о назначенном
месте  и  не  задерживало  действия  при  перестановках  между картинами. От
смертельной  усталости  им  не  хочется  говорить,  но,  выпив по три кружки
горячего  крапивного  чая,  они немножко оживают. Осторожно, один за другим,
спускаются  они  по приставной лесенке в зрительный зал, все, кроме одного -
старшего   электрика.   Бывший  билетер,  рабочий  сцены,  балетный  мимист,
знаменитый  некогда  мастер-бутафор,  из  мятой бумаги с клеем шутя делавший
старое  серебро  и  сверкающий  полированный мрамор, - все они стоят и ждут,
глядя на полутемную сцену.
     Старик  электрик  медленными  шлепающими  шажками  добирается до пульта
управления.  Он  берется  за  рукоятку,  щелкает первый рубильник, и комната
Татьяны  слабо  возникает  из  тьмы.  Щелкает второй, и синий луч ложится из
окна  и  отпечатывает  его переплет на полу. Исчезает декорация, которую они
сами  ставили,  - возникает освещенная луной ночная, притаившаяся в ожидании
комната.   Эта   странная,   никогда   не   существовавшая,  сто  лет  назад
приснившаяся  поэту  комната,  где  Татьяна  будет  писать: "...рассудок мой
изнемогает,  и  молча  гибнуть я должна". И вот сто лет спустя люди другого,
незнакомого  Пушкину  мира  снова  наполнят  этот  зал, вырвавшись на нас из
огня,  из  кабин  боевых  самолетов, из танков и дотов, прикрывших от гибели
город  Медного  всадника,  павший городом "Авроры". И снова, затаив дыхание,
увидят луч, и полку книг, и смятую постель...
     Через  минуту  свет  на  мгновение  гаснет,  остается  еще  синий луч и
переплет окна, вытянутый на полу, потом исчезает и он.
     Старики   расходятся.  Василий  Кузьмич  возвращается  в  комендантскую
комнату.  Там  на  столе  лежат  два  конверта. Они уже четвертый день лежат
тяжелым  камнем  на сердце у Василия Кузьмича. Кастровский все не заходит, а
сейчас  Василию  Кузьмичу  страшно  подумать о длинном путешествии за город.
Сколько  тысяч  его  мелких  коротеньких  шажков уложатся в эти километры? А
каждый шаг стоит такого усилия.
     И  все-таки он прячет письма за пазуху и выходит на площадь, со смутной
надеждой, что попадется попутная машина с добрым водителем.
     Но  попутной  машины нет - те, что проносятся мимо, не обращают на него
внимания.  Он  идет  и  удивляется  тому,  что  может  идти.  По временам он
забывает,  что  идет, и, опомнившись, опять удивляется, что он уже на другом
конце длиннейшего проспекта, казавшегося ему непреодолимым.
     Через  два  с  половиной  часа  он  деликатно  стучит  у  дверей  дома.
Нерешительно  входит  в  темный  коридор,  опять  стучит, кашляет, окликает,
отворяет  одну  за  другой  незапертые  двери.  Все будто на своем месте, но
что-то  изменилось,  он не может сразу понять - что. На постели Кастровского
лежит  аккуратно  разложенный  фрак,  в углу какая-то кучка вещей, прикрытая
наброшенным   сверху   пальто.  Он  приподнимает  краешек,  видит  сложенные
чемоданы,   и   у   него  подкашиваются  ноги.  Что  же  будет  с  "Евгением
Онегиным"?..  Он  присаживается  на стул, решившись дождаться. Но сидеть ему
трудно,  и,  переложив  фрачные  брюки  на  стул,  он  садится  на кровать и
приваливается  спиной  к  стене.  Он даже не замечает, как отдых переходит в
глубокий,  долгий  сон,  и начинает просыпаться, только когда чувствует, что
его  кто-то  трясет.  Он  открывает  глаза.  Уже поздний вечер, в полутемной
комнате  он  слабо  различает  двух  солдат.  Один  из  них, приподняв его с
постели,  придерживает  за  талию,  боясь,  чтоб он не повалился и не заснул
опять.  Они  что-то  говорят  оба,  и  наконец Василий Кузьмич понимает: они
думают,  что  он  тут  живет,  и расспрашивают, где лежат собранные в дорогу
вещи.
