тащила куртку  и нерешительно взялась за
сумку. Бутылки звякнули. Он  открыл глаза. Она поставила сумку на  пол рядом
со спинкой дивана и принялась хлопотать дальше...
     Познакомились они давно, когда  все еще не остыли от войны,  а она была
совсем девчонкой, училась в техникуме, жила в  общежитии. Он долго и красиво
ухаживал  за ней, казалось, вот - вот поженятся, но ничего не  произошло. Он
переехал далеко,  сначала добирался на свидания  к  ней на двух электричках,
потом  стал появляться реже, потом убыл в другие места, пре­стал писать и...
через  полгода  случайно  встретил  ее  там,  от  себя  недалеко.  Это  было
удивительно  для  огромной  России.  Снова  их  роман  оживился...  и  снова
повторилось то же самое, точь в точь. Как по написанному плану...
     Слава корил себя  за то, что морочит голову женщине, страдал от сво­его
обмана, но ничего не мог  поделать. Он даже  мог сказать ей: "Я тебя люблю"!
Но сказать: "выходи за меня" или " давай поженимся"! -- никак не получалось.
Машка Меламид  вставала  перед глазами, и в  нос ударял ее  сладкий запах --
тогда он  слабел, дотрагивался до нее, чувствовал, как  судорожно  сжимается
что-то внутри его  в этот момент, и все остальное растворялось,  переставало
существовать.  Происходила мгновенная  аннигиляция  всего мира -- оставались
они  двое.  И  он  никак  не мог переступить  этот момент и  ничего  не  мог
объяснить ни  Наташе, ни другим  женщинам. А, впрочем, мно­гих других больше
устраивало  именно  то,  что они  знали: он никогда  им та­кого не скажет --
замуж, любовь... -- есть мужик, да  какой!  --  и  хватит... у ка­ждого своя
жизнь... Когда  Наташа во второй раз  возникла через несколько месяцев после
его переезда возле него, он понял -- это совсем, совсем другое... может, она
его любит не меньше, чем Машка...
     Да, Наташа -- другое дело. Она была  из тех  женщин, которые знают, что
нравятся  всем  с  первого взгляда.  И  где  бы  она  ни жила  --  умела  по
возможности красиво одеться, чтобы нравиться -- это  нужно было прежде всего
ей самой.  Она была  на  двенадцать  лет  его  моложе. Конечно, у  нее  были
мужчины, и многие в противовес  Славе звали и звали ее замуж, но сначала она
ждала -- "не тот,  не тот" подсказывало ей  что-то внутри, а с тех  пор, как
познакомилась со Славой, с ней происходило совершенно то же самое, что с ним
и Машей.  Он теперь  стоял поперек ее дороги к другим мужчинам, и она ничего
не  могла  поделать с собой, даже когда человек ей нравился, и она  убеждала
себя,  что пора уже остановится  и устроить свою жизнь.  А то  еще чуть -- и
будет поздно.
     - Почему ты не  женишься  на  мне? Дай,  я  тебе хоть дочку  рожу...  -
шептала она ему после того, как первый голод страсти был удовлетворен.
     - Опять?
     - Ну,  я же женщина! Я  тебе  это  только что доказала! Чем  я  тебя не
устраиваю? Говори, пропащая душа! -- она жарко навалилась на него сверху. --
Молчишь? По бабам лучше таскаться.
     - Ты же знаешь, что это неправда...
     - Знаю. -- Согласилась она. Но бабий век...
     - Наташа. Обещаю -- вот сделаю одно дело -- и все решим.
     - Какое дело? -- Он молчал и гладил ее по руке выше  локтя -- кожа была
такой нежной и натянутой, что казалось сейчас заскрипит под ладо­нью... - эх
ты, разведка... как ты живешь. Как ты живешь, если никому ни­чего сказать не
можешь?
     - Мне это не нужно. Ты мне завтра купи билет до Терпугова.
     - До Терпугова?
     - Да. Я  вернусь недельки через  полторы. На обратной дороге все решим.
Обещаю.  Это  закон  такой  -- до  вылазки  никогда  ничего не  загады­вать,
слышишь?
     - Слышу, Смирнов, слышу. И не кури в постели.
     - А ты не боишься, что я от твоих всяких требований и условий ни на что
не решусь?
     - Не  боюсь. Они тебе нужны. Как всякому нормальному чело­веку. Ты даже
не понимаешь, как соскучился по этому...
