олодой и радостный, все еще звенел в ушах.
     Белая  ночь  своим  бессонным  светом  заливала  комнату через открытое
окно.
     Она   осторожно   приподнялась   и   села,  поджав  ноги,  на  постели,
прислонилась спиной к стене.
     Минуту  она  тревожно  прислушивалась к тому, что делается внутри. Нет,
радость  не  ускользала,  не  рассеивалась,  как бывает после пробуждения от
хорошего  сна. Радость оставалась с ней, она чувствовала ее так же ясно, как
человек  чувствует  свет  солнца  сквозь  плотно прикрытые веки. Давно ли ей
казалось,  что  она  обокрадена, осталась с пустыми руками, брошенная всеми,
одна,  никому  не  нужная.  И  вот  несколько  листочков писем, нацарапанных
второпях,  -  точно  далекий  зов,  который  донесся до тебя, - и твоя жизнь
возвращается  к  тебе,  и  ты  сидишь  теперь,  прижавшись  спиной  к стене,
стискивая руки на груди, с сердцем, переполненным благодарностью.
     Ну  что ж, она прошла, твоя жизнь, с ее шумом, удивительными надеждами,
с  ослепляющим  светом  твоей молодости, и теперь остался вот этот потолок с
чумазыми  амурами,  торопливый стук спешащего и все запаздывающего сердца; и
растерянность  и  такое одиночество, как будто глухой ночью случайно отстала
на  пустынной  чужой  платформе  от поезда и стоишь, дрожа, на пронизывающем
ветру,  глядя  вслед  своему  поезду,  где  осталась  твоя  теплая  постель,
раскрытая  книжка  под  зеленой  лампочкой,  твой  недопитый  стакан  чая  с
позвякивающей ложечкой...
     Сколько  раз  она  думала  так,  лежа  в этой самой комнате, и сейчас с
удивлением  замечает,  что  страх  перестает быть настоящим страхом и горечь
настоящей  горечью,  они сами уже становятся воспоминанием о прожитых в этой
комнате   тяжелых   месяцах.  Горьким  воспоминанием,  о  котором  говоришь:
"горькое", но уже не чувствуешь прежней горечи.
     Нет,  жизнь  вовсе  не  похожа  на кусок пирога - доел до конца и вдруг
остаешься  с  пустыми руками. Это неустанный долгий труд, и все твои ошибки,
неудачи,  и  непростительно  упущенное  время, и снова труд, удачи и горе, и
снова  труд,  твоя  доля  общего  труда  людей,  вечная эстафета, которую ты
пронес,  сколько  хватило  сил  и  таланта,  и, уже падая, выбившись из сил,
протягиваешь тем, кто понесет ее дальше.
     Все  лучшее  и  худшее,  что было твоей жизнью, все навсегда остается с
тобой.  Все  настоящее  остается.  Все  настоящее,  что  бывает только раз в
жизни.  Встречаешь  много  рассветов,  но  в  сердце остается только один. И
потом,   когда   тебе  говорят  "рассвет",  ты  вспоминаешь  об  этом  своем
единственном...  И  когда  говорят:  "теплые  руки"  -  для  тебя это только
одни-единственные руки.
     И  память  возвращает  то, что люди называют "прошлое". Странное слово.
Построенный  человеком  дом  -  это его прошлое. Пускай это так называют, но
для  тебя  это  просто твоя жизнь, которую ты сам построил, и вот открываешь
дверь и входишь, и вся она перед тобой, такая, какой ты ее сумел сделать...
     Еще   мгновения  мелькающего  цветного  тумана,  и  все  успокаивается,
проясняется,  точно наведенное на фокус. Проступает равномерное постукивание
бегущих  колес  и  покачивание  товарного  вагона. Ветер врывается в высокое
маленькое окошко с откинутой железной заслонкой.