     - Вот тут лежат, - говорит он и показывает рукой.
     Солдаты  сбрасывают пальто, берут чемоданы за ручки, свертки под мышку,
прощаются  и  неторопливо  уходят,  неловко  наталкиваясь  на  углы в темном
коридоре.  Василий  Кузьмич равнодушно смотрит, как закрылась за ними дверь,
прислушивается  к  их  удаляющимся  шагам,  и  вдруг его точно горячей иглой
пронзает: позабыл про письма!
     Он   вскакивает,   насколько  может  вскочить,  вернее,  сваливается  с
постели,  падает  на  колени,  с  усилием  поднимается  и  бежит,  то  есть,
спотыкаясь, быстро идет на согнутых ногах, спеша и волнуясь.
     Он  пробует  окликнуть  солдат,  но  голос  срывается,  его  не слышат,
солдаты  уходят  все  дальше, где-то впереди трещат ветки кустов, за которые
они задевают вещами.
     Он  слышит,  как  они  садятся  в  лодку,  слышит плеск воды, когда они
берутся за весла, и тогда он во все горло кричит: "Подождите!.."
     Весла  плеснули  в  воду,  и удивленный голос неуверенно: "Это кто там?
Кто там скрипит?.."
     Василий  Кузьмич  кое-как  выбрался  из  кустов  на  берег  и, стараясь
отдышаться, помахал в воздухе конвертом.
     Солдаты  притормозили  веслами  и  подтолкнули  лодку обратно, кормой к
набережной.
     Василий  Кузьмич  глотал воздух, пытаясь что-то объяснить, но голоса не
было.
     - Да  ты  дыши, дыши... - сочувственно сказал солдат. - Давай, главное,
дыши!.. Не спеши.
     Немного   погодя   Василий  Кузьмич  глубоко  перевел  дух  и  виновато
улыбнулся,  еле  выговорив:  "Концерт?.." - и опять несколько раз прерывисто
вздохнул.
     - Ну, правильно, концерт. В госпитале. Письмо, что ли, передать?
     - А вы меня не возьмете?
     - Чего  ж, садись, - сказал солдат. - А то мы бы передали, - и протянул
руку.
     Василий  Кузьмич  торопливо  перебрался через борт, уселся на скамеечке
и, отобрав у солдата письма, спрятал себе опять за пазуху.
     В  это самое время Истомина допела последнюю песенку и еще раз услышала
самые  странные  в мире аплодисменты - хлопки и глухой гул костылей и палок,
стучащих об пол.
     Осип  Евсеевич  с  непреклонным  видом  подошел,  стал  рядом  с ней на
ступеньку  и  повелительно  поднял  руку.  Кругом  все  стихло, точно на его
ладони,  обращенной  в зал, был наклеен строгий приказ. В наступившей тишине
только в одном углу палка продолжала стучать, с силой ударяя в пол.
     - Поблагодарим  за концерт товарища Истомину и дадим ей отдых! - строго
сказал Осип Евсеевич. Он подал ей руку, чтобы помочь сойти со ступенек.
     Палка  в  углу  непреклонно  долбила  пол,  и  теперь  Елена  Федоровна
вспомнила,  что  и  прежде,  сквозь  шум,  слышала  именно  этот неустанный,
исступленно-упрямый  стук.  Стараясь заглянуть через плечи стоявших в первых
рядах,  она  шагнула  в ту сторону. Несколько человек сразу же расступились,
открыв  перед  ней  проход, и она увидела полулежащего в кресле на колесиках
громадного  человека.  Голова  и  все лицо у него были замотаны бинтами так,
что  оставались только узкие щелки для плотно стиснутого, напряженного рта и
глаз, смотревших горячо и упрямо.
