за борт грузовика и, хрипло, прерывисто дыша, почти повисает на нем.
     Его  потихоньку  отрывают,  поддерживают, отводят в сторону и усаживают
на  чемодан.  Он  слышит  голоса, звук хлопающей дверцы и звук заработавшего
мотора,  дребезжание  кузова и хруст гравия под колесами отъезжающей машины.
Все кончено.
     Василий  Кузьмич  с  каким-то  нереальным,  как во сне, чувством тихого
ужаса   наблюдает   эту   сцену,  совершенно  не  понимая,  что  происходит.
Опомнившись,  он  вытаскивает  письма,  замечает,  что они слегка помялись в
кармане,  и, торопливо разглаживая у себя на груди, подходит к Истоминой, из
деликатности стараясь глядеть в сторону.
     В  сумятице  и  волнении она даже не очень удивляется появлению Василия
Кузьмича.  Рассеянно-приветливо  здоровается, благодарит и, взяв письма, так
и забывает их зажатыми в руке.
     Она  присаживается  на  краешек  чемодана рядом с Кастровским, тихонько
тянет  его  за  рукав  и  начинает  уговаривать  полушепотом, точно ребенка,
осрамившегося в гостях:
     - Ну  бросьте, Алеша, придите в себя. Вот они уже уехали. Вставайте. Вы
же сами так наглупили. Придется все узлы обратно домой тащить...
     ...На  втором  этаже  госпиталя,  там, где длинный закругленный коридор
старого  дома  кончается тупиком, тесно одна к другой стоят койки. Здесь все
лежат  неподвижно,  никто не встает, не прохаживается, опираясь на палки или
постукивая костылем.
     Отсюда  никто  не  ушел,  когда  объявили, что будет концерт. Здесь все
лежат  тихо,  многие  насильно  затаив  боль,  как задерживают дыхание, чтоб
расслышать хоть что-нибудь.
     По  временам  гудение  баяна  совсем  замирает,  уходит, и голос певицы
пропадает  вдали.  Лежащие  слышат  только  невнятное  бормотание, отдельные
разрозненные ноты. И все-таки они лежат молча, дышат неслышно и ждут.
     И  вдруг поющий голос точно на свободу вырвался вдалеке, еле слышно, но
чисто  и  радостно  пропел,  что-то обещая, неся какую-то радостную весть, и
баян  загудел и зарокотал, подтверждая: "Да, это правда, это так!" - и опять
отодвинулся,  уступая дорогу поющему голосу, и тут же все кончилось, и внизу
зашумели. Концерт кончился.
     Все  кончилось,  и  солдат  на  последней  койке у стены тупика, открыв
глаза,  с  отвращением в тысячу первый раз снова увидел белую оштукатуренную
стену,  неразрывно  связанную  для  него  с мучением ожидания боли и с самой
болью.  Он  капризно-слаб,  как  больной  ребенок, у него часто нет сил даже
связно  думать,  а  ведь  ему  нужно бороться против всего того враждебного,
мучительного,  что  подстерегает  его в ночном одиночестве, что оторвало его
от других людей, загородило весь остальной, здоровый мир.
     В   госпитале  наступила  обычная  вечерняя  полутишина,  когда  делать
нечего,  ждать  нечего,  только  ночной  полной  тишины  с бессонницей. День
прожит,   а  радоваться  этому  или  жалеть  -  неизвестно.  День  прошел  -
мучительный,  тяжкий. А может быть, тебе и таких-то дней осталось немного, -
не знаешь, радоваться, что он прошел, или жалеть...
     Раскаленные  уголья  боли,  тлевшие  в нем не угасая много дней, только
чуть-чуть  остыли  было с утра, и теперь он со страхом думал, что к ночи они
опять  начнут  раскаляться.  И  он весь замер, напрягся, сосредоточившись на
этом  ожидании,  и  ждал, ждал, и уже первая волна жара прихлынула, наполнив
его  смятением  и  тревогой, и опять отхлынула, и опять он ждал, подавленный
страхом  ожидания,  торопливо  облизывая черствые, пересохшие губы, стараясь
не  взглянуть  на проклятую стену, где точками, трещинками, тенями и пятнами
была записана, нарисована, как на мерзкой картине, вся его прежняя боль...
     Ему  стало  сниться,  что  играет  какая-то  музыка,  и  он  постарался
удержать  сон,  дышать  ровно,  не  открывать  глаз,  и  вдруг сквозь музыку
услышал  звук  голоса, живой и гибкий, полный такой силы, что он вздрогнул и
открыл  глаза,  будто  его  схватили за руку. Степа с записью всех прошедших
дней  и  болей  была  опять  перед  глазами, но там ничего не было написано.