     Вагон-теплушка  завален  тюками  и  ящиками  с театральными костюмами и
реквизитом.  И,  забравшись  в  углубление  между ящиков, подстелив под себя
фланелевую  боярскую  шубу  с облезлым собачьим воротником, лежит она сама -
Леля    Истомина,    самая    молодая   и   самая   незначительная   актриса
политпросветской  труппы.  Пятый день "Передвижная фронтовая труппа" тащится
по  направлению  к Южному фронту, и пятый день Леля лежит за ящиками на шубе
в  своем  закутке  и  читает Шекспира. Она беззвучно шепчет по нескольку раз
подряд  одну и ту же реплику. Иногда лицо ее выражает высокомерие, презрение
или  наглую  заносчивость, придурковатое добродушие и лукавство - она играет
сама  для  себя  всех  героев,  шутов, кормилиц, монахов, часовых, злодеев и
любовников...
     - ...Ты  хочешь  уходить?  Но  день не скоро: то соловей - не жаворонок
был...
     - То  жаворонок был - предвестник утра, не соловей... Что ж, пусть меня
застанут,  пусть  убьют!  Останусь  я,  коль  этого  ты  хочешь... Привет, о
смерть.  Джульетта  хочет  так. Ну что ж, поговорим с тобой, мой ангел: день
не настал...
     От  волнения  пальцы  ног  у  Лели  начинают шевелиться в черных грубых
чулках,  напряженно  сгибаясь  и  разгибаясь, - ужасная, постыдная привычка,
которой  она  стесняется. Опомнившись, она быстро поджимает ноги, прикрывает
их  полой  боярской  шубы  и  подозрительно  осматривается,  не подглядел ли
кто-нибудь?
     Глотая  подступающие слезы, покусывая нижнюю губу, она надолго опускает
книгу, чтобы успокоиться.
     Поезд  замедлил  ход,  подползая  к  станции,  и,  как всегда, издалека
делается   слышен   неясный   гул   ожидающей   на  платформе  растрепанной,
взбудораженной  толпы.  Ожесточенные и испуганные люди, не дождавшись полной
остановки, бросаются к поезду, сгибаясь и пошатываясь под тяжестью мешков.
     В  стенку  с  криком  начинают  стучать,  угрожая  и упрашивая открыть.
Солдаты  без  царских погон и без красноармейских звезд, беженцы, мешочники,
бабы  с  детьми  -  все  куда-то  рвутся  ехать  и, кажется, никуда не могут
уехать,  а  только накатывают волной и окружают каждый проходящий и без того
забитый   до  последней  ступеньки  поезд,  теснятся  с  руганью  и  плачем,
карабкаясь  и срываясь, теряя мешки и детей. Плачущие женские и злые мужские
голоса,  надрываясь,  перекликаются,  зовут,  ругаются  до  тех пор, пока не
заревет паровоз, рывками сдвигая с места вагоны...
     В  густых  фиолетовых  сумерках  проплывают  назад  далекие  огоньки  в
окошках хат и двойная цепочка темных тополей.
     Громыхая,  откатилась  в  сторону  тяжелая  дверь,  и  в  вагон пахнуло
душистым воздухом с вечерних лугов.
     На  чугунной  печурке  зашипела  вскипевшая  в  громадном чайнике вода,
начали звякать кружки. Завязывались вечерние разговоры.
     По  утрам  актеры  просыпались  разбитые  от  долгого лежания, немытые,
молчаливые  и  хмурые.  А  вечерами  за  чаем, сидя около открытой двери, за
которой  медленно  уходили  в сумерках волнистые линии незнакомых полей, все
оживлялись, чувствовали потребность в общении.
     - Вот  они  -  просторы  скифских  степей!..  Где  вы видели еще такое?
M-м?..  -  густым  голосом протянул Кастровский и презрительно оглядел кусок
колотого   сахара,   от  которого  собирался  откусить.  Плавным  жестом  он
приблизил кружку ко рту и снисходительно начал прихлебывать.
