- Конечно, конечно, легенда...
     - Тогда  ищи... хотя не понимаю, что ты себе напридумывал... навер­ное,
там обыкновенное бытоописание того  страшного, что он видел  своими глазами,
что  пережил своим сердцем, что было его  частью, его жизнью. Бытоописание и
педагогические откровения,  или открытия, если они возможны в той области...
А  тебе  нужна  легенда.  И  ты  строишь  ее  на  ощущении   неосязаемого  и
неощущаемого, прости за тавтологию, ма­териала... это не научно... извини, я
сегодня устала...
     можно же  и са­мому  выдумать легенду... может быть,  ты  прав... "Один
день Ивана  Де­нисовича"  уже есть,  и  что бы кто ни  написал -- это всегда
будет "Второй день",  а нельзя быть  вторым писателем, вторым актером... эх,
если бы ты пошел в науку...
     - А вторым ученым можно быть?
     -  Нет.  Нельзя. Просто  вторых  ученых  не бывает, потому  что в науке
существуют  истины,  которые  можно оценить...  это не  количест­венно,  как
секунды у бегуна...  это шаги...  если они новые -- ты ученый... если нет --
лаборант... вот и все...
     - Но, мама... мама? Да. Полдень  не может тянуться даже десять минут. Я
понимаю... он -- Полдень... спасибо, мама...
     Разведка
     Автор не  предполагал где-то  заимствовать  материал, а  Пал  Васильич,
надорвав   уверенность   своей   жизни,   заслоненной   биографией,   мечтал
реабилитироваться новой постановкой. Но он чувствовал, что никакой  Шекспир,
Толстой или даже более подходящий  времени Горь­кий ему не помогут. Он знал,
что ему нужно, но: а). Не мог  выразить этого словами и б). Не  мог сам себе
ничего  написать.  Он вообще  не  мог  написать  даже письма, даже  записать
инсценировку,  делаемую на ходу по  мере продвижения репетиций,  не мог  для
благого дела  -- получить за  нее  деньги. Машинистка Наденька  списывала со
сцены все реплики и со слуха его ремарки, за что ей перепадала большая часть
суммы в виде наличности, а потом подарков и трат на развлечения. Он деньги в
руках держать не умел -- тем более, в кармане -- их наличие мешало ему жить,
лишало  покоя, их отсутствие мало  заботило  его,  но  тоже  лишало покоя  и
отвлекало...
     Компанейская  натура режиссера очень трудно перестраива­лась на обычный
житейский  лад. Он  забывал порой, что не все стоящие, идущие, сидящие перед
ним люди,  - вовсе не персонажи  пьесы, что они подчиняются какой-то морали,
включающей  в  себя законы,  условности,  предрассудки,  заблуждения  целого
государства.  Ему  хотелось строить  мизансцены  и тут  же видеть  результат
своего  желания,   передвигать  фи­гурки,   учить  их  походке,   интонации,
выражению, словам...
     но, чтобы все  это  осуществить,  ему нужен  был прежде  всего сюжет  и
слова, нанизан­ные на него. Несколько раз он попытался сделать это сам, взяв
за  ос­нову  творения  великих  графоманов,  но понял свою  неспособность  и
за­рекся страшными  клятвами от этого уничтожающего своей неотврати­мостью в
страсти занятию. Поэтому он прилепился к Автору  и в мыча­ниях  долгих бесед
за  бутылкой и в процессе  других милых сердцу  общих "мероприятий"  пытался
выразить свое внутреннее ощущуние материала.
     Скверно  было  у  него  на  душе от "теплых  слов" высоких  гостей,  от
вежливых улыбок знакомых, приглашенных неизвестно  кем  и непригла­шенных...
внутреннее неудобство означало, что... он еще не безнадежен. К несчастью для
себя он побывал на премьере у соседей и невольно сравнивал спектакли... нет,
не  спектакли...  их   нельзя  было  даже  сравни­вать,  хотя  соседский  по
мастеровитости и  поставновки, и игры  уступал его собственному, но  в  том,
чужом,  ощущалось спокойное ненатужное дыхание.  Вот, как умеем так и играем
-- "не  стреляйте в пианиста, он старается  изо  всех сил". Может быть,  ему
только казалось, что про­сматривал он у себя сам
     -- некую предвзятость,  а оттого  натужность и неуверенность интонации.
Мы, сыграем,  сыграем  вам, но  не обессудьте,  что  сыграем это... он хотел
продышаться
     -- за все.
     Из  того,  что  приготовил  завлит,  он  прочел две пьесы,  понял,  что
остальные  будут   такими  же,   собственно   говоря,  -  по  вкусу  своего,
навя­занного ему помощника, взял  всю пачку пьес домой, якобы для  чтения, и
по­ложил  под стул возле  телевизора... он подозревал, что  завлит стучит. И
давно, поскольку лет на двенадцать старше его...
     Он опять сидел  в  комнате, завешанной марионетками,  Шут  тере­бил его
волосы рукой, заглядывал в  лицо, в глаза, беззвучно раскрывал рот, готовясь
что-то сказать, вздыхал и отворачивался.

