енные, сердито переговариваясь, вышли в коридор. Нисветаев,
приоткрыв  дверь,  нырнул в кабинет и через минуту, выглянув оттуда, кивнул,
приглашая ее входить.
     Военком,  сидя  боком  у стола, как он сидел, вероятно, ко время только
что кончившегося совещания, что-то очень быстро писал, прикусив губу.
     Он  на  минутку  поднял  глаза  на Лелю, кивнул и, проговорив: "Ну, ну,
говорите, говорите, слушаю!", продолжал быстро писать.
     - У  меня  к  вам  просьба,  -  сказала  Леля. - Можно меня куда-нибудь
устроить  на фронт?.. Ну, не обязательно сразу, но вообще в Красную Армию...
Если можно, то пожалуйста...
     - Пожалуйста...  -  сквозь  зубы повторил комиссар, продолжая писать. -
Пожалуйста... А что ж театр? Надоело?
     - Долго рассказывать. И я сама не гожусь для этого дела.
     - Надоело...  -  опять  рассеянно  повторил  военком.  -  Это хорошо...
значит,  надоело...  -  Он  небрежно  поставил  подпись  и  протянул  бумагу
Нисветаеву.  - С ординарцем, аллюр три креста, пять кавалеристов в охрану. В
случае чего - уничтожить.
     - Разрешите мне самому? - весь загоревшись, умоляюще сказал Нисветаев.
     - Сиди, - сказал Невский, и Нисветаев с надутым видом ушел.
     - А  почему  вдруг  надоело?  - как ни в чем не бывало обратился к Леле
военком,  подтягивая к себе новый лист бумаги. - Вы что, против скоморошьего
действа или как?
     - Да  нет.  Пускай.  А  я  не хочу! - отчаянно выпалила Леля. - Не хочу
ничего. Ни скоморохов, ни "Бедность не порок"... Я вас очень прошу.
     - Учились, работали?
     - Три года на швейной фабрике. Ну не три, почти три года.
     - Да ну, на какой?
     - Форонин и Кох. В Петрограде.
     - Слышал. А кто у вас там новый директор?
     - Директор  старый  остался.  Мы  не  против  были. Да теперь и фабрику
закрыли.
     - А кто там у вас в фабкоме председатель?
     - Да вы что, не верите? - усмехнулась Леля. - Ну, Ксения Касьяновна.
     - А часы как? Ходят еще?
     - Вы про какие? У табельной? Светящиеся, с керосиновой лампочкой?
     - Именно,  с  керосиновой.  Таких  вторых не найдешь. До чего экономный
мужчина  был  этот  Кох.  Нате  вам  бумагу,  пишите  заявление, что просите
принять вас вольнонаемной на работу в штаб.
     Военком  опять начал писать. Леля, стараясь как можно лучше, написала и
подчеркнула слово "убедительно" в конце.
     - Грамотно  пишете,  -  сказал военком. - Это оставьте, а Пономарев вам
покажет,   как   сочиняют  канцелярские  поэмы  в  прозе  по  всей  форме...
Нисветаев! Ко мне Пономарева.
     Через  минуту, обдергивая на себе гимнастерку, втянув от усердия живот,
явился   и   замер   перед   военкомом   усатый,  с  промасленными  волосами
делопроизводитель Пономарев.
     - Как дела у Саши? - спросил Невский.
     Пономарев злобно встопорщил усы, собираясь выругаться, и запнулся.
     - Давай - одним словом!
     - Хуже некуда.
     - Ладно.  Вот  товарищ  Истомина. Хорошо грамотная. Давать ей машинку и
бумагу, когда спросит. Подучится, мы ее зачислим.
     Когда  Леля вышла снова на солнцепек пыльной площади, она оглянулась на
львов  и  часового у лестницы с новым, радостным чувством. Она теперь уже не
совсем  чужая  в  этом  доме.  А на машинке она выучится так, что они только
ахнут!..