     Пожилая  гранд-дама  Дагмарова,  выскребая  костяным  ножичком топленое
масло из жестяной коробочки, отозвалась:
     - Как  они  меня  истерзали, эти просторы!.. Эти вечные переезды... Бог
мой!  То  Владивосток,  то  Владикавказ,  то Кинешма, то Кишинев. Всю жизнь:
переезды,  антрепренеры,  гостиница  "Бельвю"  с  клопами,  открытие сезона,
закрытие  сезона  и  опять  новый  город,  опять гостиница... - Передав мужу
бутерброд,  она  закрыла  коробочку  и  спрятала  ее  в ридикюль. Дагмаров с
рассеянным  видом,  позволявший  ему  не  замечать,  что масло досталось ему
одному, взял бутерброд и стал задумчиво с аппетитом жевать.
     - Женская логика. А успех?
     - Ну конечно, успех... - покладисто согласилась с мужем Дагмарова.
     - В  Рыбинске.  А?  Что  бы-ыло!  -  Дагмаров,  широко раздувая ноздри,
прикрыл  веки  и  так  многозначительно  усмехнулся,  что  все  поняли:  и в
Рыбинске  ничего  такого  особенного  не  было  у  плохого актера Дагмарова,
главным талантом которого было умение трепетать ноздрями на сцене.
     Некрасивая  сухонькая  Дагмарова была хорошей актрисой, и театры менять
ей  приходилось  чаще  всего  ради  того,  чтобы  пристроить в труппу своего
смазливого,  но  довольно  потрепанного  мужа, в которого она много лет была
верно и ревниво влюблена.
     - Что  в  гостинице!  -  втиснулся  в  разговор  своим  наглым  голосом
администратор  труппы  Маврикий  Романович.  -  Где  клопам  быть,  как не в
гостинице!  А  вот  у  нас  в Бобруйске на сцене завелись клопы! Ну повсюду!
Например,  Клеопатра  возлежит на ложе, тут, понимаете, кругом Марк Антоний,
римляне, центурионы, а ее клопы припекают. Подохнуть можно!
     Дагмаров   засмеялся.   Он   всегда  поддерживал  хорошие  отношения  с
администрацией.
     - И  все  ты  врешь. И ничего этого не было, - неторопливо прихлебывая,
проронил Кастровский.
     - Почему это я обязательно вру?
     - А   правда,  задумайся,  друг  мой.  Почему?  Старая  антрепренерская
привычка, что ли?
     - Вспо-омнил... Да что я за антрепренер был?
     - Мелкий, а все-таки мошенник.
     - А  ну  тебя,  -  нисколько не обижаясь, развязно хохотнул Маврикий. -
Почему  мошенник?..  Ведь  какое  время было? Проклятый старый режим. Темное
царство и всякая такая петрушка.
     - А  при новом строе ты, стало быть, и мошенничать больше не станешь? -
участливо спросил Кастровский.
     - Даже  смешно!  Я теперь администратор, на государственной службе! Как
же  я  теперь,  к примеру, недоплачу жалованье актеру? Меня тут же выгонят и
еще заклеймят позором. Как же мне теперь мошенничать?
     - Ну, это ты еще сообразишь, голубчик. Разберешься!
     Все  засмеялись,  а  сам  Маврикий  громче  всех,  показывая, что умеет
ценить безобидную шутку.
     - А  где же Истомина? - вдруг вспомнила Дагмарова, когда ее муж, кончив
пить,  встал  со  своего ящика. - Леля, где вы? Что же вы не идете чай пить,
детка?
     Утром  все  проснулись  от странной тишины. Тихонько посвистывал ветер.
Отцепленный  вагон,  на  стенке  которого ярко-красный красноармеец, весь из
кубов  и  треугольников,  колол  штыком  вялого  зеленого  змея с человечьей
головой  в  генеральской  фуражке,  одиноко  стоял среди громадного пустыря,
заросшего бурьяном, на далеком запасном пути.