Просто  стена.  И  вокруг  все  было заполнено музыкой где-то рядом поющего,
волнующего, что-то верно, безобманно обещающего голоса...
     Истомина  опять  поет,  теперь  уже  на широкой площадке второго этажа,
там, где белая мраморная лестница упирается в балкон антресолей.
     У  самых  дверей,  за  спинами  столпившихся в вестибюле раненых, стоит
Василий  Кузьмич.  Он  опять  на  своем  месте, точно стал на пост: снова он
стоит  позади  всех  у  дверей,  а  все  пространство  перед  ним  заполнено
слушающей  публикой.  Снова  все  затихло,  и звучит музыка, и голос поет, и
происходит чудо искусства, в которое он верил и ради которого жил.
     Снова  перед  ним  декорация  на  сцене  -  балкон  и  белая  лестница,
запруженная   коричнево-желтыми  и  белыми  халатами,  коротко  остриженными
головами, косынками, пятнами тугих бинтов.
     И  на  каком-то  ящике стоит певица Истомина в длинном голубом платье и
поет.  На  грубых  досках  так странно выглядят ее маленькие тонкие туфли на
высоких  каблуках.  Волнистые  светлые  волосы  падают  на  исхудалые плечи.
Длинные,   темные   ресницы   и   легкий   румянец   грима.  Она  оделась  и
загримировалась,  как  для  самого торжественного концерта, и это вызывает в
нем гордость. Он думает:
     "Вот   стоит  она  сейчас,  как  одинокий  солдатик,  очень  маленький,
конечно,  и  хрупкий  до  ужаса солдатик в своей полной парадной голубенькой
форме,  и  смотреть  на  эти тряпочки, и туфельки, и расчесанные волосики не
странно  и  не  смешно  - а так великолепно, точно видишь торжество слабого,
беспомощного,  чистого над всей грязью, и кровью, и грубой силой мира. Точно
видишь  победу  нашей пестрой, нестройной и славной армий, общего дела нашей
жизни, того, что называется словами: искусство, музыка, театр..."
     Она  опять  допела,  и  из  публики  ее  просят еще что-то спеть, и она
улыбается,  кивает,  соглашаясь.  Василий Кузьмич удивленно поднимает брови,
встревоженно  прислушивается.  Это что-то очень уж неподходящее для солдат в
такой  момент...  Он  искоса  с  тревогой старается заглянуть в лица стоящих
рядом...
     ...Солдат  на  последней койке похож сейчас на радиста, позабывшего все
окружающее,  все  на  свете, ловящего сигнал, когда вся жизнь, и не одна его
жизнь, сосредоточилась в шуршании и потрескивании наушников.
     Почему  один  какой-то  голос, как радиопередатчик, работающий точно на
длине  волны  твоего  сердца,  сразу  пробивается  к  тебе  и  ты  все в нем
понимаешь?  Веришь  этому  голосу, его каждому звуку и слову?.. Вот он поет:
"Для  берегов  отчизны  дальной ты покидала край чужой; в час незабвенный, в
час  печальный  я  долго плакал пред тобой..." Потом идут слова про страшную
разлуку  и горькое лобзанье. Какому солдату на войне это чужое? И дальше: "В
день  свиданья  под  небом  вечно  голубым,  в  тени олив, любви лобзанья мы
вновь,  мой  друг,  соединим",  -  и  это  все как самая душевная солдатская
песня-мечта.  И  ничего,  что в песне поется: "Заснула ты последним сном", в
песнях  так  часто  поется:  "заснула  вечным  сном", зато ведь конец хоть и
печальный,  а  торжествующий, не какой-нибудь жалкий, плаксивый: "...поцелуй
свиданья... Но жду его; он за тобой..."
     Мучительно  переполнившие сознание понятия, образы, вызываемые словами:
"полостная  операция,  осколок, резекция, шок, ампутация, гангрена..." - все
уходило,  бледнело,  исчезало,  ведь  "неба своды сияют в блеске голубом"!..
Ведь  сияют  же  где-то  и будут еще сиять в блеске голубом, - значит, стоит
бороться за жизнь на этом свете!
     Потом  она  поет  еще  и  еще,  вдруг  голос  ее  меняется  так, что по
вестибюлю  проходит шелест удивления - все хотят получше взглянуть на нее, -
чуть  погрубевший,  неистово  звонкий, не женский и не мужской голос... Ага,
бывают  такие  отчаянные  звонкие  мальчишеские голоса! Вдруг запевает после
всего   странную  песню,  похожую  на  гимн  и  "Марсельезу"  на  марше  под
барабанный   бой!   Она  начинается  словом:  "Клянусь!.."  -  и  в  припеве
повторяет, все повторяет:

                Отец мой был солдатом-коммунаром
                В великом девятнадцатом году...

