важных  занятиях были интересны все  --  возраст и
социальное положение не имели  никакого значения  --  лишь бы  не  нарушался
закон и мораль... а то, что жена изменила  мужу -- он считал никто судить не
вправе:  значит,  у  нее были  на то веские основания. Это  тоже морально --
потому  что жизнь дается человеку один раз, и рыба ищет, где  глубже и т. д.
Вот на эт тему они и дискутировали  с Надеждой Петровной бурно, с громкими и
не всегда корректными аргументами, переходя непрерывно с общих философско --
этических  тем  на  личности,  злясь, сожалея, что  испорчен вечер  ( ее муж
должен  был  скоро вернуться  из  командировки),  что  ссорятся, вообще-  то
говоря, из-за кого-то, без кого могут спокойно прожить!
     - Тоже мне, Шекспира нашел! -- Укоряла Надежда Петровна
     - Ты всех презираешь... может быть, завидуешь?!
     - Чему?
     - Что сама так не можешь!
     - Дурак!.. Если бы не ты, мы бы, как все, поставили пьесу министерскую,
и все было бы в порядке...
     - А кто бы ставил?
     - Ты  бы и ставил! Куда бы  ты делся?! Театр то  государственный --  не
твой личный...
     -  Нет... знаешь, что я  тебе скажу... нет. Потому  что есть  грань  --
рампа.
     --  Он  вспомнил своего  Автора  и, если не дословно,  то все  же  стал
излагать его мысли. -- Я с той стороны -- и я художник, а ты этого понять не
можешь,  и потому сидишь в своем кабинете... а, главное, не хочешь понять...
и другой бы тебе режиссер не поставил, а  халтурщика ты сама боишься, потому
что ты можешь так тоже... боишься,  чтобы поплыло все, и тебе твой бонза  не
сказал: "Что же ты дискредитируешь нашу идею таким плохим спектаклем! " А?..
вот почему я его  нашел, и теперь хочешь все  свалить на  меня... а он пьесу
сделал, потому что  эти стихи нашел -- ты же знаешь,  что я его уговорить не
мог  -- и  вдруг... это совпало  так, а теперь он хочет, чтобы в жизни было,
как  в его пьесе: --  все по справедливости, а если  нет  -- все поломает, к
чертовой  матери,  и ничем  его  не удержишь -- и  ты опять  этого понять не
можешь и не сможешь! Я так поступить не могу, потому  что сил  не хватит, но
понять могу, а он вот не то, что может, но и поступит так -- вот увидишь...
     - Ты, ты клялся, что он порядочный и честный человек и писатель!
     - Верно... вот, потому что он  так поступит -- он и пишет стихи...  для
него уступить сейчас  --  это все равно,  что петлю на  шею накинуть... и я,
идиот, в угоду тебе спорил с ним, хотя понимаю его прекрасно...
     "Обыкновенный  крокодил,  -  ворчал  он,  спускаясь в лифте. --  Всегда
говорил себе не вступать в отношения... заплатил деньги -- и все довольны...
да где их взять, деньги?..  баб  то  навалом... зря я с ней поссорился... ей
трудно...  и  с  ним  зря.... а что уж он обо мне наплел  сам себе -- так не
разгрести...  в  определенное ведомство меня  зачислил... а  что? По  внешим
фактам -- так и получается, что я его раскалывал вроде. Будь, что будет... а
другого и не будет... надо гастроли организовать куда-нибудь в южную сторону
-- развлечься... винца попить... "мы артисты -- наше место в буфете... "
     Он стоял в  телефонной будке и в трубку, прижатую плечом к уху, говорил
воркующим  голосом. Он  ведь был  артист,  режиссер, психолог и знал, с  кем
каким голосом  разговаривать,  особенно,  когда  это  сулило близкую  удачу,
отдохновение  и  сладостный уход в область, где нет  противоборства, а  есть
противоединство, которое природа  назначила  всем живущим, и которое, как он
справедливо  считал,  именно  то, что  держит мир  на  плаву и  толкает  его
развитие...
     Через  несколько  дней  вечером Автора  позвал  к  телефону  незнакомый
Татьяне голос --  она знала  всех его  приятелей  и  редакторов, потому  что
всегда   первая  подходила   к  телефону,  чтобы  уберечь  его  от  ненужных
разговоров..
     - Кто? -- Спросил ее Автор.
     - Незнакомый какой-то... - ответила она
     - Может, не брать?
     - Ну?.. я же сказала: "сейчас"...
