Леля  болтала,  ахала  и смеялась, примеряла какую-то шляпку, голос был
ее,  но говорила будто не она. Немного погодя он с трудом сообразил, что это
она  играет.  Он-то  ждал,  что  она просто выйдет и заговорит, как в жизни,
дурак...
     Немного  погодя  он  заметил,  что  улыбается. Хотя она играла уж такую
глупенькую,  но ему эта глупенькая вдруг до боли стала мила... Она поспорила
с  мамашей,  та  тоже  не  умней  дочки,  дуреха  такая; Леля расстроилась и
заплакала,  прямо  разревелась,  и  вокруг  все зашумело, загрохотало - весь
народ  хохотал,  одни сдержанно, другие во весь голос, на тысячу ладов - все
потешались,  а  Колзаков  сидел  стиснув зубы, так ему было ее жалко, пускай
она  и  дурочка, хотелось успокоить, погладить как-нибудь - и вдруг все, что
происходило  сейчас,  как  прозрачная  картинка,  наложилось  на прежнее, он
разом  увидел,  как  он ее когда-то обидел, и ему показалось, что теперь она
плачет  из-за  той старой обиды, и когда зажегся свет и очень довольная Саша
стала  к  нему  приставать  с  расспросами и впечатлениями, он даже сгрубить
ничего  ей не мог. Только хотел, чтоб ее тут вдруг не стало, чтоб он остался
один со всей сумятицей, какая в нем поднялась и все спутала...
     Саша  все  подговаривала  Колзакова пойти поговорить с Лелей, интересно
все-таки,  какая  она  теперь.  Колзаков не посмел ее удержать за руку, она,
смеясь,  улизнула  в  антракте,  добралась  до  служебного входа за кулисы и
спросила  Лелю.  Оказалось,  что  та  уже  ушла  домой,  но Саше записали на
бумажке номер ее телефона.
     Саша  вернулась  на свое место рядом с Колзаковым и сказала: "А что тут
такого, подумаешь? Взяли да позвонили! Ради любопытства!"
     Колзаков  на  ощупь  нашел  ее  руку,  с  силой разжал, отнял и скомкал
бумажку,  чтоб  она  не  вздумала  звонить. Снова началось действие, и можно
было  сидеть  и  делать  вид,  что  слушаешь, хотя тебе никакого дела нет до
того,  что  там  болтают  эти  люди  на сцене. А потом наступил конец, и они
заторопились  и  вот  впопыхах  просуетились  с вещами в толпе по громадному
вокзалу  из  конца  в конец, и оказалось, что до отхода поезда еще почти два
часа,  а  делать  совершенно  нечего,  только сидеть и ждать, пока пустят на
платформу.  Саша  простить  себе  не  могла,  что  не  помылась на дорогу, -
сколько  горячей  воды  осталось там в кране, хоть залейся! Вспомнила театр.
Спросила  Колзакова,  хорошо ли он помнит Лелю, а потом стала ему объяснять,
как  это хорошо, что его посылают на поправку в теплые края, в Крым, и им не
надо  возвращаться  на  старую  квартиру.  Все это было давно переговорено и
известно, и она ему все это пересказывала просто по привычке думать вслух.
     Сперва  ее  не очень-то удивляло, что Колзаков сидит молча, туча тучей,
только  сопит, стиснув губы. Он и всегда-то был для нее не очень прозрачен и
-  уже  бывало  -  делался  вот  такой,  как  сейчас, будто каменная стенка.
Наконец  даже  ей  показалось,  что  он  очень  уж  пасмурен.  Она перестала
болтать, присмирела и притихла.
     Немного  погодя  Колзаков,  пропустивший  всю  ее  болтовню  мимо ушей,
обратил  внимание,  что  она давно молчит, и догадался, что она обижена. Ему
самому  было  очень плохо в эту минуту, и в нем шевельнулось что-то теплое к
этой  Саше,  которой тоже, наверное, нехорошо. Он протянул руку, тронул Сашу
пониже плеча, буркнул что-то ласковое.