     Утром Наташа ушла на станцию и  взяла  билет на  вечерний  поезд --  до
Терпугова была короткая ночь пути. Она часто брала билеты в кассе для своего
начальства,  и  поэтому  ее появление на вокзале не вызвало ни вопросов,  ни
удивления.


Соломон


     Слава остановился на пустыре и оглянулся. Ничего не  изменилось вокруг.
Может быть, он казался не таким большим... но те же запахи... тон­кая прелая
горечь осени...
     дымка между сосен над  крышами домов... бурьян в рост заборов... пусто,
как всегда, и  как всегда перестук  электрички и  от­звука  эхо.  Оно  будто
переспрашивает,   а  колеса   все   повторяют   одну  и   ту   же   формулу:
"тяни-тяни-тяни... тяни-и". В здании, где они учились,  была обычная средняя
неполная школа. В доме,  где  жили, - теперь "Медсанчасть". Он постоял, пока
собирались к пер­вому уроку...
     --  ни  одного  знакомого  лица.  Учителя  все  были  новые  --  ничего
удивительного. Он послушал звонок, потом хлопнули распахнувшиеся фра­муги на
солнечной стороне, и все вокруг стало тихо...
     На другой стороне станции тоже все было, как прежде. Милиция вы­крашена
в  яркосиний цвет... добавилось палаточек вдоль дороги... новый магазин... в
магазине  мелькнули  несколько знакомых лиц  продавцов, но он  решил пока не
заводить разговора...
     Наконец,  он добрался до Советской, на которой была синагога.  Два раза
прошел  улицу, не мог ничего понять и,  наконец,  остановился против пустого
участка,  заросшего  травой.  Забор  висел  криво  на  сгнивших  столби­ках,
кирпичные столбы ворот  рассыпались грудами бурого цвета и поросли лебедой и
вьюнком  --  даже  следов  дома,  стоявшего  здесь,  не  осталось...   сзади
послышались шаркающие шаги. Сукин стоял, не оборачиваясь.
     - Ви, молодой человек, что-то ищете, так я могу вам сказать, что ви это
не найдете... - Слава  обернулся на  голос. Рядом  стоял маленький, тол­стый
человек с неожиданными кудряшками вдоль большой лысины. Он уже все сказал, а
теперь шлепал мокрыми толстыми губами.
     - Да?!. -- не то утвердительно, не то спрашивая, произнес Сукин.
     - Я же вижу. -- Уверенно продолжил толстенький. -- Я не знаю, зачем вам
синагог,  потому  что  ви  не  а  ид,  но  синагог  сгорел,  когда  тут были
непорядки...
     - Непорядки? -- Невольно повторил Сукин.
     - Да. Так ви не знаете... были... теперь уже можно сказать...
     лучше не говорить, но  можно... а чтобы не стоять, так пойдемте в дом и
скажите  мне,  почему мне ваше  лицо что-то  напоминает... - Сукин внутренне
улыб­нулся,  напрягся  и,  глядя  в голубые  мутноватые  глаза  собеседника,
произнес: Их вейс нит. [3]
     - А за ер аф мир! -- обрадовался толстенький, - Эр редт аф идиш! [4] --
и ускорил шаг.
     В на другой стороне улицы чуть наискосок от того места, где они стояли,
Сукин  нашел все, что  искал. Соломон  знал  все  новости,  потому  что  все
происходило на его глазах. Он никого не обвинял, не называл никакие имена  и
не проклинал  судьбу.  Он  просто рассказывал  медленно и  неот­вратимо, как
течет  время. Казалось,  он  никогда не  остановится,  и запасов  его памяти
хватит на столько лет или даже больше, сколько он уже прожил на этом свете.
     - ... сожгли  синагогу... избили равина, и он умер потом... может быть,
и не от побоев, но, когда так истопчут душу, то она может не распрямиться, и
тогда Б-г  забирает  к себе,  чтобы разогнуть ее. А  его  дети  чудом смогли
уе­хать в Израиль... а он остался, потому что Соня  болела очень, и не  было
время ждать...
     это  же случай...  а  теперь он уже восемь лет  один... и, конечно, про
детей знает только через  окольные пути. Потому что они боятся  ему пи­сать,
чтобы  не  навредить,  а  что  можно  навредить  человеку, который живет  на
семьдесят  рублей пенсии  и уже ничего не может бояться... даже смерти... но
Б-г почему-то не забирает его к себе и к Соне.