     - Да?  -- Ответил он в трубку... голос казался очень знакомым, но никак
не связывался с обликом и фамилией... -- Чашников? Сережа? Боже мой,  какими
судьбами? Ну, я  не знаю... как проездом? В другом городе... боже, когда  же
разговоры станут телефонными, письма приватными, а личности... да...
     - Кто это? --  Поинтересовалась Татьяна, когда  он положил трубку, хотя
это было против ее правил...
     -  С нами  учился  в  школе,  в  параллельном  классе...  просит  с ним
встретиться... он проездом... работает в другом городе...
     На следующий день после возвращения Автора  разговор продолжился, будто
и не было перерыва...
     - И что предлагает?
     - Знаешь.... -- Автор покосился на телефон, вытащил  из розетки вилку и
сказал, понизив голос, - Просит разрешения напечатать стихи...
     - Сукина?
     - Ну, не мои же?!
     -  Не  знаю... может,  твои...  видишь, их тебе припишут...  не  найдут
автора, и очень просто... тебе припишут...
     - Это твои фантазии... а что делать?
     - Как ты можешь решать за другого?
     - А как его спросить? Никто ведь не знает, что я его знаю...
     - А где напечатать?
     - Вот с этого и начинать надо... у этих физиков свои каналы...
     он  в каком-то городе работает без имени, без названия... город трицать
пять...
     да  это я  выдумал,  я не знаю  номера... он не  сказал...  за границей
издать... он сказал, что здесь бесполезно пытаться... и так далее...
     - Милый, -  Татьяна подошла к нему  вплотную и  положила на  шею ладонь
пониже затылка, - Милый, - повторила  она и поцеловала его,  - не лезь... не
твоя  это  дорога... Шутом родиться  надо... пиши  стихи, пиши  песни,  пиши
пьесы,  пиши романы... другие их опубликуют -- ты не умеешь... а я прокормлю
тебя... а пойдешь со своими физиками... писать перестанешь...
     - Почему? -- Удивился Автор...
     - Бороться будешь... -- Татьяна внимательно посмотрела, как бы выясняя,
понял ли  он,  о чем  она говорит...  и  отошла  к своему  столу.  Ситуация,
действительно,  была непонятная. Стихи -- чужие, кто автор --  неизвестно, у
кого спрашивать разрешения -- непонятно... а поскольку притащил стихи, вроде
бы, он, Автор... стоп, стоп, стоп  -- вот  тут и подмена... стихи пришли  во
многие редакции сами, т. е. по почте. Обратного адреса нет. Почему же к нему
обращаются  с  вопросами  и  просьбами.  Пусть  идут  по  всем  редакциям  и
спрашивают разрешения...
     или пусть не спрашивают никого и делают, что хотят... А хочет ли Сукин?
-- Задавал он себе вопрос,  и  ответить не  мог... и опять  же не  знал, как
найти этого Сукина, у которого  был дома, но который  переехал, и наверняка,
так, что никто не знает... он же сказал, что разведчик... и женщина с ним...
исчезли... теперь круг начинается с начала... где оно, начало...
     Он очень хотел,  чтобы стихи  опубликовали.  Но ситуация поворачивалась
так, что...
     холодок,  как  от  неожиданных  брызг на  голую  спину, пробирал его...
становилось страшно...  в книгах  только он  читал  об этом и не  верил, что
какую бы то ни было власть можно побороть, переубедить... нельзя переубедить
дерево...  можно спилить,  можно  обойти,  можно  прятаться  в  его  тени...
переубедить -- это даже не подходит к дереву. Что значит переубедить?..  что
значит одолеть?  Как  можно одолеть дерево?.. и кто его свалит... при  таких
корнях, которое устояло под такими ветрами... которое так трясло, что листья
здоровые, не осенние, с него сыпались...
     Вот это пьеса!... вот, о чем писать надо... не надо -- возражал, кто-то
внутри...
     твой Шут  прятался  за  легенду... твой поэт прячется  за  псевдоним...
сука,  которая Пал Силыча настрополила, прячется за него... он в разговоре с
ним, Автором, прячется за дружбу... этот Сережа прячется за какую-то физику,
их город  -- за номер... не жизнь, а сплошные прятки... потом один чиновник,
который прячется за дерево, даст команду, найдут Сукина... и все, игравшие в
прятки, сразу выручатся... а он  в дураках  останется...  то есть ему водить
придется -- всегда нужен козел отпущения...