     Автору  Эля позвонила неожиданно:  "Ты  мне нужен.  Хотела  бы с  тобой
посоветоваться.  "  Он  поехал. Вопросов не  задавал  -- в  редакции все все
слышат. "Посмотри,  -  сказала  она, когда вышла  соседка  по  ком­нате, - и
достала десятка два листков из  стола. -- Фамилия тебе ничего не скажет". Он
принялся читать, положив перегнутые вчетверо  листы на колени. "Какой-нибудь
графоман,  да  и  никогда  профессионалы  не  при­сылают  стихи  в  почтовом
конверте... "

     На войне нам хватало работы --
     Что кому, - но хватало на всех.
     Мы телами закрыли не доты,
     А к власти дорогу наверх...

     "Ничего себе! " И дальше.

     Мы все -- убийцы в орденах,
     А что другое мы умеем?

     - Ты где это взяла?
     - В конверте.
     - Покажи?
     - Там нет обратного адреса.
     - И что ты с этим будешь делать?
     - А что с этим можно делать?
     Фамилия, конечно, была не своя. Какой там  к черту С. Сукин. Ад­реса не
было. На штемпеле  п/о  Замореново.  Замореново, да сколько  их по России...
Замореново. Ясно, что  человек не хотел, чтобы  к нему  постучались ночью...
значит...
     значит... что это значит? Жалко. Человек понимал, что он пишет... Через
два дня  стихи  вернулись  к редактору. Итак  она совершила недозволенное --
выносить рукописи  из редакции чужим не дозволялось --  только  редактору  и
рецензенту.  Но Автор  их  не перепечатывал  -- сдержал слово. Все  казалось
зыбким  и напридуманным. К тому же прошло почти три­дцать лет с той страшной
послевоенной поры.  Еще более страшной,  чем довоенная.  Почему-то в  России
который  раз  уже  так:  кончается  война,  возвращается армия,  веет  духом
свободы, надежды вырастают из  воз­духа, и... этот  воздух выпускают  из-под
купола неба над страной, и она начинает задыхаться...
     Что-то напридумывалось  на  пустом  месте...  так  может, и  писать эти
фантазии, это  сегодняшнее ощущение того времени, надежды тех людей не у них
подсмотренные и подслушанные, а как это сегодня моде­лируется... но опять же
что-то не  пускало в  такой путь... он казался неверным, ведущим в никуда...
хотелось подлинности:  достать и  возродить то,  что уже существует. Но  это
тоже фантазия. Существует ли?

     Может  быть,  это  и  есть сюжет пьесы?  Вот это произрастание  но­вого
характера...
     фальшивка... опять пионеры  ищут погибшего героя. А  он  оказался таким
талантливым --  вот его проза,  вот его стихи...  вот и  готова  пьеса: дети
выросли,  они  начали  свою  жизнь  с  того,  что  спасли  талант  --  самое
драгоценное и невоспроизводимое на  свете...  тьфу! По­нос. Подлость.  Опять
спекуляция и коньюктура -- заразная бацилла. От режиссера подцеплена. Автору
не  нужны  звания... работа... все умеща­ется  на одном  столе, и сейчас уже
"меня  не обманешь  никакими похва­лами".  Руганью в  гроб вогнать  запросто
любого, а вознести этой шелухой --  никогда... того,  кто знает себе цену. И
очень хочется в это верить.
     Может быть, действительно, мысли  овеществляются,  материя, из  которой
они состоят, становится доступной пяти другим чувствам бла­годаря шестому?!
     Прошло несколько недель.
     Эля позвонила второй  раз  и снова  просила  приехать. На сей раз Автор
побежал незамедлительно. Снова на коленях лежала рукопись того же С. Сукина.


x x x
     Грудь в орденах сверкает и искрится, Невидимый невиданный парад
     Всегда ведет, гордясь собой, убийца Под погребальный перезвон наград.