     Сукин слышал и не  слышал, он просто находился внутри этого сло­весного
потока и думал о своем: как удивительно  судьба сдвигает обстоя­тельства его
жизни, что  он всегда оказывается в нужном месте в нужное время... это еще с
войны осталось  неразрешимым  удивлением его жизни... и еще он думал  о том,
что в каждом крутом повороте его жизни евреи играли какую-то особую роль, и,
если говорить о Б-гом избранном народе, как напи­сано в  Торе, то его  жизнь
это  подтверждает   полностью,  и  все  это  совершенно   необъяснимо,  если
отказаться от участия в нем каких-то высших сил...
     - И когда они пришли ко мне, сломали забор  и стали орать и размахивать
топорами...  они же  все пьяные были... так  я вынул "лимонку" и на глазах у
них вытащил чеку и сказал им, что еще шаг и все -- больше они уже кричать не
будут, а чтобы им не было обидно, так мы вместе ляжем в одну могилу...
     - Лимонку? -- переспросил Сукин. -- Откуда у вас лимонка?
     - Во-первых,  - опять  зажурчал Соломон,  -  я  был  старший десятки  в
ОСАВИАХИМ  и у нас были учебные пособия,  а  во-вторых, ой, во --  вторых...
сколько  меня  потом  таскали  в  эту  милицию,  и  какие  они  обыски  мине
уст­роили...  так это  особенный  рассказ... но  Петра Михайловича  вашего я
хо­рошо  помню. Но когда позакрывали все газеты и убили  Михоэлса,  так ясно
стало, что уже тут жить не  надо,  но... --  он горестно всплеснул руками...
если бы я был гусь, я бы полетел...
     - Какой гусь? - Не понял Сукин.
     - Ну, не гусь так  утка, я знаю? Скворец! О! Скворец  - они раньше всех
при­летают...
     Через  три  дня  Сукин  понял, что здесь  концы оборваны, распрощался с
Соломоном,  оставил  ему  пятьдесят  рублей,  как  тот  ни  отказывался,   и
от­правился в  Москву. Он  сам не знал,  зачем, как часто бывало  в  поле...
забирал влево и был уверен, что прав, а потом оказывалось, что пойди он, как
в сказке, прямо или направо, и не  пришлось бы ему больше пользоваться своей
интуицией...
     Сукин трясся  в общем вагоне, а не в  электичке, хотя так было  дольше,
зато привычнее, и прямо  с вокзала от­правился по совсем ненужным адресам --
посмотреть, где находятся  "тол­стые" журналы. Внутрь он входить не решился,
понаблюдал только за дру­гими посетителями, и готов был поспорить, что точно
определил, кто тут проситель, кто член какого-нибудь совета,  а кто маститый
и недопивший  вчера или  наоборот  перепивший с  радости, что напечатали. Но
проверить  все  свои  догадки  он никак не  мог.  Вечером  он отправился  на
окраину, нашел хи­бару,  куда пустили переночевать, и всю ночь промучился от
духоты  и   нава­лившихся   снов.   И   сны   его   настолько   походили  на
действительность, что он не пытался ни проснуться, ни,  наоборот, удержаться
в  живом небытие. Он  разговаривал  со  своим  капитаном,  а  потом с Петром
Михайловичем,  слы­шал,  как  зовет его  Мишка  Фишман: "Товарищ, лейтенант,
товарищ лейте­нант, не  поднимайте  голову  -- тут пристреляно,  я  сейчас с
другой стороны  подлезу... только  кашляните,  что  поняли меня!.. " И Слава
кашлял во сне, по­том  поднимал на  руки за  локти Машку перед своим лицом и
говорил ей та­кие  сладкие  слова, от которых  ему становилось  жарко, и  он
утыкался носом в ее шею  пониже уха и  начинал  задыхаться... а потом  тащил
авоську с руко­писями,  и в ней звенели бутылки, а он злился, что выпили всю
водку,  и непо­нятно  кто,  значит, знают,  где висит  его "тайна". В  конце
концов ему  стало сниться совсем  недавнее.  Он  вызывал Соломона  и  просил
купить  ему  билет  до Наташи,  и они  почему-то ехали к ней вместе, а когда
постучали  в дверь, он сказал ей: "Наташа, это мой лучший друг с детства,  и
когда  мы с тобой поженимся, пусть он живет с  нами, потому что Мишка Фишман
вытащил меня раненного из под огня, но только сначала мы все вместе поедем в
Бело­руссию  и  найдем  Машкину могилу,  потому что,  наверное, ей там очень
тесно, столько их в одну яму скинули"...