     - Ты совсем не об этом подумай,  - как-то не поднимая головы от работы,
сказала ему Татьяна... -- он молчал. Тогда  она продолжила... -- может быть,
через несколько времени тебе самому придется думать, как свои рукописи...
     уберечь... или в надежное место переправить...
     - Не понял, - встрепенулся Автор
     -  Петя, скажи дяде  ку-ка-ре-ку! -- Татьяна подняла  куклу со стола  и
двинула  ее  вверх. Петух  сидел на жерди высоко над  ними и тряс  роскошным
гребешком...


Доверие


     Соломон доживал свой век одиноко. Еще пять лет назад на него имели виды
некоторые женщины  -  старожилы поселка. Так уж устроена жизнь, что  труднее
всего в ней  переносится одиночество. У него даже кошки не было. Он не хотел
больше никого в жизни терять. Он снял со стен все фотографии и  спрятал их в
отдельный чемоданчик. Туда же засунул оставшиеся письма. Сжег старые газеты.
Раздарил книги. Когда с ним  заводили разговоры, подбираясь к запретной  для
него теме, он, предупреждая, как бы невзначай, чтобы никого не обижать потом
отказом,  со стороны выглядевшим  неблагодарностью, вставлял несколько  раз,
иногда невпопад...
     "их дарф нит кейнем...  "[5],  и люди понимали его.  Может быть, вернее
сказать,  понимали, что он хотел сказать,  потому что все равно жизнь  брала
свое.  Вокруг даже пожилые, а иногда и очень пожилые сходились вместе, чтобы
вдвоем доживать свой век... доживать, вспоминать... чтобы было  кому сказать
то, о чем ты думаешь, и чтобы тебя поняли...
     Редко кто  из молодых, тех, кто входили в разумный возраст после войны,
могли понять, как они, еще не старые старики, жили в те страшные годы, когда
по  ночам  пустели  квартиры  и  дома,  и  нельзя  было  даже спросить,  что
случилось... шла многолетняя чистка... как в лесу -- рубили наповал... но на
месте  порубки опять  возникали побеги,  они  подрастали, тогда вернувшиеся,
кому поручено было это важное дело чистки, снова рубили  -- опять наповал...
получалось хлопотно и нерационально. Они, наконец, догадались и стали рубить
уже не только взрослые деревья, но все побеги, ростки -- просто слой снимали
со всеми малейшими корешками,  чтобы  много  лет  ничего  не взошло на  этом
месте... и, надо сказать, преуспели...
     Соломон Шнайдер уцелел  чудом. Жизнь же не бывает без чудес... но он не
верил в это чудо и все еще ждал... хотя больше  по ночам не скользили черные
тени полуторок с крытым кузовом. Он ждал... сколько бы лет ни было человеку,
он  всегда  ждет.  Одни  чего-то  добиться, приобрести,  другие от  чего--то
избавиться, ну, хоть от болячек...  третьи... он был третьим...  он не хотел
ни приобрести, ни избавиться... мечтал! Если бы ему сказали, что, как только
его  мечта осуществится, он тут же умрет, он  бы  упал на колени,  закачался
взад вперед, как тысячи лет делали  его предки, и стал бы молиться: "Готеню,
фар фос ду бист гегебн мир дос глик, Готеню! Их кен гибн дих нор майн лебен,
ефшер ду дарфст...
     их хоб нит мер... ду  вейст алц,  Готеню... "[6] тут его молитва всегда
прерывалась.  На что  ему  моя  жизнь?  Соломон очень огорчался, потому  что
выходило
     --  совершенно  не нужна. Наверное, поэтому  его и оставили на земле --
всех  Б-г  у него  забрал и оставил его одного  в наказание... за что? Может
быть, за его ненужность? Рейчел всегда говорила ему: "Э-э-э, елд! " Но какой
бы  он ни  был,  мечта --  есть мечта...  Он  хотел  побывать в  Иерусалиме.
Конечно,  елд...  у  него  на  электричку  не  всегда  хватало,  а он  --  в
Иерусалим...  и так он  этого  хотел, что никакими  силами не  мог сам  себя
заставить даже не  думать  об этом. Вот доехать до  Иерусалима, походить  по
улицам, пойти  к  Стене Плача и потом  умереть... и,  может быть,  его там и
похоронят...  повезет, просто, - ну где-нибудь  посадят  в могилу...  не  на
Масличной горе, конечно, - это уж нахальство... но не оставят же на улице...