     За каждой бляшкою тела и души
     И прерванный его стараньем род, А он, как бы безвинный и послушный,
     Счастливым победителем идет.

     Нам всем спасенья нету от расплаты За дерзкую гордыню на виду,
     За то, что так обмануты солдаты, И легионы мертвые идут.

     И злом перенасыщена веками
     Земля его не в силах сохранить, И недра восстают, снега и камни,
     Чтоб под собою нас похоронить.

     И звездные соседние уклады С оглядкою уверенно начать,
     Где не посмеют звонкие награды Убийцу беззастенчиво венчать.



x x x
      Мы все косили наравне --
     Кровавое жнивье, И, сидя всей страной в говне,
     Болели за нее.

     Идеи перли из ушей, И бешенной слюной
     Так долго нас кропил Кощей "Великий и родной"!

     В голове все  перевернулось.  Сердце колотилось.  Неужели  это то,  что
искал?! Как же его терзала война! Такое не могло даже при­дти в голову... на
это имел право только тот, кто сам прошел ад войны и вернулся на землю мира.
Какого мира? Мира ли?
     Автор  снова бежал домой с  рукописью  и больше не спрашивал редактора,
что  с  ней делать  и  что  с  ней  будет.  Он читал,  впитывал  и  умирал и
возрождался вместе  с этим Сукиным... это было  похоже на  безумие,  и когда
открылись строчки

     Детдомовцы, евреи, колонисты --
     Моя благословенная семья...

     Это  было настоящее светопреставление. Автор понял, что действи­тельно,
сходит с ума... может быть, конечно, и верно: "кто ищет, тот всегда найдет",
но трудно представить себе такое совпадение событий без какой-то посторонней
могучей Воли, как бы ее ни называли.





Совпадение

     - Эврика, мама, я нашел! Не веришь?
     - Ты столько раз уже обманывался, что это стало системой.
     -  Научный  подход  здесь  ни  при  чем.  Паша  затащил  меня  к  своей
приятельнице  художнице. Она  делает кукол для театра. Такой куколь­ный  дом
посреди  ядерной зимы. В  нем  неуязвимые живые...  нет  такого слова... они
живые,  и  я понял, что  попал на материал... пока я  найду этого Сукина,  и
найду ли вообще... но соблазн  преодолен, конечно, этот поиск -- такая  лафа
слюнявая...
     - Ты стал вульгарен, а это лишь сиюминутно привлекательно.
     - Ты  права  --  это вульгарно: пойти по  такому вытоптанному  следу  и
надеяться  потом  только  на  междустрочье,  да  скандал  с  очередным  Иван
Иванычем, упершимся в стихи  Сукина. При  неопровержимости  их подлинности и
неуловимости автора.
     - Куда тебя заносит?
     -  Мама,  представь  себе,  как  нравственны  неодушевленные пред­меты!
Чайник. Стол.  Ящик. И они попадают  в  ситуацию, когда надо вы­сказать свою
позицию, - вот тут все и начинается! Это живая драматур­гия, мама.
     - Мне нравится.
     -  Я просто обалдел: Колокольчик- цветок соединяется с  Пчелой, а потом
делится  впечатлениями  от  этой  любви с рядом растущей Змляникой. Ему тоже
нужны плоды  жизни!  Ты предстваляешь?! Какие просторы,  сколько силы в этой
правде.
     - Не ищи правду -- это дорога в никуда. Это годится только...
     - Для ученых... я понимаю. Правда -- это тупик.
     - Великое  множество не предплолагает точного решения, а размы­тость не
рождает интереса.
     - Мама,  ты понимаешь, это будет  пьеса...  но не для него...  может, я
виноват перед ним. Но так складывается жизнь...
     - Не совмещай творчество и быт -- ты же сам говорил, какой  это ужасный
сон
     -- неумение ощутить край сцены...
     - Нет, нет, я не буду нарушать законы...
     - Все у тебя в голове перепуталось... законы -- это  резервуары страха,
стоит  их коснуться -- и ты пропал! Еще ни один закон  не предпи­сывал,  что
можно, только --  нельзя,  а  остальное можно,  и ты начинаешь оглядываться,
бояться оступиться, потому что не все время смотришь вперед, а прошлое можно
только нести в  себе, его нельзя рассматри­вать, ибо видишь уже все с совсем
другой точки...
     - Мама, мама...  мне бы такого  режиссера, и я бы  не просил у него  ни
договора, ни постановки... а зачем он мне тогда?
     - Вот именно!..