     Ага,  почувствовал,  первый  заговорил,  с удовлетворением решила Саша.
Минуту  назад  она только робела перед Колзаковым, побаивалась его молчания,
а теперь сразу почувствовала себя обиженной.
     - Я  с  тобой  "делюсь",  -  поджимая губы, поучительно сказала она тем
противным  голосом,  каким, по ее мнению, можно было его припугнуть. - Я вот
всем с тобой, всем "делюсь", а ты со мной не считаешься!..
     - Что?  -  удивленно  и  громко  переспросил  Колзаков.  -  Что?..  - и
отвернулся, замолчал, будто на ключ заперся.
     Саша  тут  же  вспомнила,  что  Колзаков всегда почему-то высмеивал эти
самые  слова  в бабьих разговорах, где перемывали косточки мужей или подруг:
кто  "делится",  кто "не делится", кто "считается", кто "не считается". Саше
все равно эти слова правились. Очень правильные слова...
     Наконец  их  пустили  на  платформу, они заняли свои места в вагоне - у
каждого своя отдельная полка, и до отхода поезда оставался еще почти час.
     Вокзал  шумел,  где-то  отходили поезда, кричали паровозы, по коридору,
толкаясь  вещами  об  углы,  почему-то  всегда  впопыхах,  пробирались новые
пассажиры, на платформе смеялись и перекликались люди.
     Колзаков  все  не разжимал кулака, где у него была скомканная записочка
с  телефонным  номером.  "Вот  сейчас разожму кулак и брошу", - решал он уже
несколько  раз  и  тут  же  чувствовал ток испуга, который пробегал по всему
телу  в  то мгновение, когда, чуть не переступив края обрыва, уже представил
себе, как сорвался и летишь в пустоту.
     И  он сжимал в потном кулаке скомканную записку, сидя у окошка готового
к  отправлению  вагона,  отсчитывая  время  до  отхода, которое теперь пошло
скачками,  очень  быстро.  Кругом  все  спрашивали  и повторяли: сорок минут
осталось...  Сейчас  точно  двадцать восемь минут двенадцатого... Семнадцать
минут до отхода!..
     Одиннадцать   минут...   Разговорчивый   сосед,  взявший  их  под  свое
покровительство,  кавалерски  вежливый  с  Сашей, уговорил ее пройти с ним в
буфет, купить что-нибудь на дорогу.
     Саша,  боявшаяся  одна  пойти  за  водой, когда оставалось сорок минут,
теперь, вместе с кавалером, расхрабрилась, и они убежали.
     Колзаков  быстро встал и, ощупывая стенки, уверенно направился к выходу
из  вагона.  Он  все запомнил, когда еще входил, и теперь без труда вышел на
площадку,  отодвинул  стоящих  там людей, нащупал поручни, неуклюже соскочил
на платформу, сильно кого-то толкнув плечом.
     Он  быстро  пошел  вдоль  поезда,  через  каждые  два-три шага легонько
трогая  на  ходу  стенки  вагонов, натыкаясь и поспешно обходя толпившихся у
ступенек  людей  и  снова  нащупывая  гладкую,  покрытую  слоем  пыли стенку
вагона.
     Наконец  вагоны кончились, но направление он все-таки твердо помнил. Он
оттолкнулся  от  последней  стенки,  как  от берега, и двинулся к входу. Его
подталкивали  в толпе, и, увлекаемый общим движением, он протиснулся прямо к
двери,  но  на  втором  повороте сбился, потерял ориентацию, остановился, не
зная, куда идти, и нерешительно повернул обратно.
     Какой-то  человек  наткнулся  на  него,  и  он,  ухватив  его за рукав,
спросил, как пройти к телефону-автомату.
     - Да  вон  же  будка  стоит!  -  ответил человек и нетерпеливо выдернул
рукав.