     Станции  даже  видно  не  было.  По  дну  песчаного  карьера красные от
ржавчины рельсы узкоколейки вели в заросшее болотце, где квакали лягушки.
     - Боже  мой! - страдальчески воскликнула Дагмарова. - Если они не хотят
везти нас дальше, пускай они отправят нас обратно.
     Режиссер   Павлушин   сумрачно  молчал,  ожесточенно  приглаживая  свои
жесткие  белобрысые  волосы. Едва успевала по ним проехать щетка, они упрямо
поднимались  стоймя. Наконец он нервно отвернулся от зеркала и швырнул щетку
на свою скомканную, запыленную постель.
     - Прошу всех сохранять дисциплину и спокойствие. Я иду!
     Маврикий  его  уже  давно  дожидался. Они слезли по железной лесенке на
рельсы и по шпалам зашагали к станции.
     На   переполненной   солдатами  станции  их  жалкий  "штатский"  мандат
показался  почти  комичным,  совершенно  ничтожным рядом с грозными военными
чрезвычайными мандатами всяких особоуполномоченных.
     Их  даже толком слушать не стали, да еще обругали и высмеяли за то, что
они позволили себя отцепить.
     - Позвольте,   но  ведь  мы  не  сами  себя  отцепили!  -  оправдывался
Маврикий.
     - Ах  ты  сиротка,  -  с  гадливостью оглядывая жалкую фигуру Маврикия,
сказал  громадный  матрос  с  казачьей  шашкой.  -  Ты  меня вот попробуй-ка
отцепить!  -  и  похлопал себя по животу, где, как гири, оттягивая ремень, у
него висели чугунные гранаты.
     Маврикий,  питавший врожденное и непреодолимое отвращение ко всему, что
могло  колоть,  рубить,  стрелять,  а  тем  более  взрываться,  попятился от
матроса,  пряча  назад  руки,  как  от ядовитой змеи, и необыкновенно ловко,
даже  опередив  Павлушина, нырнув за дверь, вернулся на пустырь к актерскому
вагону.
     И  тут  режиссер  Павлушин,  сам  перепугавшийся до легкого заикания во
время  переговоров  на станции, вдруг почувствовал себя глубоко оскорбленным
и униженным, пришел в бешенство и обрушился на Маврикия.
     Дав  полную  волю  своей ярости, он, топая ногами, истерическим голосом
выкрикивал,  как бывает в таких случаях, полную бессмыслицу насчет того, что
он чего-то не позволит, еще покажет, не допустит!
     - Это  вы  отвечаете,  что  нас  отцепили!.. Вы ответите! Вы бесстыдный
человек.
     Маврикий,  с  полным  равнодушием  относившийся  к  оскорблениям  своей
личности, шмыгал носом и бубнил в паузах:
     - Хорошо,  ну  бесстыдный,  ну  ладно... Ну отвечаю... Вот я стою перед
вами и отвечаю. Пожалуйста. Вам легче?
     Истерические  выкрики  Павлушина  взбудоражили  всех актеров. Дагмарова
всхлипывала,  повторяя:  "Я  ничего  больше  не  хочу!  Пусть  нас оставят в
покое!"   Кастровский   довольно  спокойно,  но  с  нарастающим  возмущением
повторял: "Безобразие! Безобразие!.."
     Все  наступали  на  Маврикия, требуя, чтоб он немедленно шел обратно на
станцию и добился отправки.
     Маврикию  ужасно  не  хотелось  идти,  но и оставаться на месте было не
лучше. Он повернулся и поплелся к станции.
     По  пути  он  случайно заметил Лелю Истомину. Она сидела за опрокинутой
вагонеткой с книгой на коленях.
     - Вы  слышали  крик?  -  усмехнулся  Маврикий.  -  Сумасшедшая будка на
колесах.  Из-за  чего?  Ну, нам отказали. Даже, пожалуй, немножко обругали и
слегка  выгнали.  Большое  дело! Зачем эти истерики!.. Знаете что, Истомина?