x x x
     Они пришли вместе первый раз. Павел Васильевич ушел один, он то­ропился
по делам. Автор остался  на полчасика. Они еще долго пили чай с Татьяной,  и
он чувствал, что никак не может успокоиться. Что-то внутри подсказывало ему,
что это не простой  визит, что  с него начнется какое-то  новое дело,  может
быть,  постановка,  может быть, вообще что-то для него неизведанное...  и он
покинул этот дом в состоянии ожида­ния, душевной неуравновешенности или даже
тревоги.  Несколько  дней  он  был  под впечатлением визита к  ней,  ему все
мерещились  садящиеся на плечи  куклы, опадающие  потом бессильно  сверху на
тебя  и расте­кающиеся по телу, как  пролитая сметана, медленно сползающая и
нико­гда несмываемая, - ее можно только слизнуть...
     Павел  Васильевич  звонил  ему  постоянно,  теребил  по  поводу  пьесы,
предлагал для инсценировки то Козакова, то "Евгению Ивановну"  или еще более
неожиданные  и  не  всегда  вразумительно  объяснимые  темы.  Однажды  после
очередной  перепалки  по  поводу  постановки  он  неожиданно  сказал,  глядя
исподлобья:
     - Запал ты на Татьяну... смотри, она такая баба, что пропадешь!
     - Почему запал? И отчего пропадешь?
     - Что запал -- вижу, а насчет пропадешь -- знаю... -- сам проверял...
     -  Я  в чужом  огороде  капусту  не стригу...  - он  не  стал  говорить
това­рищу, что уже  несколько раз навещал Татьяну и все больше привязы­вался
к ней.
     -  Ладно,  ладно  --  это  я так...  а  впрочем...  вот и  "  сюжет для
неболь­шого рассказа... ", как  сказал классик. Ты ее пораспроси как-нибудь,
она такие штуки иногда подсказывает -- черте  откуда берет...  художник она,
конечно, первостатейный, а жизнь переворачивала ее столько раз, что есть что
вспомнить...
     - Всех нас трясло... -- вздохнул Автор, желая закончить этот разго­вор,
почему-то необъяснимо не  нравившийся  ему,  но  последнее  слово,  конечно,
осталось за режиссером...
     - А в койке ей равных нет. - И они  оба долго  молчали. Через несколько
дней Автор столкнулся с  Татьяной, что называ­ется, нос к  носу в зрительном
зале на пятом  этаже  на устном журнале. Естественно, они  сели рядом и пока
непрерывно оборачивались перед  началом, отвечая на приветствия, он -- своим
друзьям и знакомым, она - своим, даже не  посмотрели друг  на друга.  Выпуск
оказался ужасно скучным  -- даже здесь так случалось -- они переглянулись  и
молча стали протискиваться  в  тесном проходе между рядами к выходу, а потом
так  же   молча  спустились  на  полэтажа  пить   крепкий  кофе,   сваренный
Мари­ночкой,  местной любимицей,  в джезве по-настоящему, по-турецки.  Здесь
было страшно накурено -- так, что дым ел глаза, голоса гудели и слива­лись в
ровный фон, было тесно, жарко и обоим не по себе.
     - Пошли! -- Он решительно встал и протянул руку. Татьяна повино­валась.
Они спустились по перекрещивающимся встречно бегущим вниз удивительным  даже
для  такого  огромного  города  лестницам,  причуде архитектора, и  вышли на
улицу. Он  удачно с первого захода поймал частника,  и они поехали далеко на
окраину к  ее  деревянному дому, не сговариваясь, молча и  не  глядя друг на
друга. Ко­гда он проводил ее до дверей  и стал прощаться, чтобы  вернуться к
ос­тавленной  машине,  она  ухватила  его  за  рукав  у  запястья,  легонько
при­тянула к себе,  тихо выдохнула: "Пойди расплатись! " и исчезла в дверях,
не оборачиваясь. Он помедлил секунду, протянул водителю  деньги и следом  за
ней нырнул в темноту сеней. Последняя трезвая мысль его в этот вечер была --
"Все, как в  плохом романе". А дальше до утра была жизнь.  Если бы художники
могли материализовать не свои переживания по поводу чувств, а  сами чувства,
не  свои возражения по поводу мыс­лей, -  сами  мысли,  они  должны  бы были
нарисовать именно эту ночь,  ко­гда  интеллект и инстинкты  настолько  часто
менялись местами, что со­вершенно измученные их владельцы и носители к  утру
