ете,
что известно командованию, и за то, что будет дальше, не отвечаете.
     Леля  с ужасом видела, что плотно сжатые, побелевшие губы Колзакова еле
заметно   улыбаются.  Лицо  окаменевшее,  стойка  "смирно",  глаза  какие-то
невидящие, будто слепнущие от бешенства.
     - Товарищ  Невский, - звонко и четко проговорил он чистым от сдержанной
ненависти  голосом,  -  наш  политический  руководитель  - не учил нас брать
народ на подлость!
     Меловой в упор посмотрел на Беляева.
     Тот встал.
     - Товарищ  Колзаков, приказываю завтра в семь ноль-ноль вывести роту на
гимнастические  занятия  на  один  час.  Вы  знаете,  что такое невыполнение
приказа в боевой обстановке?
     - Знаю.
     - Повторяю: будете выполнять?
     - Товарищ  командующий,  поверьте мне, - вдруг умоляюще, почти униженно
заговорил Колзаков, - так может подорваться по всей губернии мобилизация...
     - Не обсуждать приказа! Выполняйте без обсуждений!
     - Слушаю!..     Приказ    военкомарма    выполнил    без    обсуждений.
Контрреволюционных приказов не имею права выполнять.
     - При  такой  дисциплине  воевать  нельзя. Вот вам налицо причины ваших
неуспехов  в  борьбе с белогвардейщиной. Митинговщину мы прикончим. Разговор
простой  -  трибунал в двадцать четыре часа. Мы наведем порядок, хотя бы нам
сотню таких к стенке пришлось поставить.
     - Товарищ  Колзаков!..  -  вдруг  поспешно заговорил Беляев, но Меловой
уже окончательно взял разговор в свои руки. Он встал и холодно приказал:
     - Сдать личное оружие. Вы арестованы военным трибуналом. Конвой, сюда!
     Он протянул руку, Колзаков, не двигаясь, смотрел ему в глаза, в упор:
     - Покажи документ!
     - Что?.. Вот сюда, на стол кладите! - повторил Меловой.
     - Дай документ, так не отдам.
     Меловой  нервно дернул пуговицу бокового кармана, вытащил что-то не то,
отыскал мандат, развернул и положил на стол перед Колзаковым.
     Конвойные  солдаты  уже  жались в дверях, дожидаясь. Нисветаев, который
их  привел,  смотрел  с  ужасом. Дочитав мандат, Колзаков медленно отстегнул
шашку  и  бережно  уложил ее на край стола. Рядом небрежно бросил пистолет в
кобуре  со  всей  портупеей  и  ремнем, оставшись распоясанным, как положено
арестованному.  Потом  вынул из кармана серебряные часы с крышкой, положил и
толкнул по столу так, что они скользнули и упали на колени Мелового.
     - Это тоже себе возьми. Еще один танк подобьешь, тебе вторые дадут.
     Меловой  бросил  небрежный  взгляд  на блестящую крышку часов, где была
выгравирована благодарность Реввоенсовета республики.
     - Нас  своими  прежними заслугами не разжалобишь, - презрительно сказал
он и отложил часы.
     Ни  на  кого  не  поглядев, Колзаков повернулся и пошел к двери. Совсем
другой человек, чем вошел сюда, распоясанный, по виду уже не солдат.
     - Приказ  об аресте по обычной форме сами сумеете напечатать? - спросил
Меловой,  подходя  к  Леле.  Она  сидела,  держась обеими руками за машинку,
потому  что пол уходил у нее из-под ног. - Значит, так: должность - командир
батареи,  фамилия,  имя,  отчество...  - Он взял именные часы, повернул их к
свету и стал диктовать фамилию и имя по наградной надписи на крышке.


     Леля  сидела  в  маленькой  столовой  за  круглым  столиком  и  слушала
Катерину  Ивановну.  Дом  был  полон запаха жирного жаркого. Нисветаев ходил
под  окнами  во  дворе,  выплескивал  воду, гремел железом, что-то выкапывал
лопатой из земли.
     - ...К  нам  пришли  делать  обыск,  и я сказала: пожалуйста, заходите,
сколько   угодно,   нам   скрывать   нечего.  Они  прочитали  его  тетрадки.