     Одна  рука  у  него  тоже  была  забинтована  и  привязана,  но другой,
здоровой  он  с  силой, ухватив громадной пятерней, сжимал костыль, вероятно
отобранный у товарища.
     Он  бухнул  еще  раз  в  пол  и,  только  увидев, что она прямо на него
смотрит,  удержал  руку  и,  с  трудом  шевеля  кругом  забинтованным  ртом,
проговорил:
     - "Для берегов..."
     - Концерт окончен, товарищи, - непреклонно оповестил врач.
     - "Для  берегов...",  -  едва  шевеля  губами,  с  ненавистью  повторил
раненый. - "Для берегов..."!
     Она  не  сразу  поняла,  что  он  просит.  Осип  Евсеевич загородил ее,
подошел  к  раненому,  наклонился  и  что-то  стал ему говорить, но тот даже
глазами  не  повел  в  его  сторону,  и  как  раз  тут  она  все  поняла  и,
обернувшись, махнула рукой Саше, чтоб он поскорей подошел поближе.
     Он нехотя двинулся вперед, нерешительно глядя на врача.
     "Разве  я могу еще петь? - думала она. Сердце билось частыми и слабыми,
иногда  почти  сливающимися  вместе ударами. - Но ведь я уже давно, кажется,
не  могу,  а  все  еще  пою. И разве это подходящее для них? Разве это можно
петь сейчас? Ну что ж, пускай!.."
     "Для   берегов   отчизны   дальной   ты  покидала  край  чужой;  в  час
незабвенный,  в  час печальный я долго плакал пред тобой. Мои хладеющие руки
тебя  старались  удержать;  томленье  страшное  разлуки  мой  стон  молил не
прерывать. Но ты от горького лобзанья..."
     Она   допела,   низко   поклонилась   в   ту   сторону,  где  полулежал
забинтованный  громадный человек, и, выпрямляясь, на мгновение опять увидела
бинты   его   головы,  замкнуто  стиснутый  рот,  ожесточенно  и  бесстрашно
блестящие глаза и большую, спокойную, недвижно лежащую на костыле руку...
     Снова  она  в  кабинете у главврача. Он церемонно пожал ей руку, сказал
что-то  "от имени всех благодарных слушателей!", кивнул своим большим носом,
покраснел. И сейчас же строго сказал:
     - Теперь вам нужно полежать!
     Она  безвольно  согласилась  и  со  вздохом  откинулась  на  клеенчатую
кушетку.  Доктор  сел  рядом,  не  отпуская  ее  руку,  и она поняла, что он
слушает пульс.
     - Кастровский уже успел вам наболтать!
     Продолжая  внимательно  прислушиваться,  как  работает сердце, военврач
рассеянно проговорил:
     - Он вообще, кажется, любит медицинские темы.
     - О  том,  что  любишь,  болтать  не  станешь... Это только в оперетках
моряки все время поют куплеты о море, а врачи о клистирах.
     Осип Евсеевич мягко отложил и выпустил ее руку.
     - Не только в оперетках, - сказал он и, повысив голос, позвал: - Зоя!
     Девушка  в  белой  косынке  появилась  в дверях, и он что-то вполголоса
коротко ей приказал.
     - Позвольте мне, как врачу, сказать вам несколько слов.
     - Не  волноваться.  Отдыхать.  Дышать.  Не  петь.  Принимать три раза в
день... Правильно?
     - В общем, да. И тогда все будет хорошо, только не очень скоро.
     Девушка  вошла  в  комнату и поднесла Истоминой на маленьком подносике,
покрытом  чистой  салфеткой,  стаканчик  с  делениями,  на треть наполненный
темной  жидкостью.  Она  послушно поднесла стаканчик к губам и выпила, узнав
запах знакомого лекарства.
     - Больше медицина ничего не придумала?