уснули,  наконец,  сном   праведников,  ибо  очистились,  вкусив  сразу  все
изобретенные до них грехи в один присест, и обессилев.
     - Тихо, тихо, тихо... --  она  приложила  мизинчик  к его губам,  когда
солнце   разбудило  их,  и  совесть  начала  мучить   его,  -  Я   ничья  не
собст­венность и никому ничего не обещала. Тссс! -- Татьяна опять остановила
его, - И дружба тут ни при чем... тссс...
     - Да я... -- начал было он.
     - Не надо! -- Прервала она. -- Ситуация банальная, сто тысяч мил­лионов
раз  прожитая  до  нас,  и  нечего по  этому поводу  терзаться. Я  ни­чья не
собственность... посмотри лучше на этого старого Лиса... ах, до чего же  ему
не  хватает  проделок Братца  Кролика, ну,  посмотри, он просто  чахнет  без
них...
     - Ты удивительная женщина!
     - Я? Да. Удивительно еще и то, что я жива...
     - Почему?
     - Почему жива или почему удивительно?
     - И то, и то...
     - Первое,  потому  что я...  впрочем, не  стоит сегодня -- это потом, а
второе, потому что... и это потом...
     - Я хочу тебя познакомить со своей мамой, сказал Автор.
     - Зачем? -- Грубо удивилась Татьяна. Вот уж  совсем никчему -- ты  что,
мне  смотрины  что-ли,  как  невесте,  устраиваешь,   или  всегда  с  ма­мой
советуешься, - она явно была раздражена и уже откровенно ехид­ничала.
     - Всегда. -- Просто ответил он, и Таня почему-то против своей при­вычки
замолчала.
     Они позавтракали поздно, за ручку, как в детском саду, вышли на улицу и
молча  пошли  к  электричке.  Может  быть,  это  молчание  было  объемнее  и
вразумительнее  всех объяснений в  эти минуты. Он не ду­мал, что  и как надо
делать, - все получалось само собой -- чего давно  не было. Очень давно. Она
шла  за  ним  с  таким  легким сердцем  и так  беззаботно,  что  чувствовала
совершенно  то же самое:  такого давно не было.  Не  надо было самой  решать
что-то,  преодолевать себя, чтобы сделать  что-то, можно было просто идти за
человеком,  которому  пол­ностью  доверяешь,  и  даже не  думать, почему так
получилось, что она, прошедшая огонь  и  воды, так  легко доверилась первому
встречному, поддавшись какому-то мимолетному чувству или инстинкту.
     В  одном она точно не ошиблась.  Она  даже не думала об этом, а  просто
чувствовала: такого  любовника у  нее  никогда не  было,  столько  нежности,
жадной ненасытности и деликатности в одном человеке!?. Она не спросила, куда
они едут, и не поинтересовалась, почему они идут в дом с пустыми руками. Она
ничего не  говорила,  ничего не  спра­шивала, и  в  знак  полного  отупелого
согласия время от  времени терлась щекой о его  плечо и плотнее  прижимала к
себе его локоть и в  электричке, и потом в автобусе, который крутил и ка­чал
их по разбитым окраинным улицам.
     Когда они вышли, она оглянулась вокруг, удивилась  полному  от­сутствию
домов, но  опять ничего  не спросила  и  не отпустила его  руку.  Они шли по
тропинке через пустырь мимо торчащих из земли прутьев строительной арматуры,
каких-то   огромных  брошенных  бетонных   колец   и  полу­разломанных  плит
перекрытий,  старых  проржавленных  бочек,  почер­невших от  времени  досок,
вросших в землю, сквозь деревья брошенных садов, обозначавших границы дворов
некогда  существовавшей здесь  деревни. Наконец, они перепрыгнули, так и  не
отпуская руки, через не­широкую канаву и  оказались  на дороге  с остат­ками
асфальта,  положенного здесь  лет тридцать  назад,  прямо перед воротами,  в
створе которых, перегораживая проход и проезд, валялись  огромные лохматые и
равнодушные собаки.  Он, не выбирая,  взял букет  из ведра, на ходу протянул
деньги, и они вошли в ворота...
     Татьяна и тут  не удивилась. Они  прешагнули псов,  свернули с  главной
аллеи и через двести метров свернули еще раз на узкую тро­пинку. Теперь надо
было  идти  боком.  Но   они  снова  не  отпустили  рук.   Перед