     Колзаков  медленно  пошел,  все больше теряя направление, чувствуя, что
минуты  уходят  и его охватывает какое-то бессилие и безразличие к тому, что
будет дальше.
     - Братишка,  а  ну, окажи сочувствие инвалиду империалистической бойни!
- где-то недалеко произнес сипатый нахальный голос.
     Колзаков  подошел  поближе. В какой-то апатии, отчаянии он пытался себе
представить,  в какой стороне остался поезд, сколько раз он повернул вправо,
и понял, что и обратно ему не найти дороги.
     - Ну   где?   -   спросил   голос   деловито,  сперва  деловито,  потом
раздраженно,  зло.  -  Ну  чего  стоишь?  Не  видел  слепого инвалида? Жалко
вшивого гривенника? Айда, проваливай, нэпманская морда!.. Еще что? Ржать?
     Колзаков  действительно, кажется, угрюмо хмыкнул и тут же почувствовал,
как  грубая  рука  нервно  и  торопливо  зашарила  по его груди, ухватила за
плечо.
     - Ржать?..  -  с быстро нарастающей ненавистью повторял голос. - Ах, ты
ржать?..
     - Ты слепой? - спокойно сказал Колзаков.
     - А ты, гад, не видишь? Стоит и не понимает!.. Сам не видишь?
     - Не вижу, - сказал Колзаков и опять усмехнулся. - Верно.
     Жесткие толстые пальцы бесцеремонно прошлись по лбу, по глазам.
     - А не смеешься? Чего ж ты тут стал?
     - Заблудился, - сказал Колзаков.
     - Интересно. А тебе куда надо?
     - Телефон пошел разыскивать.
     - Вот  черт! Ладно, посмотрим, сказал слепой! - Он потянул его за руку.
-  А  ты  что  в  шинели?  Солдат?  С  поезда?  Заблудился? Непривычный еще?
Привыкнешь, ничего.
     Он  перехватил  Колзакова  под  руку, как водят слепых, и уверенно вел,
лучше даже, чем Саша.
     - Вот тут автомат. Монетка есть?
     - Ах ты черт, - вспомнил Колзаков. Деньги все были у Саши.
     - Ну ты и раззява, солдат. На тебе. Номер-то знаешь?
     - Вот, на бумажке, - Колзаков разжал кулак и расправил записку.
     - Ну,  мы  подходящая  компания  собравши,  нам  с тобой только записки
читать! - засмеялся слепой. - Погоди, сейчас.
     Он  кого-то  грубо задержал, остановил, заспорил, прямо заставил читать
номер, да еще стыдил при этом.
     - Мало  что  помято,  мало  что  неясно,  а  ты читай. На то тебе глаза
дадены. Хорошенько читай.
     Колзаков   вошел  в  будку  и  повторил  номер  телефонистке.  Ответила
женщина,  и  он  сказал: попросите к телефону Лелю, хотя понимал, что ничего
такого  не  может  быть, это все равно что попросить, чтоб сейчас стало пять
лет  тому  назад. Или чтоб у него в тот же миг глаза сделались здоровыми. Он
стоял,  ничего  хорошего  не  ожидая,  и вдруг услышал голос самой Лели. Она
ответила,  спрашивала, упрямо допытывалась и, хотя он молчал, каким-то чудом
узнала  его и позвала, заставляла и заставила ответить "да", когда не хотел,
не  смел  с  ней  заговорить.  Что  мог  он  ей сказать - никчемный, слепой,
запущенный, беспомощный на руках у бабы-поводыря?
     Он  бережно  опустил  трубку  на  крючок  и,  не  сразу  нащупав дверь,
тихонько вышел из будки.
     - Уладил  дело?  -  спросил слепой. - Пошли! Пошли!.. Куда тебе идти-то
теперь? Тебя как зовут?
     - Надо бы к поезду... Родионом зовут, - глухо пробормотал Колзаков.