     - Медицина  все-таки  хитрая,  - сказал Осип Евсеевич. - Она нет-нет да
что-нибудь придумает. Я вам еще кое-что с собой дам, получше.
     - Порошочки? - спросила она, улыбаясь.
     - Таблеточки.
     - Бедные  вы  люди,  врачи,  - сказала она. - Выбиваетесь из сил, чтобы
спасти  людей,  которых  калечит  война. А причины этой болезни вы лечить не
умеете...  Прописали  бы  какое-нибудь лекарство против войны. Порошочки или
таблетки.
     - Опять  думали, думали и опять недодумали, - сердито произнес в дверях
густой  женский  голос,  и  в  кабинет,  оттолкнув дверь, стремительно вошла
высокая  женщина-врач  в  белом  халате  и  шапочке.  - Я сейчас обошла весь
второй  этаж,  -  конечно,  там  ни  черта  не было слышно... - Увидев Елену
Федоровну,  она  замолчала,  внимательно  ее  оглядела, потом как-то странно
покачала головой не то укоризненно, не то с сожалением.
     - Что еще опять недодумали? - недовольно спросил Осип Евсеевич. - Кто?
     - Мы  с  вами.  -  Она  еще раз вроде как бы с сожалением посмотрела на
Елену Федоровну, покачивая головой.
     Елене  Федоровне стало наконец смешно. Она тоже смотрела, еле сдерживая
улыбку.
     - Непонятно!  - сказала женщина. - Певицы обыкновенно бывают такие... с
хорошо  развитым  бюстом,  упитанные.  А  вы... в чем только голос держится.
Худенькая да маленькая... Похожа я, по-вашему, на чувствительную даму?
     Истомина  посмотрела  на ее симпатичное, скуластое, совсем мужское лицо
с квадратным подбородком и мохнатыми бровями и сказала, что нет, не очень.
     - Надеюсь.  Меня раненые знаете как зовут? Петр Первый. Правильно, Осип
Евсеевич?
     - Зовут,  -  неохотно  согласился  Осип  Евсеевич, которому не нравился
весь этот разговор.
     - Наверное,  за  мой  грубый язык. Возможно, и за красоту мою тоже... -
Она  усмехнулась  так,  что  дрогнули  ее  широкие  толстые плечи. - Вам тут
объяснили  уже,  как  вы пели? - Она оглянулась на Осипа Евсеевича и махнула
рукой:  -  Конечно нет. Мужики стесняются. А я скажу. Это черт знает, как вы
поете.  От  такого пения затягиваются раны. Ведь у многих самые больные раны
вовсе  не  под  повязками,  а вот где! - она ткнула себя в грудь. - А вы все
равно  что  промыли  их  сейчас  и  свежие повязки наложили. Мужики этого не
понимают, а я вам точно говорю, поверьте.
     - Мужики понимают, - сдержанно заметил Осип Евсеевич.
     Петр Первый раздраженно обернулась к нему:
     - Мы  все с вами понимаем, а концерт устроили в первом этаже, во втором
лучше  бы  уж  вовсе  ничего  не  слыхали,  а  то им кое-что доносилось, они
волновались,   вслушивались   и   толком   ничего   не  слышали.  А  теперь,
естественно,  бесятся.  Только раздразнили. Догадаться бы разбить концерт на
две  части,  чтобы каждому этажу досталось понемножку одинаково... Душенька,
вы  не  могли  бы спеть еще чуточку для второго этажа, там у нас много самых
тяжелых, которые не встают. Вы полежите, отдохните полчасика, это ничего.
     - Ну   конечно,   -  испуганно  бормотала  Истомина.  -  Я  постараюсь,
попробую...
     - Нет, - сказал Осип Евсеевич. - Нельзя.
     - Это почему же?
     - Нельзя. Елене Федоровне петь больше нельзя. Понятно?
     - Неужели  правда?  Это  ужасно,  -  сказала  Петр Первый. - Конечно, я
понимаю... Хватило бы у нас, дураков, сообразительности с самого начала.