     И  солдат  на последней койке в эту минуту, стиснув зубы, говорит своей
боли:  "Ну,  приходи,  сволочь,  черт  с тобой, вытерплю. Лучше бы ты прошла
поскорей,  но, коли надо, потерплю еще. Боль есть боль, а мир все-таки стоит
на  месте и полон людей, как этот мальчонка, который может петь такую клятву
солдату-отцу.  И  ради  этих  людей  все  надо,  все можно вытерпеть, раз уж
приходится..."


     Машины  все  ушли  на  аэродром,  и до реки, где их ожидала лодка после
концерта, пришлось белой ночью добираться пешком через парк.
     Те  же  два  солдата, тащившие обратно саквояжи и чемодан, шли впереди,
показывая  дорогу,  и  на  поворотах  аллей  останавливались, поджидая, пока
остальные  их  догонят.  Истомина  никому  не позволила вести себя под руку,
весело шла легкой походкой, необычно легко и много говорила.
     Кастровский  взялся  тащить  легонький  тючок,  все перекладывал его со
вздохом  с  одного плеча на другое и стоически отказывался от помощи Василия
Кузьмича.
     Они  медленно шли по безлюдным дорожкам Парка культуры и отдыха, по его
старым  аллеям,  освещенным,  точно  заревом  фейерверка  какого-то мрачного
праздника, огнями осветительных ракет.
     - Ну  и  что же он вам пишет в этом письме? Я ведь сразу догадался, это
от  Колзакова!  -  Кастровский  с  легким  стоном  переложил тючок на другое
плечо.
     - Не  все  ли  равно,  Алеша,  что  он  написал? Он написал... и письмо
пришло!  Да  будет  благословенна  юбилейная  заметочка. Это она помогла ему
меня найти!
     - Долго  же  он  вас  искал на этот раз. И прежде всегда тоже... как-то
очень уж долго. Уж вы простите меня, дорогая.
     - О,  сейчас  я  все  могу  простить,  говорите что хотите! Да... - Она
вдруг  засмеялась.  -  Конечно,  долго.  Кажется,  всю  жизнь мы искали друг
друга, но ведь теперь это все позади.
     - Ведь это было ужасно, как можете вы так вспоминать.
     Она оттолкнула его ласково, слегка.
     - Все  хорошо!..  Память  зализывает  свои самые страшные воспоминания,
как   какой-нибудь  звереныш  свою  рану...  И  сейчас  уже  и  страшное  не
страшно...  Так  сколько  лет  прошло? Ах, Василий Кузьмич, идите рядом, тут
нет  секретов...  Мерить  прошлые  годы  по  календарю  все равно что дорогу
мерить  резиновой  лентой.  Она  тянется,  тянется,  тянется  без  конца,  а
отпустишь:  она  маленький кусочек - вот такой!.. И годы бывают коротенькие,
никому  не  нужные,  и  вдруг  настанет  какой-нибудь час - твой великий Час
часов!  - Она опять легко и весело рассмеялась. - И вот такой громадой так и
останется в твоей жизни...
     - Как,  например,  сегодня?  -  сдерживая  волнение,  подсказал Василий
Кузьмич.
     - Да,  как  сегодня...  А у вас чуткая душа, Василий Кузьмич, как любит
не к месту восклицать один мой знакомый!
     - Так что же он пишет?
     - О,  так  много  всего.  Когда я прочту еще триста тридцать два раза и
все  выучу  наизусть,  я  все  пойму  до  конца...  Там  каждое слово важно.
Например,  о  журавлях.  Он, оказывается, и сейчас рад за них, что у них все
обошлось  благополучно!  Вы  не  представляете, как важно, что он мне именно
это написал.
     Солдаты  прошли  по  горбатому  мостику  через канавку, соединявшую два
маленьких  пруда,  и дожидались их, сложив вещи на пол заброшенного садового
павильона.  Кастровский пристроил свой тючок на ступеньку, чтоб было удобнее
присесть  отдохнуть. Солдаты закурили, пошел общий разговор о наступлении, в
которое все почему-то верили, хотя никто ничего не знал наверное.
     Истомина наклонилась к Василию Кузьмичу и тихо спросила:
     - Так как вы полагаете, Василий Кузьмич? Неужели будет?
     Это  была  такая  игра, которая у них давно уже шла. И он ответил, так,
как ему и полагалось:
     - Как же это может не быть! Назначено!