     Поздним  вечером,  после  спектакля,  на  мансарде  в  комнате баяниста
Семечкина  густой бас пропел: "Милей родного бра-а-а-а-та блоха ему была!.."
Леля узнала приятный надтреснутый голос Кастровского.
     Немного погодя Семечкин стукнул в дверь Лелиной комнаты:
     - Если  желательно репетировать песенку барабанщика - пожалуйста, готов
соответствовать!
     Когда  Леля  нерешительно  вошла,  Кастровский встал и низко поклонился
ей,  помахав рукой, точно стряхивая полями шляпы пыль со своих сапог. Обычно
он  с  ней  еле  здоровался,  и  она  сразу  поняла, что он порядочно выпил.
Вероятно,  у  Лели  было  очень недоуменное лицо, потому что он извиняющимся
тоном поспешил пояснить:
     - Немножко  бургундского. Кельк-шоз пур буар! Это ничего. Не покидайте,
побудьте с нами немного.
     Семечкин  все  повторял,  что,  пожалуйста,  он может соответствовать в
любой момент, и хватался за баян.
     - Не   можешь   ты   соответствовать,   -   властно   останавливал  его
Кастровский. - Пошляку Гусынину ты можешь, a ей - нет. Понял? Сиди...
     Он пододвинул Леле стул, и она нехотя присела.
     - Не   брезгуйте  нашим  обществом,  юное  существо.  Мы,  может  быть,
погибшие,  но мы безвредные созданья! Я просто человек, которого господь бог
сотворил  во  вред  самому  себе.  Так  любил,  бывало,  говаривать  обо мне
Шекспир...
     - Спой  еще,  я  саккомпанирую,  -  молитвенно  складывая  руки, просил
Семечкин. - Голос-то у тебя, а?
     - Был в свое время голос. Но пропит. Налей.
     - Я лучше пойду! - сказала Леля.
     - Не  будем!  -  испугался  Кастровский. - Хватит бургундского! Кстати,
ужасно разит денатуратом.
     Семечкин,  горестно  прищурясь,  взболтал  остаток  мутной  жидкости  в
бутылке и поставил ее на место.
     - Да,  ублюдок  Павлушин прав! - безутешно вздохнул Кастровский, оперся
локтем  о  стол  и  с  размаху  упал  щекой  на подставленный кулак. - Прав,
собака!   Нужен   балаган,   и   больше   ничего!..  Торжествующий  Гусынин,
приплясывая,  входит  в  храм  искусства...  И даже не спрашивает: "Взойтить
можна  али  нет?"  Он  знает,  что  ему  можна!!  И  великие тени Сальвини и
Мочалова,  горестно  закрывая  руками  лица,  сходят в небытие со сцены, где
будет  вертеться  на  пупе  прохвост  искусства  Гусынин... Кому повем тоску
мою?..
     - Алеша, презирай! - умолял Семечкин. - Ты все это презирай!
     - Ну, я пойду, спокойной ночи, - вставая, сказала Леля.
     - Не  надо,  -  попросил  Кастровский  вдруг  так  печально, что у Лели
недостало духа уйти.