     Через полторы  недели, осунувшийся  и  с  сумасшедшими  глазами,  Слава
вернулся  к  Наташе и  сказал: "Я заболел. Болеть буду два месяца.  Если  не
прогонишь... " Она накрыла ладонью его рот, наклонилась над ним, и он сквозь
густую нечесанную  шевелюру  почувствовал, что  на него капают слезы. Утром,
когда она проснулась от непонятной тревоги, увидела сидя­щего у стола Славу,
в тельняшке  с  растрепанной  головой,  низко  опущенной  над бумагой,  и  в
полумраке  от  накрытой рубахой лампы  что--то  жадно  пи­шущего  на  листе,
положенном на газету.
     Она  снова  быстро закрыла глаза и поняла, что  если  он и  заболел, то
сейчас нашел свое лекарство. "Дай Б-г, чтоб помогло,  - мысленно прошеп­тала
она и снова уснула".



Пьеса


     Когда Автор понял, что попал в безвыходное положение, было  уже поздно.
Татьяна сказала, чтобы он и не думал писать эту пьесу для театра, если  хоть
каплю уважает себя, и чтобы наплевал на заказы, расчеты и  про­чую ерунду, а
сидел бы и кропал свою нетленку, она  как-нибудь их прокор­мит, пока есть на
свете  дети и существуют  кукольные театры, а то начнет  де­лать  шляпки для
"дам", так заработает вдесятеро.
     Тогда он поехал  советоваться к маме. Сначала  обошел  всех знакомых  и
родственников,  потом  открыл  калитку,  сел  на  влажную скамеечку,  тут же
услышал мамин голос:
     - Сейчас же встань, застудишь почки!  --  Немедленно поднялся, стянул с
головы берет,  положил  на  черную доску и снова  уселся, упершись локтями в
колени и подперев ладонями щеки. Мама долго молчала на этот раз.  Видно, его
женитьба сильно огорчила ее, даже  не выбором, но неосоз­нанной, может быть,
ревностью... "кого даем  -- и  что берем"? Она тяжело и долго вздыхала, пока
начался разговор и вяло, но убедительно перешел в  диалог -- ей все же  надо
было высказаться.
     - Это все сказки, про независимость, свое мнение... мнение всегда свое,
но для чистоты эксперимента надо тогда писателя  под колпак стеклян­ный... и
о чем он писать будет, скажи мне, пожалуйста? Если ты живешь в стране, о чем
бы ты  ни  писал, хоть  о  древнем  Риме,  все равно это  будет твое мнение,
вызревшее в этой стране и в это  время, а не во  времена Каллигулы и Нерона.
Это в науке можно поставить эксперимент, который даст одинако­вые результаты
и фашисту и коммунисту... и демократу...
     - Ты крамольные мысли мне внушаешь, мама!
     - Я свои мысли высказываю и  не внушаю, -  ты же "инженер че­ловеческих
душ".
     - Мама, мама, - ну. пожалуйста, - ну, я пишу, а если так случи­лось, то
что теперь мне делать?  Перестать писать -- не могу, перестать  пуб­ликовать
-- но это не писатель, как найти середину, ведь ты сама учила меня, что  без
компромисса  не проживешь. И при этом можно  остаться с  чистой душой. Мама?
Что делать сейчас?
     -  Сейчас ты должен понять,  что таких ситуаций будет не одна, и решить
на всю оставшуюся жизнь простой русский вопрос: "Что делать? Как быть"?
     -  Мне кажется, что эти стихи, которые  я тебе читал, как-то свя­заны с
твоим, ну... с Петром Михайловичем... знаешь, мне кажется, что, может, это и
чушь, что это... он их писал,  и если  даже его  нет на свете, кто-то третий
инкогнито рассылает их теперь,  чтобы  опубликовать, но опытный  человек. Ни
концов не найти, ни стихов не опубликовать. И он  явно понимает, что это так
и  есть:  это  "непроханже".  Ну,  прости  за это пошлое слово  -- такой вот
неологизм в обществе появился на кухнях...
     - Знаешь, даже содержание минеральных солей  в одних и тех же растениях
одной и той же зоны меняется со временем, по десятилетиям...
     - Я понимаю -- язык ближе диалектике,  потому что он ее и выра­жает, но
это  не  мои дебри и не  твои...  что делать? Оказалось,  что  я не  боец...
Таня... категорически против... кто же даст совет?
     - Насколько я помню, ты всегда избегал этого...
     -  Вот и  изголодался по  советам...  по крайней  мере,  я поступил  бы
наоборот, чтоб потом было, на кого свалить...