     И   она,  точно  в  первый  раз  это  услышала,  изумленно  и  радостно
воскликнула:
     - Назначено?  Значит,  будет.  Ну,  раз  назначено,  -  все!  - Они оба
рассмеялись,  довольные  шуткой,  и она крепко сжала худую, морщинистую руку
Василия Кузьмича.
     Солдаты   курили,  деликатно  отмахивая  дым  ладонями  в  сторонку,  и
улыбались. Наконец один из них спросил:
     - Это насчет чего вы все пошучиваете?
     - Насчет  "Евгения  Онегина".  Готовимся к спектаклю... Просто самим не
верится. Вот все загадываем. И получается, что будет!
     Они опять встали.
     Ох,  как  далеко  еще  идти,  думала  она, глядя в конец длинной аллеи,
освещенной  мертвенным  светом ракет. Сердце билось, как-то запинаясь, легко
и  весело,  но бессильно, и она знала, что это не обещает ничего хорошего на
сегодняшнюю ночь.
     Они  долго шли по аллее, потом по большой поляне, которой тоже конца не
было  видно.  Зенитки снова ожили, и она подумала, что это на той батарее, с
которой приходили солдаты, и надо будет для них тоже петь.
     Невдалеке  что-то  грохнуло так, что земля дернулась под ногами. Солдат
с  силой  потянул  ее за руку, все было сказочно освещено театральной луной.
Кто-то  кричал:  "Ложись!"  Она  подумала:  "Как  же  ложиться, когда на мне
концертное  платье?"  Они  пробежали  несколько  шагов  вместе  с  солдатом,
тащившим  ее  за  руку, и упали на траву. Кругом все гремело, содрогалось. С
быстро  нарастающим  шуршанием  рухнуло  и мягко ударилось о землю дерево, и
вдруг  все  утихло,  точно  навсегда  успокоилось. Они встали, и солдат стал
осторожно  отряхивать  мелкий  сор,  приставший  к  ее коротенькому пальто и
длинному  платью, и тут что-то произошло, какая-то неимоверно грубая сила ее
подхватила и встряхнула.
     Она  не  чувствовала,  как  ее  ударило  о  дерево,  около которого она
стояла,  но чувствовала, как упала, и как Кастровский без шапки, всплескивая
руками,  кричал над ней, и как солдаты ее понесли, уложив на шинель, обратно
к госпиталю...
     Ощущение   тишины   и  глубокого  покоя  было  первое,  что  она  снова
почувствовала  долгое  время  спустя.  Где-то  рядом горел затемненный свет,
бросавший  странные  большие  тени на белую голую стену и потолок незнакомой
комнаты. Она долго смотрела на эти тени, вспоминая, кто она и где она.
     Еще  покачиваясь на смутных волнах полусознания, она неясно припомнила:
"Концерт...   я  пела,  и  была  радость...  машины  уходили  в  темноте  на
аэродром...  и была радость... Ах да, я ведь пела почему-то "Для берегов..."
Почему   они  просили?  Ах  да,  этот  летчик,  это  он...  И  еще  какая-то
радость..."  И  вдруг  разом  сверкнуло в сознании: "Письмо!.." Она медленно
потянулась  рукой  к  груди.  Платья на ней не было. Жесткая рубашка, чужая,
жесткая простыня на груди и одеяло, тоже не свое, чужое. Письма нет.
     - Вы  что?  -  полушепотом спросил ее голос. Рядом скрипнула кровать, и
стриженая  девушка  в  белой рубашке, шагнув босой ногой на пол, пересела на
ее  кровать.  -  Проснулись?  А вы спите дальше. Вам хороший укол сделали, и
спите.
     - Письмо,  -  сказала  Истомина  и, глядя на девушку, с испугом поняла,
что  та не слышит ее голоса. Она повторила еще раз: "Письмо где?" - и опять,
оказывается, только думала, что сказала, а вслух ничего не произнесла.
     Девушка зевнула и улыбнулась, догадываясь:
     - Платье,  что  ли?..  Цело  ваше  платье,  не  бойтесь... А-а, письма,
наверно?  Здесь  вот  сложены,  под  лампочкой.  Дать?  Вам же нельзя сейчас
читать.  А?  -  Она пытливо вглядывалась в лицо Истоминой и вдруг сказала: -
Ну ладно, хочется самой подержать?
     Она  проследила  за  тем,  как  Истомина взяла распечатанные письма, и,
шлепая большими туфлями, пошла в коридор.
     Письмо  было  теперь  опять  с  ней,  и  у нее даже хватило силы слегка
пошуршать его листками, сжимая тихонько рукой.