     - У  нее  нежная  душа  Беатриче,  -  по  секрету  сообщил  Кастровский
баянисту.  -  Видишь,  не ушла. Осталась. Она видит, что мы пьянчужки, но не
презирает!  Что  ж!  Я  горжусь, что принадлежу к кочевому, высмеиму... нет,
высмеимому!..  тьфу!..  высмеиваемому... ну, черт с ним, в общем, к великому
и  жалкому  племени  артистов!..  -  Он громко перевел дух, уронил голову на
руки  и устало добавил: - Не очень горжусь... но все-таки горжусь. Что может
быть  несчастней  одинокого  актера?  Что жальче и беспомощней? Какой-нибудь
художник  или  писатель  может  запереться  в  одиночестве  в своей башне из
моржовой  кости  и  там  предаваться восторгам самообольщения, создавая свои
творения.  И  умереть счастливым в грезах о памятнике, который и не подумают
ему  воздвигнуть потомки. А актер живет, как мотылек, - до вечера! Ему нужен
зрительный  зал  со  стульями,  и  крашеные тряпки декораций, и разноцветные
лампочки  в  рампе, и краски для лица, и еще десяток других актеров... Тогда
он  может потрясать сердца, подняться во весь рост, вызвать восторг, любовь,
благодарность  -  и  все  это  только до двенадцати часов ночи. В двенадцать
кончаются  все  спектакли,  рушится  колдовство,  и  волшебные  замки  снова
превращаются  в  тряпки,  и  властитель  чувств  Макбет,  Каварадосси, Демон
оборачивается  вдруг  мещанином с просроченным паспортом. И тогда в отчаянии
и  страхе  перед  этим ужасным превращением, по слабости и незащищенности от
унижений  и  подлости  окружающей  жизни, он тянет дрожащую руку, только что
твердо  державшую  меч  Макбета,  к стакану на трактирной стойке... И голос,
обещавший час назад царице мира надзвездные края, просит налить...
     - Неправда!  Вы  так  больше не говорите, а то я реветь буду!! Зачем вы
так,  нарочно? - Леля вцепилась ему в рукав и изо всех сил трясла и дергала,
чтобы заставить замолчать.
     - От неправды не плачут. Зачем же ты плачешь, дитя?
     - Не  плачу,  а  потому  что вы нарочно жалобите... Зачем вам теперь-то
пить?  Вы  теперь  не  мещанин,  и  никакой  подлости больше не будет, вы же
знаете!
     - Ах,   девочка  со  светлыми  слезинками!  Вы  думаете:  вот  отсталый
старорежимный актер расхныкался по пьяной лавочке.
     Он ударил себя в грудь кулаком и вдруг с подъемом продекламировал:

                От ликующих, праздно болтающих,
                Обагряющих руки в крови
                Уведи меня в стан погибающих
                За великое дело любви!

     Перевел дух и хрипло и мрачно сказал:
     - Вот  что  я  читал  под  музыку... И верил всем сердцем... и студенты
меня  вынесли на руках... Недалеко, но вынесли. Я свято верил. И вот я читаю
"Сакья-Муни",  и  меня еле слушают, а Гусынин пожинает свои гнусные лавры. И
этим  людям  мы  должны будем теперь играть! Нет, это не те, кто погибали за
великое  дело,  не  святые  интеллигенты, не рабочие с Пресненских баррикад.
Это  -  Расея,  темная,  окопная,  крестьянская  - на кой ей черт Шекспиры и
Чайковские...  А  впрочем, идите спать, милая, не детское дело слушать такие
вещи...  Все  обойдется. Мы отработаем паек и уедем в другое место, где тоже
будем никому не нужны...
     - Вы  тот  раз  так  хорошо  читали,  на  концерте, - сказала Леля. - А
Гусынин - это просто пакость!
     - Тем  более,  тем  хуже, тем страшней... - продекламировал Кастровский
уже с некоторым оттенком самодовольства.
     "Бедный!  -  подумала  Леля.  -  И  он, как губка, готов впитать каждую
похвалу, даже ничтожной девчонки, какой он считает меня..."
     Она сделала над собой небольшое усилие и приврала:
     - Вы  замечательно  декламировали, я даже слышала, как многие говорили,
что просто... замечательно!
     - Да?  -  с  приятным  удивлением  небрежно  переспросил Кастровский. -
Возможно... Не знаю... Что ж, поднимем тост за тех, кто это говорил.
     Леля  подождала,  пока  они  чокнулись,  церемонно  поклонившись  в  ее
сторону, и ушла к себе.
