ди  многих, все более счастливых,
прекрасных  дней?  Что  мне  этот  дом с колоннами? Отчего так сердце щемит,
когда  на него оглядываешься? Может быть, это мой родной дом? Один из родных
домов  моей  будущей,  необыкновенной  жизни? Или случайный полустанок, куда
забросила судьба?..
     Мимо  знакомых  часовых она подошла к ступенькам штаба. У подъезда было
людно и шумно, точно была не ночь, а разгар рабочего дня.
     Чей-то  голос  крикнул,  задыхаясь,  на  бегу:  "Двух  конных связных к
военкому,  бегом!"  -  и двое солдат, дежуривших у оседланных коней, - звеня
шпорами, побежали, обгоняя ее, по лестнице.
     Едва она вошла в коридор, Пономарев ее окликнул:
     - Машинистка, скорей же к военкому... Товарищ Невский давно требует!
     Прижимая  к  груди  машинку,  она  вошла  в  кабинет военкома и, обойдя
вокруг  стола, из-за спины окружавших его людей увидела Невского. Бледный, с
забинтованным  горлом,  он  сидел  с  потухшей  папироской  в зубах и тихим,
сипловатым  голосом  что-то  говорил  столпившимся  вокруг него политрукам и
командирам, одетым по-походному.
     Он  показал рукой, чтоб она поставила машинку к нему поближе. Отодвинув
тарелку,  полную окурков, она поставила машинку прямо против того места, где
сидел военком, села и стала ждать.
     Командиры  из деликатности тоже старались говорить вполголоса и, только
попрощавшись,  затопали  по  коридору,  переговариваясь  здоровыми, громкими
голосами.
     Невский  сейчас  же начал диктовать, и Леля торопливо работала, в то же
время  стараясь  привыкнуть  к мысли, что это действительно диктует Невский,
тот  самый,  в  смерть  которого  так  и  не  поверили  почему-то солдаты и,
кажется,  до  конца  не  верила  и  она  сама.  И все время ей хотелось хоть
немного заплакать от этой мысли, но она не смела.
     Наконец   она   машинально   отстукала:  "Командиру  59-го  стрелкового
товарищу Колзакову. С получением сего немедленно..."
     - Немедленно,  -  повторил  Невский.  -  Написали?..  А  военнослужащим
реветь  при  исполнении  служебных  обязанностей не положено. Разве уж очень
потребуется и никак не утерпеть. Чего это вы?
     - Сейчас...  - сказала Леля, беспомощно хлюпая носом и шаря по карманам
за носовым платком.
     - Ну  что  же?  - нетерпеливо сказал военком, сунул руку в карман брюк,
пошарил,  хмыкнул  и вынул руку обратно. - У меня, черт его знает, почему-то
тоже нет. Что ж нам теперь делать?
     - Ничего.  - Леля вытерла нос и глаза рукавом кофточки и шумно шмыгнула
носом,  втягивая  в  себя  воздух.  -  Просто  я радуюсь... Вот вы тут опять
сидите и диктуете.
     - Сидеть-то  я  сижу,  а  мечтаю,  как  бы  прилечь.  Наверное, он мне,
скотина, что-то нужное прострелил в организме, дышать трудно.
     - А вы ложитесь и диктуйте.
     - Я пробовал уже, совсем голос пропадает.
     - А вы знаете, что он хотел с ним сделать? Меловой?
     - Давайте  пишите, - сказал Невский. - У него это быстро. Поэтому у нас
весьма  мудро  и  не дается одновременно человеку в руки власть следователя,
обвинителя и судьи. Пишите...
     Не  чувствуя  усталости,  не  сознавая  времени,  всю ночь Леля писала,
отдыхая  в  редкие  минуты,  когда  военкома  отвлекали запыленные до бровей
ординарцы с пакетами.
     Машинка  со  стрекотом бежала, и в конце строчки звякал веселый звонок:
"Еще одна кончилась, скорей дальше!.."
     К  концу ночи штаб обезлюдел, наступило затишье, люди перестали бегать,
ходили неторопливо.
     Вошел Нисветаев с двумя котелками и хлебом под мышкой.
     - Обед!  -  повелительно объявил он. - Второй батальон уже выступил, на
марше...  -  Он  вынул  из кармана банку мясных консервов, вскрыл ее ножом и
нарезал  толстыми  ломтями  светлый,  горячий,  только  что из пекарни хлеб.
Потом  притащил  громадный  чайник  с заваренным чаем и стал разливать его в
кружки.
     Леля  ела  и  не могла остановиться. Мягкий хлеб таял во рту, когда она
запивала  его  сладчайшим  чаем.  Соленое  мясо  они по очереди доставали из
банки  перочинным  ножом  и накладывали на хлеб. Она слегка опьянела от еды,
выпила  уже  три  стакана  и  все  не  могла  удержаться, чтобы не взять еще
кусочек разваливающегося на большие мягкие крошки пшеничного ломтя.