Пойдемте сходим вместе!
     - Чем же я вам помогу? Смешно!
     - Мне  не  надо  помогать. Просто они с мужиками там очень грубиянят. А
при вас они поаккуратнее будут, а?
     - Не знаю... - сказала Леля. - Но, пожалуйста, мне не трудно...
     Шагая  через  рельсы сбегавшихся к станции путей, пролезая под вагонами
и  перебираясь  через  тормозные  площадки  теплушек,  они добрались до края
длинной платформы.
     На  солнцепеке  у  стены  пакгауза  мертвым сном спал на боку бородатый
солдат,   припав   щекой   к   замусоренному  полу  платформы.  Соломинки  и
подсолнечная шелуха шевелились от его шумного, тяжелого дыхания.
     Другой  солдат, валявшийся с ним рядом, вдруг вскинулся, приподнялся на
локте  и  уставился  на  Лелю и Маврикия мутными, пьяными глазами. Казалось,
все,  что  только  можно  расстегнуть, развязать или размотать в его одежде:
тесемки,   крючки,  пуговицы,  шнурки,  обмотки,  -  все  было  расстегнуто,
развязано  и  болталось,  а  сам  он,  казалось,  еле  удерживался, чтобы не
развалиться на части.
     Увидев  Лелю,  он  сначала  выпучил  глаза,  потом  прищурил  их, точно
вглядываясь  в  какую-то  отдаленную  точку  на горизонте, и вдруг угрожающе
заорал натужным, рыгающим голосом, каким орут спьяну на скотину:
     - Брысь  отсюлева,  Дунька!  Кому  я  говорю,  поди  сюда!  Кому  это я
приказываю!..
     Маврикия  как  ветром  сдуло,  он сразу так припустил, что она осталась
одна с солдатом на этом пустынном краю платформы.
     Солдат  сделал  попытку вскочить, но ноги его не держали, и, всунув два
пальца в рот, он засвистел и, сидя, затопал ногами по платформе.
     Маврикий  вежливо  поджидал  Лелю  около  паровоза,  где  кучами стояли
красноармейцы эшелона, недавно подошедшего к платформе.
     Он неопределенно ободряюще помахал Леле рукой:
     - Э,  пустяки,  ничего  страшного!  Пьяная  скотина...  Дунька!..  - Он
усмехнулся  и  искоса  оглядел  Лелю.  -  И  все-таки досадно. На актрису вы
чтой-то действительно ни капельки не похожи!
     Маврикий  оставил Лелю на платформе у медного колокола, велев никуда не
отходить, чтобы не потеряться.
     Она села на пустой ящик, валявшийся под колоколом, стала ждать.
     На   дальнем   пути   закричал   паровоз,  послышался  нестройный  лязг
перекликающихся  вдоль  всего  поезда  буферов  и  медленно нарастающий гром
множества покатившихся колес.
     Время  шло,  а Маврикий все не появлялся. Леля вдруг испугалась, что он
не  вернется  вовсе  и  она  останется  на  этой чужой платформе одна, а тем
временем, может быть, вагон уже куда-нибудь прицепили и все уехали.
     Она  вернулась  бы  к  вагону,  но  туда  нужно  было идти мимо пьяных,
которых она боялась. И тут услышала голос, кого-то окликавший:
     - Эй, девчушка!
     Она  не  сразу  обернулась.  У  нее  за спиной стоял высокий командир в
смятой фуражке, хмуро надвинутой на глаза.
     - Вы меня? - спросила она.
     - Мы тебя, - грубо сказал командир. - Покажешь, где ваш вагон стоит.
     - А  где  же  Маврикий...  администратор  наш?  - настороженно спросила
Леля.
     - Цел. Пошли, пошли, показывай... Поменьше болтай.
     Они  пошли,  Леля  рада  была,  что хоть не одной возвращаться к вагону
мимо пьяных, и все-таки не без страха ожидала неизбежной встречи.