Оказывается,  он  выписывал  все  трудные  незнакомые  слова  и  по  словарю
отыскивал  объяснение...  А  сегодня  утром  я  пошла и добилась разговора с
какой-то  женщиной из этой тройки... Я ей сказала: "Не смотрите, пожалуйста,
что  у  меня  шляпка и такая кофточка и я кажусь вам несовременной. Мы сорок
два  года...  нас  каждый  знает в этом городе, и мы себя ничем не запятнали
недостойным.  Некоторые  сейчас  этого не ценят, и совершенно напрасно!" Она
снисходительно  улыбалась,  и  я ей сказала: "Знаете, десять лет назад нам с
мужем  для того, чтобы подписать протест против исключения с волчьим билетом
ученика  за  революционные  брошюры, нужно было больше мужества, чем сегодня
требуется  для  того,  чтобы  написать  ядовитый  стишок  против  английских
капиталистов  или Николая Второго!.. Уверяю вас - больше!.. А мы это делали.
И  вот  я вам говорю про этого Колзакова. Если вы не понимаете, что сажать в
тюрьму  таких  людей  - это или недоразумение, или трагедия, то, значит, это
именно  трагедия.  Это  вам  говорит  старая  женщина,  которая видела много
подлости  и  несправедливости  в  жизни".  И  еще сказала: "Как раз у вас не
должно  быть  несправедливости!  Именно вы должны быть безупречны!.." И она,
надо  признать,  терпеливо  выслушала,  хотя  я  ей надоела и она была очень
усталая.
     - Когда  вернется  военком  Невский,  все как-нибудь уладится. Не может
быть,  чтоб  не  уладилось,  - уже в который раз повторяла Леля. Это для нее
уже вроде заклятия сделалось: "Когда вернется Невский..."
     Вернулся со двора Нисветаев, снимая на ходу фартук.
     - Что ты там возился? - спросила Леля.
     - Так,  убирал  все  последствия  с  глаз долой, - неохотно пробормотал
Илюша.
     Денис  Кириллович  вышел  из кухни, откуда доносилось скворчание жира и
запах жареной утки, и, присев бочком к столу, сказал:
     - В  конце  концов, ее существование было необыкновенно гармонично. Она
прожила  жизнь,  полную  довольства  и  тихих  радостей,  не причинила вреда
никому,  кроме  дождевых червей, а перестав существовать, стала великолепным
жарким и скрасит тяжелые минуты обиженного человека.
     - Только     без    лишних    сентиментальностей!    -    предупредила,
настораживаясь, Катерина Ивановна.
     - Я  говорю  только  о гармонии!.. Когда я начинаю в ней сомневаться, я
всегда  вспоминаю  треску. Разве не высший пример гармонии всего сущего, что
в  тресковой  печени  заключено  ровно столько жира, сколько нужно, чтобы ее
поджарить?
     Катерина Ивановна шепнула Леле:
     - Он  шутит,  потому что грустит, вспоминая о нашей Уле!.. Нам хотелось
послать  Колзакову  что-нибудь  вкусное,  но  у  нас  только  пшено...  И мы
подумали  об  Уле,  но  у  нас  не хватало мужества. Илюша взял все на себя,
сейчас  вот  даже выкопал ее тазик, чтобы ничего нам не напоминало. Конечно,
первое   время   нам   будет  ее  недоставать,  но  это  будет  недопустимая
сентиментальность,  граничащая  с ребячеством... Завтра Илюша отнесет жаркое
в  тюрьму,  он  уже  там  свой человек. Подумать все-таки, какая это ужасная
ошибка! Как они могли именно его арестовать?..
     - История,  -  утомленно сказал Денис Кириллович, - в конце концов, это
список   ошибок,   совершенных  разными  людьми.  Маленькие  люди  совершают
несколько  небольших ошибок, достаточных, чтобы испортить жизнь себе и своим
близким.  Великие люди делают такие ошибки, от которых гибнут жизни великого
множества  людей... Все мы страдаем от ошибок, совершенных другими людьми. И
единственное  и  весьма  сомнительное утешение можно найти в том, что другие
страдают от наших ошибок...
     - Вы  когда-нибудь  слышали,  чтоб  учитель история так говорил о своем
предмете?  - спросила Катерина Ивановна. - Его называли нигилистом и прощали
только как чудаку.
     - Мы  с  тобой  и есть чудаки, - сказал Денис Кириллович. - Когда очень
долго притворяешься заикой, начинаешь заикаться в самом деле.
     В  начинающихся  сумерках  Леля  с  Нисветаевым,  боясь опоздать, почти
бегом  возвращались  в штаб. Под мышкой Илюша осторожно, оттопыривая локоть,
чтоб не замаслиться, тащил горячую утку, обернутую в несколько бумаг.