     - А ты, Родион, похоже, не купоросу ли хлебнул там в будке? Пошли.
     Они  выбрались  на  платформу,  где металась, разыскивая его, Саша. Она
подхватила  Колзакова  под  руку и заставила бежать. Слепой побежал, держась
за Колзакова, вместе с ними.
     Запыхавшись,  они добрались до вагона, и слепой ужасно обрадовался, что
они  поспели,  и  стал  хохотать  и  весело  ругать  Сашу  и  даже вслед уже
тронувшемуся поезду кричал:
     - Эх,  бабье, куриный народ! Совсем было свово мужика упустила! Он ведь
уж на другой поезд к молоденькой мостился!
     С платформы смех был слышен, пока все не покрыл шум уходящего поезда.


     ...И  все  эти  слова,  и этот поезд, уходящий под смех столпившихся на
платформе   провожающих,   и   мечущаяся  по  перрону  Саша,  и  обшарпанная
телефонная  будка,  приткнутая  в  углу  громадного,  переполненного  людьми
гулкого  вокзала,  и  эта  потерянность,  и  темнота перед глазами, и сиплый
нахальный  голос  слепого  -  все это, чего она не видела и не могла видеть,
потому  что  стояла  с  трубкой  в  руке  у другого конца провода, - все, до
мельчайших  подробностей,  Леля знала, помнила, чувствовала, как если б была
с ним все время рядом, даже не рядом, а как будто была им самим.
     Снова  Лелины  письма  все  уходили по разным адресам, наугад, наобум и
все  возвращались  с  пометками:  "не  числится", "не проживает", "выбыл". И
вдруг  письма перестали приходить обратно. Ответа не было, но письма куда-то
приходили,  кто-то  их  получал  по  этому странному адресу: Горка, переулок
Левый.
     Когда  четвертое  письмо  осталось  без  ответа, Леля послала еще одно,
последнее,  где  написала,  что  решила  приехать сама, даже если не получит
ответа.
     Уж  потом  она узнала, что все последние письма получала Саша, прятала,
яростно  рвала  и  жгла  в  печке.  Она  готова  была  еще  хоть  десять лет
перехватывать  почтальона,  его  сверху издалека было видно, едва он начинал
взбираться по пыльной, извилистой дороге на Горку.
     Саша  уже  знала Лелин почерк и перечитывала письма по нескольку раз со
злым  наслаждением,  стараясь себя уверить, что она коварно обманута. Узнав,
что  Леля  вдобавок  еще  собирается  приехать,  она  уже не могла молчать и
сдерживать  желание  сорвать  злость.  Притворно  благодушно  разговаривая с
Колзаковым,  она  за  его  спиной  замахивалась кулаком и делала ненавистные
гримасы,  чтоб  не задохнуться от злобы. Так промучившись сутки, она наконец
решилась.  Совершенно  не  зная  и  уже не раздумывая, чем все это кончится,
дала себе волю.
     Усадив  его  лицом  к  окну, чтоб лучше было видно, она сладким голосом
сказала:
     - А вот, миленький, тут еще от кого-то письмо пришло. Почитать тебе?
     Почтальона в этот день не было, и он это помнил.
     - Читай.
     Конверта  она  не  вскрывала, - значит, распечатала раньше. Ну и пусть,
наплевать.
     - Так  вот,  значит,  тут  написано:  "Проклятый, проклятый человек!.."
Ой-ой-ой,  что  же  это  такое? Это кто же тебя так смеет обзывать? А? Ты не
знаешь, миленький?..
     Она  начала  медленно,  с  мстительным удовольствием, но теперь уж сама
заторопилась и заволновалась.