     Пьяные  были  на  своем  месте.  Расстегнутый  и  размотанный, тот, что
свистел ей вслед, твердо стоял на ногах и тянул, поднимая с полу, товарища.
     Увидев  Лелю  с  командиром,  он  выпустил  товарища, который сейчас же
кулем рухнул обратно, и, широко расставив руки, загородил им дорогу.
     - Ну что? - круто останавливаясь, спросил командир.
     - А  вот  чего...  -  с  игривой  угрозой  сказал  пьяный и вдруг цепко
ухватил  Лелю  за  руку  своей  шершавой  грязной  ручищей. Командир даже не
шевельнулся ей помочь, только покосился на нее, негромко угрюмо сказал:
     - Ты  что  пропиваешь,  солдат?  Ты  что  празднуешь? Что белогвардейцы
наступление ведут?
     Солдат с торжеством в голосе закричал:
     - Выкуси!  Это  ты  солдат!  Сам  ты  солдат,  а  я  полностью, вчистую
демобилизованный!
     - За  пьянство  в прифронтовой полосе - расстрел. Сдыхал? - так же тихо
и  терпеливо  спросил  командир,  не  отводя  глаз от лица пьяного. Оно было
такого цвета, будто налито не кровью, а фиолетовыми чернилами.
     Слова,  какие  говорил  командир, были самые обыкновенные, какие многие
повторяли  множество  раз,  но  почему-то даже упившийся до фиалкового цвета
пьяный  вдруг  поверил, что тут не одни слова, а вот этот-то тихий может так
же,  не  повышая  голоса... Он вдруг отшатнулся, точно его толкнули в плечо,
отбросил  от  себя  Лелину  руку,  споткнулся и, плюхнувшись прямо на голову
валявшегося на земле товарища, в голос закричал:
     - Это  что  это?  Палочная дисциплина?.. А?.. Нет, ты скажи, а... Опять
начинается эта палочная?.. А-а?..
     Они  пролезли под вагоном состава, загородившего путь, и пошли поневоле
медленнее, коротко шагая по шпалам.
     - Вы  что,  нас  проверять, что ли, будете? - спросила Леля. - Красота!
Мы  едем  добровольно  на  фронт,  какие-то  саботажники  нас  отцепили  как
последних  дураков,  а  теперь  нас  же  за  это  проверять  будут.  Здорово
получается!
     - Словами бросаешься. Не бросайся зря.
     Они  снова  нырнули  под  вагон,  и Леля, легко выскочив на ту сторону,
пошла не оглядываясь. Через несколько шагов командир ее догнал и спросил:
     - Ты сама петербургская?
     - Нет, петроградская.
     - А как ты в эту труппу попала? Там у вас что? Артисты?
     Леля  быстро  шла,  не отвечая. Забор уже кончался, за поворотом должен
был вот-вот показаться вагон.
     - Ты что не отвечаешь? - спросил командир с легким удивлением.
     - А чего словами бросаться... Вон наш вагон.
     К  этому  времени  в  труппе  почти  все  успели  друг  друга  обидеть,
нагрубить   и  перессориться.  Павлушин  стоял,  отвернувшись  от  всех,  и,
скрестив   руки,   упрямо   и   злобно  смотрел  вдаль.  Дагмарова  тихонько
всхлипывала,  осторожно  прикладывая платок к красным глазам. Комик Гусынин,
отозвав  в  сторону баяниста, потихоньку уговаривал его бросить все к черту,
уйти и "работать" вдвоем эстрадный номер.
     - Вот, товарищ пришел нас проверять! - вызывающе крикнула издали Леля.
     Командир,  даже  не  посмотрев в ее сторону, подошел к вагону, спросил,
кто  тут  начальник,  попросил  приготовить  документы  и  пошел осматривать
вагон.  Костюмерша  открыла  ему два-три ящика с костюмами, он бегло оглядел
чудные  предметы  реквизита,  не  выразив ни малейшего удивления, хоть видел
вс