     - Может,  он и прав, не знаю, - торопливо на ходу говорил Нисветаев про
Колзакова.  -  Но  ведь  приказ-то  выполнять нельзя отказываться? А? Ему бы
согласиться,  а  потом  видно  бы  было...  как-нибудь и обошлось, а он ведь
прямо  в  лоб, как бешеный, я, честное слово, думал - он сейчас рванет шашку
из  ножен  да  как  полоснет  этого  Мелового...  Одно  слово,  что Меловой,
неживой,  черт  какой-то...  Только  бы  Невский  поскорей  вернулся. Митинг
сегодня был, слыхали?
     - Был   митинг?   -  безучастно  спросила  Леля.  -  Значит,  собрались
старгородцы?
     - Вот  туда  бы  Невского!..  Собрались  немного,  кучками,  с опаской!
Хромов  речь  говорил.  Хорошо говорил, мне понравилось. Обрисовал, как наши
братья  в  порабощенных странах с надеждой следят за каждым нашим успехом. А
у  нас  есть  такие,  что покрыли себя позором. Куда они глаза будут девать,
когда  мы  все  равно  победим?  И  про международное положение все так ясно
высказал,  мне вообще нравится, как Хромов говорит... А они, собаки, вроде и
слушали,  вроде и не слушали. Выкрики были подлые, хотя немного, так, вничью
сыграли, ничем кончили.
     - А что же теперь мобилизованные унтера? - спросила Леля.
     - Я  к ним заглядывал, - с удовольствием прищелкнул языком Нисветаев. -
У  них порядок: караул сменяется по часам, дневальство, все как надо. Только
одно  -  спят с винтовками, на обед идут с винтовками. Откуда-то узнали, что
их  разоружать  хотели. И откуда узнают? Сидят, в общем, в казармах, и их не
трогают... Только бы товарищ Невский появился...
     - Мне  он  тоже  очень  нравится,  - сказала Леля. - И все почему-то на
него надеются. А уж Колзаков просто... как сумасшедший за него.
     - Не  знаешь?..  Конечно,  это  официально  не  называется,  а  солдаты
хитрованы,  они  же  все разнюхают... - Нисветаев понизил голос. - Невский -
это,  конечно, фамилия не настоящая, а только партийная, ясно тебе? А был он
офицером.  И  настолько  было  все  предусмотрительно,  что  он по поручению
партии  окончил  Академию  Генерального  штаба,  получил полное образование.
Какой-нибудь  там  ихний  белый  полковник-пьянчужка  перед ним все одно как
серый  фельдфебель,  только  шагать  да  орать! А Невский изучил стратегию и
тактику,  и...  и  фортификацию, и все. Поняла? Он может армией командовать,
если  понадобится.  Только пока он военком. Это тоже для тактики, чтобы пока
не  обнаруживать.  Да  солдат-то ведь не обманешь! Они просто смеются: экой,
говорят,  какой  штатский  комиссар, а посадка-то конногвардейская! Эскадрон
конной  разведки  сам два раза в конном строю в атаку водил, когда казаки на
штаб  налетали.  Тут-то  все и всплыло наружу... Много кое-чего примечали за
ним,  как  он  боем руководит, как дело у него идет весело, потому - военное
образование!..  А  какой  он комиссар - это ты сама видела... Такие люди нам
сейчас  вот  как  ценные. Крупный специалист военного дела и сам комиссар!..
Значит,  ты  меня  дожидайся! - Они уже подходили к штабу. - Как посвободнее
станет, мы с тобой пойдем, я тебя отведу.
     - А пустят?
     - Лопну, сдохну, а как-нибудь сделаем!..
     И   опять,   как  всегда,  Леля  сидела  поздним  вечером  в  маленькой
комнатушке  за  своей  пишущей  машинкой  и работала при подрагивающем свете
керосиновой  лампы,  поставленной  на  металлическую  коробку  от пулеметной
ленты.  Как  всегда,  толчками  бежала  каретка,  стучали  буквы, ударяясь о
валик,  звякал  звонок,  предупреждая,  что  строчка  кончается; она толкала
рычаг,  и  снова бежала каретка, и буквы ударяли отскакивая, и снова били по
серой бумаге.
     В    коридоре,    то   удаляясь,   то   приближаясь,   слышались   шаги
часового-коммунара.  Вошел  Меловой,  уже  не  в  первый  раз  за  вечер,  и
нетерпеливо  сделал  знак  кистью  руки, точно отбрасывая, смахивая со стола
мелкий мусор:
     - Кончайте  это все! Давайте новый лист!.. Так, теперь пишите: протокол
заседания  Особой  тройки  Ревтрибунала  армии  от числа... тут точка, я сам
проставлю  число... Слушали: об отказе командира батареи Колзакова выполнить
приказ  командования в особо сложной обстановке, запятая, повлекшем за собой
тяжелые  последствия,  двоеточие... Постановили: командира батареи Колзакова
расстрелять, точка. Три подписи, как всегда.