так вот,  когда придет Мишиах,  он предстанет пред ним не самым последним...
пока  Мишиах  доберется  еще  до  России  (да  и  захочет  ли  идти в  такую
неправедную страну)  -- а так он, Соломон, сможет его попросить, может быть,
чтобы снова увидеть Рейчел, если не встретится уже сам с ней раньше...
     Соломон ходил на станцию и там читал газету на стенде под стеклом... он
читал  долго...  все  подряд. Если встречал, где-нибудь это слово, запоминал
всю заметку, чтобы  потом дома перечитать  ее в уме и  подумать,  куда ветер
дует...  нет,  последнее время ветер дул совсем не в ту сторону... все время
проклинали  сионистов, и  называли  их пособниками  империалистов и  всякими
другими словами, и так  трясли кулаками, что  земля дрожала... - это  каждый
еврей чувствует, когда трясут кулаками и проклинают весь их род...
     Появление этого белобрысого русского парня,  который знал немного идиш,
совершенно перепутало все в жизни Соломона. Он теперь целыми днями или думал
о  нем, или разговаривал с ним... он даже вроде скучал по нему и не мог себе
объяснить этого... он, проще сказать, привязался к нему... а это было совсем
против правил Соломона -- он не хотел никого  и ничего, чтоб ни  по кому  не
скучать и ничего не жалеть...
     Может быть, это произошло потому, что он  почувствовал в  нем такое  же
одиночество, какое носил в себе, может быть, потому что давно не знал такого
внимания к себе, а, может быть, потому что всю жизнь думал  в старости иметь
рядом  сына,  а сын  остался далеко в земле...  ну, не  может  человек  жить
один....
     хоть на  другом  конце  света есть у него кто-то,  к кому тянется некая
невидимая ниточка. Если не родственник, так  хоть друг. И вся земля  опутана
этими ниточками. Они защищают ее от того, чтобы не растеряла  она всех и вся
до  конца в своей неразумной  расточительности  и  одичании.  Была  когда-то
дикой, дикой,  необжитой  и  опять  скатывается в дикость,  но  обжитую. Как
старый  человек  к концу  дней своих становится опять ребенком, беспомощным,
наразумным,  слезливым... и кто-то должен оберечь  его, чтобы не наделал он,
не ведая, глупых, ненужных и недобрых дел... так эти нити, связывающие души,
превратились  в  защитную  сетку,  авоську,  в  которой  земля  волочится  в
космосе...
     авось, авось...
     А Иерусалим, в котором он не был, конечно, да и на картинках  видел  не
часто и не много раз, снился ему  теперь по ночам. Снился и снился. Соломону
казалось  даже, что  он запах  особый  этого  города чувствует,  потому  что
вычитал он в какой то книге, что зной разносит там запах горячего дробленого
камня. Ах, как бы он хотел посидеть на нем, на  этом  камне...  все равно на
каком  --  на  валуне  или дорожном  булыжнике,  на  ступеньке синагоги  или
развалине  дома....  Нет, -  говорил  он себе,  -  какой  развалине?!  Какой
развалине! Евреи всегда умели  строить! Они  строили, а им  разрушали, а они
опять строили... и так всю жизнь... "Готеню, Готеню, гиб мир нох а куктон аф
майн Эрец Исроэль, унд их кен штарбн мит а лихетеке гарц"... [7]
     Эти деньги,  что  Слава  оставил  ему,  он  спрятал... и не  то,  чтобы
специально,  как прячут на черный день, черный день  у  него был  уже  много
лет... он даже самому себе этого не говорил... но как бы... на Иерусалим....
неизвестно, что  это значило:  на  дорогу, на  жизнь  там,  на синагогу,  на
митцву?... На Иерусалим...
     Сегодня был ерев Пейсах,  и Соломон  отправился в синагогу в город. Что
ему бояться?  Слава Богу, по нему некому плакать!.. В два кармана пиджака он
положил  по пятьдесят копеек гривенниками,  чтобы раздать их побирушкам  при
входе  из  одного кармана, а  при  выходе  -  из другого.  Говорили, что там
фотографируют. Пусть фотографируют. Сообщают на работу -- у него нет работы.
Берут на заметку -- пусть берут. Что ему их заметки!?.