     Там  она  вылезла из окна и села на подоконник, спустив ноги на покатую
крышу.  Облитые  луной  верхушки  тополей  были  у нее перед самыми глазами.
Ночной  город,  казалось,  лежал  у  подножия  гигантской  стены неподвижных
облаков, похожих на гряду снеговых гор.
     Хорошо,  что  для  нее  все  теперь  кончилось.  Не  беда, что немножко
хочется  плакать  и сердце похныкивает. Похнычет и перестанет. Лучше вовремя
взяться  за  ум.  Все  равно  она ничего не понимает в новом искусстве, и ее
почему-то  угнетает  мысль,  что  старый  театр умер, стал ненужен, и теперь
надо  будет  только  хором  декламировать  театрализованные  лозунги  дня, в
раскрашенных  квадратами  и треугольниками костюмах, среди голых досок сцены
без декораций.
     Ну  что  ж,  она отсталая и не понимает задач революционного искусства.
Ей  нравятся  самые  обыкновенные  старые  спектакли,  нравится обыкновенная
музыка.  Даже  под уличную шарманку она может зареветь от глупого восторга и
сладкой  тоски.  И  почему-то пьесы Чехова из старой жизни, про таких чуждых
для  нее  людей,  ее  берут  за  сердце.  И так грустно, что Чехов, милый ее
сердцу,  оказывается,  сам  отсталый, потому что не сумел в своих пьесах все
так  правильно  написать,  как  это  умеют  теперь  авторы пролеткультовских
одноактных пьес...
     Но  теперь  это  все  уже  не  страшно. Какое кому дело, что нравится в
театре штабной машинистке?..
     В  комнате  у  Семечкина  давно угомонились, и стало слышно, как где-то
глухо  поет  скрипка.  Леля  соскочила  на  пол, приоткрыла дверь. Звук стал
слышней. Она на цыпочках вышла и стала спускаться, прислушиваясь.
     С  балкона  третьего  яруса  она заглянула в пустой и темный зрительный
зал.
     В  оркестровой  яме  горела  лампочка, и по стене металась длинная тень
человека  с  взлохмаченными  волосами.  Он играл один в оркестре, стоя перед
пюпитром.
     Леля  села  в  кресло,  облокотясь  о  перила,  обитые  плюшем, и долго
слушала.  Потом,  стараясь  ступать неслышно, обошла весь ярус, заглядывая в
ложи и все время слушая скрипку.
     Она   поглаживала   мягкие   барьеры,   трогала  занавеси  и  говорила:
"Прощайте...  прощайте... Скоро, скоро я буду здесь уже чужая. Меня здесь не
будет. Прощай, театр, прощай! А я могла бы тебя любить..."
     Двери  актерских уборных были приоткрыты, почти все они были заброшены:
пустые клетушки с мутными зеркалами и засаленными диванчиками.
     В  одной  из  уборных  стояла  кадка  с засохшим деревцем. Луна светила
ярко,  было  видно почти как днем. Леля придвинула себе обитое ситцем кресло
и  села перед исцарапанным зеркалом. Тут пахло пудрой и выдохшимися дешевыми
духами.
     На  зеркале  было  нацарапано  алмазом:  "Дормедон-Купедон!..", немного
ниже,  мелким  почерком:  "Фирс  грыз  крыс"...  и вкось, неровными буквами:
"Офелия, о нимфа, помяни меня в своих святых молитвах!"
     Леля  потянула  к  себе  ящик подзеркального столика. Звякнули погнутая
шпилька  и  баночки  из-под  вазелина.  Несколько  круглых  золотых чешуек с
дырочками  посредине  - блесток с платья - поблескивали на дне. Она надавила
кончиком  пальца  так,  чтоб  чешуйка  пристала,  и рассмотрела ее у себя на
ладони.