     - Дай  сюда  письмо,  -  тихо  сказал  Колзаков голосом, которого она в
другое  время бы испугалась. Теперь же она только отодвинулась, загородилась
столом,  чтоб он не достал до нее. Нараспев, с издевательским выражением она
стала выкрикивать то, что знала из письма почти наизусть:
     - "Когда   к   вам   стучатся   так   долго  в  дверь,  бессовестно  не
откликнуться,  ни  слова  не  сказать  в  ответ: хоть "уходите прочь!". Хоть
что-нибудь.  Ведь это, наверное, мое сотое к вам письмо. Наверное, я бросила
бы  вам  писать,  если  бы  не было того "да". Неужели я ошиблась?.." Ай-ай,
бедняженька, как она ошиблась?.. Ты ее пожалей уж!.. Потеха! А?
     - Дай письмо!
     - Нет,  ты  слушай!  Тебе  ведь пишут! "Может быть, я ничего не поняла?
Может, я сумасшедшая? Тогда мне лучше поскорее в этом убедиться!.."
     - В последний раз говорю, дай! Пожалеешь!
     - Ах,  узнал,  от  кого  письмо?..  Оказывается,  у  вас  старые дела с
Лелькой!  А  я-то  дура,  мне  все  невдомек  было!  То-то  на  тебя  напала
интересная  задумчивость  такая!  Ах,  ах!..  А  это  он все по своей шлюшке
мечтал таково задумчиво!.. Таково...
     Колзаков  вскочил  и  наобум  кинулся  к  Саше  с  протянутыми  руками,
наткнулся  на  стол  посреди  комнаты  и, падая на него, рванулся всем телом
вперед,  так  что  достал  и  ухватил  Сашу за рукав. Она шарахнулась назад,
рукав  треснул  и  разорвался,  так  что  клок  остался у него в руке. Саша,
задыхаясь  от  обиды  и страха, еле выскочила за дверь, съехала по лестнице,
Колзаков  на  ощупь  скатился,  скользя  рукой  по  перилам, следом за ней и
отстал,  только  наткнувшись на подпорную стену, окружавшую каменный дворик.
Калитку  он  сразу  не  сумел  найти,  и Саша отбежала, издали выкрикивая не
помня себя:
     - Ага,  убить  меня  готов!  За свою любовницу! А? Уйду, к черту брошу.
Хватит,  понянчилась.  Подыхай  тут один, слепой черт! - и всякое такое, что
полагалось  бабам кричать на улице при самом отчаянном семейном скандале. Но
при  этом  полагалось,  чтобы  муж  был  пьян,  гнался за ней с палкой, чтоб
соседи  сбегались  к ней на выручку, а тут ничего этого не было. В доме была
тишина.   Хозяек,   начавших   было  выскакивать  из-за  каменных  парапетов
двориков,  прилепившихся  на горе один над другим, Саша сама послала к черту
и посоветовала не лезть в чужие дела.
     Она  разорвала  письмо и вернулась в дом. Мысль, что она не дочитала до
того  места, где Леля обещала приехать, одна была ей приятна. Она надеялась,
что  он  одумается  и  начнет  у  нее  просить  прощения после того, как она
припугнет  его  отъездом.  Но он точно умер, - молчал, не ел, лежал, заложив
руки  под  голову,  на  своей койке. Это выражение у него на лице она знала.
Хоть каленым утюгом жги, не повернется, не разожмет зубы.
     На  другой  день  Саша  начала  шумно, хлопотливо собираться к отъезду.
Укладывалась,  кряхтела,  придавливая  крышку корзинки, приговаривала вслух:
"Да   ну,  закрывайся...  вот  так,  теперь  хорошо",  сновала  по  комнате,
складывала мелочи и по временам начинала даже напевать.
     Колзаков  промолчал  и  когда  она  объявила,  что  идет брать билет на
пароход.
