так поняла. Ты сегодня дома?
     - Дома.
     -  В четыре приду каяться... --  она молчала и  не поднимала  глаза.  -
Ладно?
     - Ты никогда не знал, где находится рампа. Я ведь не лезу в твою личную
жизнь...
     - Таня,  у меня целая репетиция впереди... не надо... -- итак ничего не
клеится, - тихо добавил он, опершись двумя руками о стол и свесив голову.
     - А то, что мне целый день предстоит работать, ты не подумал? Они этого
не прощают... -- и она обвела рукой комнату. Он поднял голову, будто впервые
посмотрел на кукол, сидящих, лежащих, висящих со всех сторон. Фантастические
наклоны головы, крошечные растопыренные ла­дошки. Старинные камзолы, шпаги в
крошечных  ноженках, торчащие  га­питы, тяги, раскрытые пасти и вытаращенные
глаза... им тоже скоро на сцену.
     -- Прости  меня,  Таня,  прости.  --  Он поддерживал ладонью  ее голову
сквозь  мягкий  пучок на затылке и сладко-сладко долго  целовал,  заря­жаясь
энергией и спокойствием.  Потом медленно оторвался и  вышел, не оглядываясь.
Только на улице он вспомнил, что  в  кармане ни  копейки, но возвращаться не
захотел  и решил, что  когда доедет, стрельнет в бухгал­терии десятку, чтобы
еще  и  на  день хватило туда  и  обратно.  "Хоть  бы  о  работе  что-нибудь
ворохнулось внутри,
     - со  злостью  подумал он,  - ни черта. Может,  правда  я  не на месте.
Татьяна права. Женщина... моя женщина... чего я на ней не  женился? Тогда бы
она не была моей женщи­ной. Женой -- да. Женщиной? Нет. Я бы все равно искал
себе другую Татьяну. Поганая натура. Говорят, отец такой же был...  и что? "
Подъе­хала  машина, и  он по  дороге разговорился с  водителем,  выясняя  за
сколько можно снять  на  трое суток  фуру до Тамбова, соображая,  как  лучше
гнать декорации на гастроли -- в кофрах багажом по железке или машиной.


x x x
     - И ты, конечно, мама, боялась этого. Боялась, боялась. Говорила: "Этот
мир"! И такая интонация у тебя проскальзывала, и ты так поджи­мала губы. Ну,
вот я живу в этом мире. Не сбоку, не со стороны. Пожил немного в одном мире,
потом в другом, теперь вот перебрался с вели­кими трудами в этот и наверняка
уже - навсегда. Такая  же суета, только  нет равнодушных и больше обиженных,
от  этого высокое нервное напряжение, а все эти развраты, кто  с кем спит...
ой,  мама,  почему  анекдоты сочиняют  про тех,  кто  у  власти,  про  самых
известных, а не про самых талантливых, порядочных и достойных? Да потому что
именно они известны, а то  не будет  смешно... что рассказывать про обычного
инженера,  с  кем  он  развелся  и  на  ком  женился?  Или  про  гениального
засекреченного  академика?! Вот  про  киноактера, он же с экрана  по-другому
смотрится,  и каждый может к нему в  постель залезть...  ты их жалеешь? Они,
правда,  бедные,  никогда  вдвоем   остаться  не  могут,  а  может,  им  это
нравится... почему ты молчишь?
     -  Так  ты же слова не даешь вставить...  от этого ничего не  остается.
Ничего нет. Ни детей, ни дома...
     - Ой