     - Что  вы  на  меня  смотрите? - вдруг в первый раз за все время, теряя
терпение,  крикнул  Осип  Евсеевич.  -  Вы-то  понимаете,  что если я говорю
нельзя,  то  я  все  понимаю  про  второй  этаж  не  хуже  вас, и все-таки я
повторяю: не-льзя!
     - Да,  -  сказала  Петр  Первый.  -  Раз  он  говорит, - значит, правда
нельзя. Ну что ж, бывает.
     - Дадим  человеку  отдохнуть,  -  сказал  Осип Евсеевич, и они вдвоем с
Петром Первым вышли.
     Истомина  с  облегчением  закрыла  глаза.  В  тишине  опять стал слышен
далекий  гул  и  ворчание  со стороны фронта. Кто-то, мягко ступая, ходил по
комнате.
     Она   почувствовала,   что  ее  осторожно  укрывают  одеялом,  и,  чуть
приподняв слипающиеся ресницы, увидела наклонившуюся к ней Зою.
     - Вы  спите,  спите,  я тихонько. - Она расправила у нее в ногах одеяло
и,  застенчиво  отворачиваясь,  проговорила:  - Как вы так поете, а? И слова
хорошие. Девушки просят их списать.
     - Слова?
     - Те вот, что летчик наш все просил. Ваня-летчик Барсуков.
     - "Для берегов..."?
     - Вот-вот... А вы поспите, врач сказал, вам нельзя двигаться.
     Она  отошла от диванчика и остановилась посреди комнаты, прислушиваясь.
Где-то  вдалеке,  глухо,  точно  под  землей,  бухнуло раз, другой, в третий
ударило  поближе  и вдруг так сильно, что будто ожили, тревожно задребезжали
стекла,  потом  еще  ударило,  уже  послабей, и только торопливо били и били
зенитки и тоже оборвались разом, как отрезали.


     В  парке,  окружавшем  госпиталь,  стояли  легкие  сумерки, и прямо над
головой, между деревьев, белесо светлело летнее небо.
     Изнывая  от  волнения  ожидания,  Кастровский,  не  находя  себе места,
топтался  под навесом колоннады у подъезда, не спуская глаз с дверей. Он уже
умолил  Осипа  Евсеевича  поговорить,  он  пытался  запугать  Петра  Первого
ответственностью  перед  Великим  Искусством  и  председателем  исполкома, и
теперь не то что ждал, а сгорал, обмирал, задыхаясь от ожидания.
     Вещи  -  чемодан  и  саквояжи  -  лежали у колонны, и, проходя мимо, он
каждый  раз  нервно притрагивался к ним влажной от лихорадки ожидания рукой,
точно уговаривая их спокойно подождать.
     В  нескольких шагах от вещей, сгорбившись на приступочке, сидит Василий
Кузьмич  и  тоже все смотрит на дверь, ожидая, когда выйдет Истомина. Письма
все  еще  у  него  за пазухой. В вестибюль Кастровский его просто не пустил,
умолил  подождать,  шипел,  пугал,  что  он  "все испортит". Если бы Василию
Кузьмичу  сейчас  немножко  побольше  сил, он, конечно, настоял бы на своем,
вошел  бы  и  передал  письма. И без осуждения, так, между прочим, как будто
даже  равнодушно  спросил бы: "А как же "Евгений Онегин"?.." Так спросил бы,
чтоб  не  обидеть  и  чтобы все-таки чувствовалась горечь, какая переполняет
сейчас его сердце, отупевшее от усталости...
     Кастровский,   проходя   мимо   него,  что-то  бормочет,  окидывая  его
рассеянным,   недобрым   взглядом.   Ему  мешает  Василий  Кузьмич,  он  еле
сдерживает раздражение, но тут же забывает и опять думает о своем.