     -  Хорошая мысль! Вот  с нее и начни... ты ведь уже решил,  что  будешь
писать...  ну,  не чувствуй себя виноватым... постарайся, чтобы  это чувство
исчезло к  окончанию работы... твоя  Таня умница  -- она нашла компромисс...
для себя...
     Но оказалось, что пьеса не желала писаться. То есть, конечно, на­писать
ее было возможно, но это шло против воли всех, кто ее населял. Как-то плоско
и натужно начинали действовать и говорить герои,  и не было ку­ража... он не
знал бы, как это все сформулировать  другим,  но  слава Б-гу, не было  такой
необходимости.  Своим  писательским шестым чувством он ощу­щал, что все  это
полная  ерунда  и пошлятина,  и что  он  никогда этого не  вы­пустит на свет
божий. Почему он продолжал думать на эту  тему  и почему начал переносить на
бумагу -- этого он не понимал. Ему не снились, как обычно, его  новые герои,
он не спорил и не ругался  с ними, и не ссорился по любому поводу. Они вооще
говорили только на бумаге  и не переходили за  край листа,  их не тревожило,
что происходит вокруг, что творится с ним. Они не  волновались, что он плохо
выглядит,  обмяк...  похудел.  Может,  забо­лел и,  того  гляди, возьмет  да
помрет, и что тогда с ними  будет, кто  же  их вы­пустит в жизнь на свободу?
Ничего такого с ними не происходило. А значит, они просто еще не родились --
это были только пробы, наброски, сборка ске­лета...
     Договор он подписывать не стал,  от аванса отказался. Коллеги, узнавшие
об этом, сочли его  зазнайкой с претензией  на манию величия.  Не­дели через
две,  когда стало ясно, что ему самому не  выпутаться, Татьяна  на­била  два
чемодана  "барахлом" --  в одном лежали недоделанный Дракон, Сол­дат, Певчая
птица невиданной красоты и цвета, в другом  -- клеи, краски, лос­куты... она
разбудила  его рано-рано утром и  объявила, что они  уезжают.  Он  спросонок
ничего не мог  понять, а тем более сопротивляться, и через  два­дцать  минут
оказался в подъехавшем такси  с каким-то  кульком в руках, пи­шущей машинкой
на  полу  у ног и отрадной мыслью, что, наконец,  ему ни­куда не  надо будет
утром идти. Четыре часа  они тряслись в общем вагоне дальнего  поезда.  Хотя
можно было бы  скорее доехать  в  электричке, но  в ней не было  туалетов, и
Татьяну это  никак  не устраивало.  На  вокзале  их встретил рыжий человек в
кепке,  которая  была  надета на  копну волос, а  не  на голову.  Эта  кепка
раска­чивалась и пружинила  при  каждом  шаге  рыжего. Автор настолько  этим
заин­тересовался, что забыл обо всем остальном.  Кепка, действительно,  была
уни­кальным аттракционом, тем более замечательным, что  рыжий не обращал  на
нее никакого внимания и совершенно не беспокоился, что она может сва­литься,
съехать на глаза или еще что--нибудь в этом роде...
     Минут  через двадцать они оказались  в  крохотной квартирке.  Одни.  На
кухне  на  столе стояла готовая еда, в холодильнике бутылка водки и за­писка
на  ее горле.  Потолок давил на плечи.  За окном сквозь деревья и дома видна
была широченная река. И  ворона, сидевшая на краю крыши, каркала равномерно,
как  "ток-так" маятника.  Она наклонялась  над  пустотой, вытягивала голову,
издавала свой омерзительный звук, втягивала голову  обратно и  переступала с
ноги на ногу. Потом все  повторялось снова. О чем она  глаголила -- никто не
знал: слушателей не было, ни ее соплеменников, ни двуногих. Очевидно, ее это
огорчало, и  она решила все же убедить мир  в  своей правоте. Автора это так
заинтересовало, что он застыл у стекла и представил ее себе персонажем пьесы
на  сцене --  этаким  упертым  старпером, который  хочет убедить мир в своей
правоте, а миру на него начихать -- он живет себе в своих ужасах и ра­достях
явно противу  правил,  которые  искренне излагает эта ворона...  т.  е. этот
тупица... он  запутался. Хотелось спать. Татьяна наливала ему по второй и по
третьей. Потом он свалился на диван, почувствал, как она его укрывает пледом
до подбородка, как он любит, потом целует в губы сладко и тре­вожно...  и он
уплыл в другой мир... ... Ворона протянула ему крыло, он послушно взял его в
руку и пошел за ней.  В амбаре,  куда она  его привела, было много  каких-то
с