     С тех пор, как стали  бродить  слухи,  что  люди уезжают туда, его  сны
как-то поменялись, не то, чтобы он видел что-то другое -- все тоже: он идет,
и идет, и идет, и пахнет горячим камнем, и сыплются  с грохотом стены Храма,
а он пытается закрыть голову руками,  но никуда  не бежит, а сам ложится под
эти камни,  и  чем сильнее  они  придавливают  его  к земле,  тем легче  ему
становится, и он шепчет и шепчет одни и  те же  слова, уже еле  двигающимися
губами, последними каплями воздуха, последними мыслями:  "Готеню, а  гройсер
данк дир, Готеню, а гройсер данк.... " [8]на этом месте он всегда просыпался
с  колотящимся   сердцем  и  начинал  глотать  воздух,  хватать  пересохшими
губами...
     По праздникам он приезжал  сюда. Пусть фотографируют. Но никто не стоял
с фотоаппаратом. Соломон раздал  мелочь,  поднимаясь по ступенькам, потом он
опустил  рубль  в ящик  и всю  службу  отсидел в  полном  зале,  когда  надо
поднимаясь и кланясь,  подгибая  колени, как  делал  это еще, когда ходил  с
отцом в "шул",  и как кланяются только евреи... что его  удивило сегодня  --
много молодых  лиц...  в основном,  конечно, старики, но  и по тридцать и по
сорок  были... а еще  больше  того  совсем  молоденькие  мальчики  просто...
девочек он не  видел.... может  потом,  когда все  кончится.  Ему стало даже
любопытно.  Он  решил  задержаться.  Встал  на  ступеньках  рядом   с  этими
побирушками -- кто-то даже протянул  ему мелочь, и он, смутившись, спустился
ниже. Ничего себе --  дожил!  Уже так выгляжу, что мне подают, хотя ничего в
этом  нет ни  стыдного, ни зазорного... он смотрел на выходящих  из синагоги
людей,  и  слезы наполняли его  глаза. Они скатывались сами собой --  он  не
вытирал  их и  не стеснялся: катятся и катятся... пусть катятся... это могли
быть его дети, его внуки... и они бы шли сейчас со всеми вместе, и они пошли
бы к  нему  домой, и Рейчел бы  накрыла  стол, и  сделала бы  такую фиш, что
невозможно лучше представить -- никто так не умел... и  дети бы шумели, и он
бы сказал  им  Агаду, а потом они бы... уже не слезы,  уже  спазм в горле, и
ударило в сердце, и он  покачнулся и сел на ступени... ничего такого --  все
сидят... сейчас,  сейчас он  встанет  и пойдет...  сейчас...  какие-то  руки
подхватили его:
     - Вам плохо? -- он  поднял глаза и увидел  пожилую женщину,  лицо ее --
близко близко... она озиралась по сторонам, ожидая чьей-нибудь помощи...
     - Кому сейчас хорошо? -- приходя в себя, пошутил Соломон, но ноги плохо
держали его. Женщина почувствовала это и обернулась:
     - Идн,  хгелфт  мир, помогите! --  молодой человек обернулся,  поднялся
обратно по ступенькам и крепко взял его под руку:
     - Скорую?
     - Не надо скорую, - поежился Соломон, - Скоро уже все и так будет... не
надо... спасибо... - Но молодой человек не отпускал его локоть:
     -  Идемте, я подвезу Вас,  у  меня  машина... -  и они  стали  медленно
спускаться по ступенькам. -- Вам далеко?
     - Ай, молодой человек, - Соломон поднял на него глаза, - до кладбища --
рядом, вы же знаете,  а до моей  могилы  ехать и ехать, но  Вам не надо, это
действительно далеко, и мне не удобно вас беспокоить...
     - А все же?..
     - А все же... так в Крутово...
     - Ого!..
     - Я же Вам и сказал, - даже улыбнулся Соломон. -- Я сам доберусь...
     - Идемте. -- Решительно сказал  молодой человек  и снова  взял под руку
Соломона.  Он  почувствовал, будто  кто-то  ему  бессловесно внушил,  что он
должен так поступить,  что-то  не  давало  ему  отпустить старика.  Если  бы
спросили, почему
     -- он бы затруднился ответом. Так случается в жизни,  когда поступки не
мотивируются, но  выполняются  по необходимости,  по внушению некой  внешней
силы. Можно и преступить эту волю, пересилить себя, но часто потом сожаление
настигает и терзает  беспощадно и долго: ну, почему, почему  я так не сделал
--  ведь  хотел  же...  Нет.  Оказывается,  не  хотел,  а  лишь  после  стал
приписывать себе, присваивать  прошедшую прозорливость... на  самом же деле,
если  не изменять событий и прин