     Она   представила   себе  актрису,  которая  гримировалась  перед  этим
зеркалом.  Вот  здесь  отражалось  ее  оживленное  лицо.  Здесь она надевала
блестящие  платья,  с которых осыпались блестки. А сейчас она, наверное, уже
старая,  и  вот  какая-то  девчонка сидит и смотрится в ее зеркало. А от нее
остались вот эти несколько блесток и запах выдохшихся духов...
     Леля  долго пристально всматривалась в свое лицо, и, как всегда бывает,
ей  начало  казаться,  что  она  перестает  себя узнавать в отражении. Глаза
стали  темнее  и  больше  и  так  пристально  смотрели в ее глаза из глубины
зеркала.
     Офелия,  о  нимфа...  в  своих  святых  молитвах...  что было на душе у
человека,   который  это  нацарапал?  Отчаяние?  Или  это  просто  актерское
шутовство?..
     А вдруг я тоже стану когда-нибудь старой?..
     Ей  уже  трудно  было оторваться от зеркала, она говорила себе: пускай,
ничего,  ведь  это  в последний раз: теперь прощай, театр, прощайте, смешные
мечты.
     Она  все  не  решалась  встать и не отрывая глаз смотрела, не зная, что
запоминает  все  на  всю  жизнь.  Не зная, что через двадцать долгих лет она
будет  помнить  и  косую железную крышу, и облитые луной верхушки тополей, и
белые  горы  облаков  над  крышами  спящего  города,  и одинокого скрипача в
оркестре,  и  зеркало  с отражением своего лица, и все нацарапанные слова, и
все свои мысли в этот вечер.
     И,  лежа  в постели после тяжелой болезни, в разгаре новой войны, белой
ночью,  долгие  часы глядя в потолок чужой комнаты с закопченными амурами по
углам,  все  это  вспоминать,  помнить,  заново  видеть все - до пылинки, до
крошечной золотой блестки с дырочкой посредине...


     Репетиции   "Баррикады"  продолжались.  Павлушин  не  обращал  на  Лелю
никакого  внимания,  озабоченный больше всего тем, чтоб удался задуманный им
главный  эффект  постановки - пушка, стреляющая на сцене с грохотом, дымом и
искрами.
     Каждый  вечер  Леля  делала  гримом себе круглые румяные щеки, надевала
старый  сарафан и выходила на сцену, играла рольки второй и третьей подружек
купеческой  дочки,  а  после  спектакля  торопливо  стирала  вазелином грим,
бежала через площадь, в штаб, и садилась за машинку.
     Она  уже  недурно  печатала,  и ее часто вызывали к военкому в кабинет,
где  она  до утра выстукивала под его диктовку бумажки с надписью "секретно"
или "оперативная".
     Под  утро  в  кабинете  появлялся  адъютант  Невского Илюша Нисветаев с
котелком и чайником, и они втроем "обедали", прежде чем разойтись спать.
     Театр  и его актеры все дальше уходили из ее жизни. Она становилась там
совсем  чужой,  все  знали, что она скоро уйдет, и окончательно перестали ею
интересоваться.
     Изредка  она  заходила  к  своим  новым  знакомым.  Старая  учительница
радушно  угощала  ее  жидким  чаем  и  с  удовольствием рассказывала о своей
жизни, неизменно в самом жизнерадостном и легкомысленном тоне.
     - ...Да,  милая  девочка, - говорила она, откинувшись на спинку кресла,
усмехаясь  и  барабаня  пальцами  по  столу.  - Всего каких-нибудь сорок лет
назад  мы  с Денисом были молоды, даже слишком, и мы поженились. И мы до сих
пор  не можем решить, правильно ли мы поступили. Дениса назначили учителем в
казенное  училище.  Он  ведь историк. Вы заметили, какой он скромный? Знаете
почему?   Всю   жизнь   ему   приходится   вращаться  среди  всяких  великих
полководцев,  вождей,  цезарей  и  фараонов. Он всегда говорит, что, если бы
все эти великие люди получше знали историю, они вели бы себя поскромней.