     Девушка,  соседка  по палате, вернулась в сопровождении сестры, а через
минуту  пришла  Петр  Первый.  Она послушала ей сердце, потом слушала пульс,
держа своей толстой рукой ее тонкое запястье. Погладила ей руку и сказала:
     - Все  будет  хорошо,  маленькая.  Вас  немножко  тряхнуло  волной. Это
ничего.  Только слушаться: лежать, совсем не двигаться... - Она поглядела на
ее  руку:  -  Хорошо,  хорошо,  никто у вас не отнимет. А руками тоже нельзя
двигать. Сейчас боли нет?
     Ей  и  не хотелось двигаться нисколько. Хотелось побыть одной в тишине,
такое глубокое спокойствие она чувствовала.
     Ее  перестало покачивать. Увеличенные тони на потолке ничему не мешали,
вокруг  было  тихо,  теперь надо просто подождать, когда возникнут отдельные
слова,  запахи,  люди  или горы, - все это нельзя сразу произвольно вызвать,
нужно  только  их  позвать  и ждать, не отвлекаясь, изо всех сил ждать, быть
готовой  их встретить, и где-то в глубине памяти произойдет какая-то работа,
и  вдруг  все  оживет. "Как это было?.. Как это было?.." - повторила она про
себя.
     С чего началось?..
     Ах  да,  после  всех  писем  она  уехала. Как? Этого даже смутно она не
могла  припомнить.  Просто  уехала,  все бросив. Кто ее провожал на вокзале,
как  она  очутилась  потом  на  пароходе?  Все стерлось, точно сон... Кто-то
вошел  в  темноватую  каюту  и  сказал:  "Уже виден город". Она поднялась на
палубу,  и  вдруг  ее  ослепило  солнце,  и  ветер  кинулся  из-за  угла  ей
навстречу, и вот тут она точно проснулась.
     В  Москве,  когда  она  уезжала,  было пасмурное небо, туфли промокли в
ледяных  черных  лужах  на  тротуарах,  и из длинных пластов снега, никак не
таявших  под  заборами,  вылезала вся копоть и грязь прошедшей зимы, а здесь
синее,  хотя,  наверное,  еще холодное море уже знойно сверкало, плавилось и
слепило  глаза.  Далеко  впереди  -  залив,  шершавый  от  волн, прорезанный
зеленоватыми  реками  течений, с каймой белой пены у берега, и вокруг залива
зеленые  холмы  с  пятнышками белых домиков, а выше каменные уступы, жесткие
скалистые  обрывы  среди  зелени  лесов  и  еще выше ломаная линия скалистой
дальней горной цепи, четкая, точно на чертеже, по синему полотну неба.
     В  шуме ветра и плеске воды медленно надвигался неведомый берег, где ее
ждало  что-то  такое  неведомое, точно она сейчас вот медленно спускалась на
землю  с  чужой планеты и впервые со страхом и надеждой, с замиранием сердца
вглядываясь,  старалась  понять - какая она, эта новая земля, где ей суждено
теперь  быть  счастливой и гордой или униженной и несчастной... Само будущее
медленно  надвигалось  на  нее  вместе с берегом, и она жадно всматривалась,
притихнув  от  изумления,  ненасытно  вдыхала  незнакомый воздух этой новой,
незнакомой земли.
     Почему-то  ее  не  оставляла  нелепая  мысль,  что Колзаков прямо будет
стоять  где-то на пристани, она его увидит издалека, поймет, что все хорошо,
он ждет ее, и бросится к нему.
     Вместо  этого пароход неуклюже долго притирался боком к каменному молу,
потом  редкая  толпа  пассажиров  сошла по сходням, и Лелю стали спрашивать,
куда ей нести вещи.
     Черно  загорелый человек в сандалиях на босу ногу отобрал у нее чемодан
и  повел  по  каменистой  дороге  в  белой пыли, по тропинкам среди жестких,
странно  пахучих  кустов,  все  в  гору  и  в гору. Оглянувшись, она увидела
гавань с прижавшимся к молу маленьким пароходиком где-то далеко внизу.
     Тогда  носильщик  на  ходу  стал  ее  расспрашивать,  к кому именно она
приехала.
     - К  Колзакову? Это к инвалиду Колзакову? Ну, его сейчас на квартире не
застанем!.. Скорей всего он сейчас как раз у причала сидит.
     - Так  куда  же  мы  идем?  -  в отчаянии пыталась остановить его Леля,
загораживая ему дорогу, но носильщик спокойно шагал дальше.
     - А  вот  вещи  положим, тогда зараз на причал сходим. Он обязательно к
пароходу  на  причал  выползает,  он