     Только  когда  билет  был  у  нее в кармане и она в последний раз стала
подниматься  в  гору,  оставляя  за  собой одну за другой все знакомые петли
дороги,   она   вдруг  почувствовала,  что  действительно  может  уехать,  и
испугалась,  сама  не  зная,  что  лучше:  уехать или остаться. Конечно, она
любила  Колзакова,  ухаживала  за  ним,  но  тянулось все это что-то слишком
долго.  Она  думала  о  том,  что  она  молода,  пожилые,  солидные  мужчины
приосаниваются,   начинают  говорить  громче,  когда  видят  ее,  а  молодые
начинают   пошучивать,   и,  наверно,  ее  ждет  впереди  много  хорошего  и
интересного,  и  она  устроит  свою  жизнь  получше, чем при каком-то бывшем
командире,  который был на своем месте и в свое время ее мечтой, а теперь на
него  вроде  никто  и  глядеть  не  хочет.  И  другого  случая рассердиться,
поссориться  и, значит, решиться на разрыв у нее может и не представиться, -
значит, надо решаться сейчас, под горячую руку, пока обида еще не остыла...
     Колзаков,  видно,  не  верил,  что  она  уезжает.  Только  когда явился
горбоносый,  черный  Капитоша,  сосед,  чтоб  помочь нести вещи в порт, - он
медленно поднялся и сел на койке, точно почувствовал беспокойство.
     - Не  поминай лихом, Родя, прощай, - сдержанно сказала Саша и взяла его
за руку.
     Он сжал ее руку.
     - Ладно,  -  сказал  он. - Ты не поминай. Если я встану на ноги, я тебе
всегда помеху. Я в долгу... Ты уж прости.
     - Нет,  -  наслаждаясь  его неожиданно ласковыми словами и тем, что она
может  наконец  сказать  "нет", воскликнула Саша. - И не проси. Уеду и уеду!
Нет, нет!..
     Наверное,  она  еще  десять раз крикнула бы "нет", если бы он и вправду
стал  ее  просить.  Но  он не думал, оказывается, просить, это она поняла по
тому,   как  смягчилось,  даже  подобрело  его  лицо.  Еще  немножко,  и  он
усмехнулся бы. Он просто прощал ее глупость перед расставанием.
     Она  закусила губу, покраснела, сбежала вниз, помогла Капитоше взвалить
корзину  на  спину,  сказала: "Иди, я догоню", опять, задыхаясь, взбежала по
лестнице,  бросилась  Колзакову на шею, прижалась щекой к его щеке, намочила
ее  мгновенно  хлынувшими слезами, мокрыми губами поцеловала его и опрометью
кинулась  на  улицу.  Хлюпая носом и поправляя сползавший сверток с одеялом,
которое   несла  на  плече,  спускаясь  следом  за  Капитошей  по  дороге  к
видневшемуся  далеко  внизу  порту,  она думала, что ни за что бы не бросила
Колзакова  даже  теперь, когда знала, что все эти годы у него на сердце была
другая,  что  он  молчал,  терпел  свою темную жизнь и молча в темноте с ума
сходил  по другой, да, да, все время с ума сходил по другой, - она все равно
бы  его  не  бросила, если бы не это последнее письмо. Но теперь дожидаться,
пока  ее  выгонят,  она не станет... Немного погодя ей стало казаться опять,
что  ее обидели, оскорбили, не оценили, надсмеялись над ней, и она перестала
плакать и подумала, что, возможно, все к лучшему...


     Это  имя,  Саша...  Саша!.. В те годы Истомина не могла произнести его,
не  испытав  резкого  чувства отвращения и горечи. Со всей проницательностью
ненависти  она  безошибочно разгадывала и понимала все побуждения и поступки
Саши.  Когда  ей  рассказывали  про Сашу, она даже голос и выражение лица ее
совершенно  ясно себе представляла, помнила все подробности, все, касающееся
Саши.
     Годы  и  годы  прошли,  прежде чем Саша потускнела в ее памяти, куда-то
отодвинулась,  стала,  вот как сегодня, просто чем-то ненужным, полузабытым,
чужим,  просто  неприятным,  мимо  чего  проходишь  по  улице,  стараясь  ею
глядеть, и забываешь