     Они  же врачи. Они умеют как-то там воздействовать и уговорить. Вот-вот
подадут  машины,  они проедут парком, очутятся на аэродроме, и потом взлетит
самолет,  это  всегда  немножко  страшно, но потом привыкаешь, хотя, правда,
совершенно  непонятно,  почему он висит в воздухе и не падает, когда он весь
железный  и  тяжелый,  - и потом, через считанное число часов, эти же колеса
самолета  вдруг покатятся по сухой горячей траве другого поля, в Ташкенте. И
когда  она  ступит  на  эту  добрую землю, где веет блаженным зноем, миром и
тишиной,  она  скажет:  "Все  это сделали вы, Алеша, я никогда не забуду! Вы
меня спасли!.."
     Они  все  не идут. Только две женщины в белом вышли и стали неподалеку,
поглядывая на дорогу. Тоже, наверное, ждут.
     И  когда  осторожно,  точно  обнюхивая  перед  собой  в темноте дорогу,
тяжелая  машина  сворачивает  и  въезжает  в  ворота, - он все еще ждет и не
сразу  понимает,  что  это  такое. Женщина, показывая рукой, кричит водителю
тонким голосом: "Вот сюда, сюда ставь!.."
     Все пропало, ее не уговорили. Безумная. Это ее проклятое упрямство!
     В  вестибюле,  где недавно был концерт, лежат и ждут приготовленные для
отправки  на  самолет  раненые.  Они волнуются, глаза блестят и настороженно
следят  за каждым движением приготовлений. Когда их поднимают с земли, у них
делаются   торжественные  лица  и  они  растерянно  смотрят  на  остающихся,
провожающих  и  исчезают,  беспомощно  покачиваясь  на чужих руках, в темных
дверях подъезда.
     Пробравшись  через  вестибюль, Кастровский решительно распахивает дверь
комнаты  главного  врача.  Истомина  сидит  на  клеенчатой  кушетке, опустив
голову,  устало  поправляя  волосы.  Рядом  с  ней сбитое в складки казенное
одеяло. Выражение лица до ужаса знакомое: нетерпеливо-упрямое.
     - Машина  пришла, она не может ждать! - Кастровский стискивает кулаки и
с  натугой,  со  стоном  прижимает их к груди. - Военная машина стоит и ждет
вас у подъезда! Поймите вы!
     - Какая  машина?  О  чем  вы?  Как мы можем? Да ведь у нас и вещей нет,
подумайте,  как это без единой вещи, в концертном платье я возьму и унесусь!
Глупо, просто глупо, я вам говорю.
     - Вещи тут... Да, вещи собраны и находятся здесь. Мы должны ехать.
     Не  отвечая  Кастровскому, она молча переводит вопросительный взгляд на
Осипа  Евсеевича.  Тот  поворачивает  к  ней  нос,  только что такой унылый,
поникший и теперь точно подбодрившийся, насторожившийся.
     - Да,  вещи  ваши доставлены. И... отъезд ваш диктуется необходимостью.
Это разумно и необходимо. Надо ехать.
     - Доктор,  -  умоляюще говорит она, жалобно улыбаясь уголком рта, - мне
же   вредно   волноваться,   а   вы   что  делаете?  Вы  что,  думаете  -  я
бесчувственная?  Мне же очень страшно оставаться. Я так боюсь, и так улететь
хочется.  Но  ведь  я все равно останусь, вы же понимаете. Зачем меня мучить
зря?
     - Не  слушайте, что она говорит! - вдруг с помутившимся взглядом кричит
Кастровский.  -  Если так, мы ее заставим! Берите! - Почти в беспамятстве он
хватает  ее  за руку и тащит. Осип Евсеевич подхватывает ее под другую руку,
чтоб  она  не  упала,  и  оба  они  растерянно  смотрят  в помертвевшее лицо
Кастровского,  а  он  тащит  с  исступленной  силой их всех через вестибюль,
втаскивает  в  подъезд. Только у самой машины он, обессилев, хватается двумя
руками