     Меловой приоткрыл дверь и крикнул в коридор:
     - Сазонову и Баймбетова сюда срочно!
     Машинка  все это напечатала, кажется, без всякого участия Лели. Меловой
сам  выдернул  бумажку из машинки, обмакнул перо и подписал. Вошли Баймбетов
и Сазонова.
     Меловой  протянул  Сазоновой  ручку.  Она  взяла  и,  наклонившись  над
столом, стала читать.
     - Ах, это тот? - сказала она.
     - Тот самый.
     - Да,  конечно,  - сказала Сазонова, - он отказался. Одного я не пойму.
Огородная,  восемьдесят  восемь,  оказывается, тюремный замок. Зачем же было
назначать такой сборный пункт?
     - А  что? Командующий по-своему прав. Без оружия, в стенах замка они не
представляли  бы  опасности.  Мы  бы  разобрались,  провели  чистку.  Вполне
обоснованно.  А  теперь это дело прошлое. Теперь, когда Невского застрелили,
все  стало  окончательно  ясно.  Все  эти его ссылки на приказания Невского,
вернее   всего,   ловкая  отговорка,  придуманная,  должно  быть,  именно  в
предвидении   того,  что  Невского  ликвидируют.  Совершенно  ясно,  что  он
действовал  заодно  с  унтерами,  вел их линию. Никаких таких приказаний ему
Невский не давал, ясно.
     - Нельзя  сказать,  что  ясно,  -  с  трудом выговорила Сазонова. - Мне
все-таки  странно:  вся  губерния знает, что Огородная, восемьдесят восемь -
тюрьма.  Зачем же назначать людям сборный пункт в тюрьме? Если мы мобилизуем
людей, мы им верим. А если не верим, почему они нам должны верить?
     - А  почему  я  никого  не  прошу  мне  верить  и  никому  не  верю?  -
раздражаясь,  крикнул  Меловой.  -  Что  это  за  разговоры  о  вере? Тут не
молебен!  Вопрос так стоит: мы расстреливаем тех, кто отказывается выполнять
боевые приказы, или мы их по головке гладим?
     - А  если  приказ  был неверный? Если он правда был ошибочный? И он это
понимал, а мы не понимали. Ведь он отвечал головой и знал это.
     - Бешеный человек, - укоризненно и грустно сказал Баймбетов.
     Меловой вырвал ручку у Сазоновой и подал Баймбетову:
     - Пиши. Согласен?
     - Хорошо,  -  так  же  печально  сказал  Баймбетов.  -  Я  так  напишу:
воздерживаюсь.  Вдруг Невский ему дал приказ? С того света телефон нету. Как
проверим?
     - Пиши,  -  успокаиваясь,  согласился  Меловой.  -  Вопрос  решен. Если
голоса разделились поровну, голос председателя решает.
     - Тогда  знаешь...  Ннн-ет,  - со страшной натугой выдавил Баймбетов. -
Тогда  я немножко против. Нельзя так быстро стрелять. Какой-никакой путаница
получился.  Он  танк  стрелил?  Свалил танк! Теперь мы так быстро его валить
будем.  Что  такой?  Путаница.  Так  свой  своя  начнет  стрелить. До завтра
подождать можно, а?
     - Канитель,  - сказал Меловой и, недовольно обернувшись на Лелю, махнул
рукой: - Вы что тут сидите? Идите, идите!
     Леля  вышла в коридор и осталась стоять, держась за ручку двери. В ушах
у  нее  стоял  стук  машинки,  отбивающей ужасные слова, и зловещий короткий
звоночек  в конце строчки - ей казалось, машинка продолжает там работать без
нее,  сама, выстукивая что-то еще более страшное. Она стиснула кулаки, чтобы
пальцы не могли двигаться, я прижала руки к груди.
     Часовой-коммунар  посмотрел  на нее с равнодушным удивлением и медленно
прошел мимо.
     Она  пошла  вдоль  длинного коридора, вымощенного квадратными каменными
плитами.  Машинка  продолжала  стрекотать  у  нее  в  ушах не отставая. Леля
слышала,  как  бежит короткими толчками тяжелая каретка штабного "ундервуда"
и   из-под   пальцев   выскакивают   буквы,   складываясь   в   невозможные,
отвратительные  слова.  Все  в  ней восстает против этих слов, но она знает,
что  ничто  не  может  помочь  - ни слезы, ни крики, ни просьбы. Все, на что
может  пойти,  обезумев,  доведенный  до  отчаяния человек, не остановит эту
бегущую  строчку.  Хоть  сбрось машинку со стола или отруби себе эти пальцы,
которые сейчас впиваются в ладони стиснутых рук...