     - Наверное,  это  ужасно интересно - история, - вздыхала Леля. - Только
я почти ничего не разбираю, даже какая там Ассирия, какой Вавилон.
     - Ах,  до  чего  это  забавно!  -  вдруг прорывался молчаливый Денис. -
Почему  это  людям не приходит в голову, что история это не только Ассирия и
Вавилон!  Что  сегодняшний  день  -  это  такая же история. Даже день нашего
богоспасаемого  губернского  града  так же по-своему значителен и интересен,
как  день  Помпеи...  -  Он  зажмурился  от  удовольствия, посмеиваясь своим
мыслям.  -  Имейте в виду, что вот эта комната и одежда, в которую мы одеты,
эта  утварь  на  столе  и  книги  уже через сто лет будут весьма интересными
памятниками  старины.  А  через  пятьсот им цены не будет - вот этой коробке
спичек,  пианино,  печке  с  изразцами...  Со всего этого снимали бы слепки,
фотографии,  сюда приводили бы экскурсии, и люди разговаривали бы вполголоса
и  ступали на цыпочках, осматривая вот эту картину Везувия и эти стулья... И
знаете,  что  люди  будущего  говорили  бы, проходя по этому музею? "В какой
дикости  и  убожество  жили эти бедные люди пятьсот лет назад, - говорили бы
они.  -  Как  безобразно  и  неудобно  они  одевались,  бедные! Как грязно и
некрасиво  жили  и  как  некрасивы были они сами, обезображенные непосильным
трудом  или еще более отвратительным бездельем! Подумайте же, какие они были
все-таки  молодцы,  эти  прошлые  люди!  Какие  великие  мысли, идеи они нам
завещали,  как они боролись, какие книги оставили, какую божественную музыку
они сумели создать, карабкаясь в грязи и неустроенности своей жизни!.."
     - ...И  к  тому  же у него были светлые, кудрявые волосы. А уж говорить
он  всегда  умел!  -  Старушка  нежно  погладила  лысоватую  голову  мужа  и
повернулась опять к Леле. - Можно было в него не влюбиться?
     - Ну никак!
     - Никак!   Вот   видите!..  Можно  еще  чашечку?  Рассказывайте  теперь
что-нибудь о себе. Что там происходит у вас в театре?
     Леля вздыхала, прихлебывая чай.
     - Что-то  непонятное  происходит.  Или,  может  быть,  я дура. В театре
полно  народу.  В  фойе  разговоры только о наступлении белых, о французских
танках  "Рикардо"  и  как  с  ними  трудно  бороться.  О  том, что объявлена
мобилизация  бывших  унтер-офицеров...  Ну,  словом,  как  всюду в городе. А
потом  открывается  занавес,  и публика зачем-то смотрит актеров, переодетых
купцами  и  приказчиками. Смеется, даже волнуется: удастся ли бедной девушке
счастливо  выйти за честного приказчика? И так каждый день. А кому это нужно
и  какая  от  нас польза, - по-моему, никто даже и знать не желает. Да ну их
совсем, я теперь об этом и думать больше не хочу...
     - И действительно не думаете? - вкрадчиво спросила старушка.
     - Немножко  думаю.  Не хочу, а думаю. Ладно, скоро премьера "Баррикады"
-  отбарабаню  своего барабанщика - и крышка!.. Послезавтра опять на концерт
в деревню, и то хорошо, а то на месте сидеть надоело.
     - Вы, кажется, поете?
     Леля отмахнулась.
     - Да  вы не думайте, что я как-нибудь пою. Просто как все поют. Русские
песни,  всякое,  что  где  услышала. В рабочей студии нас учили пению, да не
выучили, только разве ноты и как на голоса петь.
     - Все-таки ноты вы знаете?
     Леля  подняла  чайную  ложечку  и  легонько ударила по стеклянной вазе,