     Нисветаев, как было условлено, поджидает у лестницы.
     - Пошли  скорее!  Слыхала  про  Невского?  Вот  это  несчастье. В Белой
Полыни,  говорят,  какая-то  сволочь  прямо из толпы в него - на митинге. Ат
гады!
     Они  идут  рядом  к  выходу.  Запах  остывшего  утиного жира от пакета,
который  несет  Илюша, кажется Леле тошнотворным. Застойный воздух коридора,
махорочный  дым  над писарскими столами, вокруг голубых огоньков керосиновых
лампочек,  запах потной кожи и плавленого сургуча казенных печатей - и сразу
после  этого вдруг просторная площадь, доверху налитая теплым синим воздухом
звездной южной ночи.
     Они  долго  идут  молча  по темным улицам, сворачивают в переулки, мимо
заросших  палисадничков  с их сильным ночным запахом цветов табака и влажной
травы.  Лениво  тявкает  собачонка  спросонья.  В  одном окошке еще светится
занавешенный  огонек.  Люди  спят  или  готовятся  ко  сну,  и жарко светят,
разгораясь,  южные звезды над городом, над тюремным замком на Огородной, 88,
где  тоже  все  спокойно  сейчас, пока не получен приказ... "Тиха украинская
ночь.  Прозрачно  небо.  Звезды  блещут..."  И  только одному человеку нечем
дышать  и  невозможно  жить.  Она  идет рядом с Нисветаевым быстрыми шагами,
кажется,  что-то  отвечает  иногда  ему  точно  сквозь сон, послушно и не по
своей воле, как печатала на машинке.
     И  в  то  же  время  она  видит  каждую  тень от колышка забора, каждую
полоску  света  за решеткой ставен и запоминает это на всю жизнь - ненужное,
мучительное,  -  и  где-то  звякает  звонок  -  сигнал  остановки  строчки -
гремящей  пишущей машинки, и ей вдруг кажется, что она опять в своей комнате
и  пятится  в  угол  от  машинки,  пряча  за  спину  руки,  замирая от боли,
отвращения,  унижения  и  страха,  что  руки  опять  сами  начнут  печатать.
Нисветаев  встревоженно  переспрашивает  ее,  кажется уже не в первый раз, и
она с трудом догадывается, что надо что-то отвечать.
     - Что ты, Леля, что ты? Что ты говоришь?
     - Я  говорю?..  "Тиха украинская ночь. Прозрачно небо... Звезды блещут.
Своей дремоты превозмочь не хочет воздух. Чуть трепещут..."
     Из-за будки выходит ночной патруль.
     - Стой! Документы!
     Леля  и  Нисветаев останавливаются. Солдаты нервничают, держат винтовки
наизготовку.
     - "Луна  спокойно  с высоты..." - вполголоса продолжает Леля, задумчиво
глядя на солдат.
     Начальник патруля уже узнал Нисветаева, они спокойно заговорили.
     - Это точно, что Невского в Белой Полыни унтера застрелили?
     - Говорят, на митинге? А, сволочь! Сука! Такого человека!
     Они  идут дальше. Ветки деревьев, переваливаясь через заборы, все время
касаются, соскальзывают, щекочут лицо.
     Неожиданно Леля слышит, как произнесла вслух:
     - Они ему... хотят... расстрел...
     Нисветаев,   споткнувшись,   останавливается.   Сквозь  стиснутые  зубы
выплевывает  такое  остервенелое  матерное  ругательство,  каким  никогда не
ругался.  Они  молча  идут  дальше, и вдруг Леля громко икает. Еще раз, еще.
Она  зажимает рот рукой и икает все сильнее. Напрасно Нисветаев стучит ей по
спине,  советует  набрать  побольше  воздуха и не дышать, икота не проходит.
Она  уже  ни  о  чем  не думает, только о том, как унять мучительную, глупую
судорогу.  Она  стоит, прислонившись к забору, слышит отчаянный собачий лай,
это  Нисветаев залез в чей-то двор, сбив калитку, и гремит ведром у колодца.
Потом  Леля  пьет ледяную воду из ведра, икает и опять насильно, через силу,
пьет, обливаясь водой...
     Понемногу икота слабеет, затихает, и они снова идут.
     Кругом  пустыри,  огороды.  Потом  большое  уродливое  здание заслоняет
собой  все. Часовой, разглядев их в окошко ворот, открывает тяжелую калитку,
пропуская под низкий каменный свод.
     Они  идут через обширный, поросший травой двор. Тюремный замок пустует,
теперь  сюда  ни