     Окно  на  посветлевшую  городскую  площадь было открыто, и теперь Илюша
отдернул штору. Уже начали сонно чирикать под крышей проснувшиеся воробьи.
     Равномерный,  дробный  звук  возник  в одном из переулков, выходящих на
площадь,  и,  казалось,  стоял  на месте, не приближаясь, только делаясь все
явственней, сильней.
     - Вот они идут, - сказал Нисветаев. - Скоро покажутся.
     Все  подошли  к  окну  и  стали  ждать. Теперь уже явственно слышен был
маршевый шаг приближающейся колонны.
     Светлело  очень быстро, хотя предутренний туман еще висел над деревьями
садов.
     На  площадь  вышла  голова  колонны  с  идущими  впереди  командиром  и
комиссаром, потом первые ряды.
     - Вот  это  идут!  -  с восхищением сказал Нисветаев. - Равнение как на
параде.
     - Унтера все-таки!
     В   утренней  тишине  неожиданно  ударили  барабаны  сухим,  рокочущим,
будоражащим  треском,  и шаг колонны сразу перешел в один слитный удар ног о
мостовую.  И  вдруг  в  такт  барабанам  пронзительно  засвистели  пикколо -
военные  свистульки.  Рокотали  барабаны, а пикколо отчаянно высвистывали на
нескольких нотах все повторяющуюся однообразную мелодию.
     - Они  весь  город подымут, - сказал военком. - А в общем пускай, так и
надо.
     Колонна  медленно  вытягивалась  на площадь под настырный пронзительный
свист и нарастающее грохотание тяжелого удара сотен ног о мостовую.
     Эта  молчаливая,  неспешно  уходящая  колонна  в  рассветном  сумраке и
отчаянные  крики  пикколо  били  по  нервам и будоражили душу. Вот они идут,
волнуясь  думала Леля, они уходят молча, и только свистульки кричат изо всех
сил  на  прощанье:  "Слышите!  Мы  уходим!  Мы  уходим!..  Может быть, мы не
вернемся,  но  мы  идем в серой мгле, все в ногу, молча и только в последний
раз  высвистываем  среди  спящего города: "Мы уходим! Уходим!.. Уходим!" - и
звуки  выплясывают  на  площади,  взлетают  к  крышам  и  снова с торжеством
начинают  сначала,  точно  для  того, чтобы их запомнили навсегда, навсегда,
навсегда!..
     Только  когда колонна прошла и пикколо заглохли где-то вдалеке, Невский
заговорил своим сипловатым, надорванным голосом:
     - Знаете,  о  чем  я  думал,  когда  они  шли?  Жили  на свете Толстые,
Леонардо  да  Винчи,  Чайковские,  Шекспиры  и Гоголи. Написаны целые версты
великолепных  книг,  а  они вот ушли, и многие, многие так ничего этого и не
узнают.  Мало  они  увидят в жизни радости, а ведь идут-то они именно за то,
чтобы  люди  наконец  стали  жить  достойно  людей.  Чтобы  люди вступили бы
наконец  во  владение  наследством всего человечества. Всего... от афинского
Акрополя  и  древних  русских кремлей. От полотен великих мастеров и древних
олимпиад, которые мы еще возродим, как самим грекам не снилось...
     - А Чехов? - робко высказала Леля свою затаенную мысль.
     - Почему  Чехов?..  А, ну и Чехов, конечно... Конечно, нам сейчас не до
фресок  и  не  до  фонтанов!  Нам  пока  что приходится расчищать площадку и
класть  глыбы  фундамента.  А  от  него  требуется,  чтоб  он  был,  знаете,
попрочней,  и  только...  И  все  равно мысль эта меня бесит как сатану. Был
Пушкин,  а  миллионы  людей живут долгую жизнь и умирают, как будто бы его и
не было. Да за одно это надо бы было сделать революцию.
     - Я  только  два  стиха  Пушкина  знаю.  Хорошие!  -  печально сознался
Нисветаев. - А он, наверное, много еще написал. Верно?
     Невский вдруг, обернувшись к Леле, засмеялся:
     - А  что  вы  за  Чехова  волнуетесь? Ведь у вас в моде эти, скоморохи!
Разве они вам не по душе?
     - Я отсталая, - сказала Леля. - Не по душе.
     - Сочувствую. Идите-ка теперь спать, вон воробьи как разорались.
     - До  свиданья, - сказала Леля, колеблясь, и вдруг решилась: - А это вы
помните?  Можно?..  "Музыка играет так весело, бодро, и так хочется жить. О,
боже  мой! Пройдет время, и мы уйдем навеки, нас забудут, забудут наши лица,
голоса,  но  страданья наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после
нас,  счастье и мир настанут на земле, и помянут добрым словом и благословят
тех, кто живет теперь".
     Глядя  на  нее  с  удивлением,  Невский  слушал, улыбаясь чуть заметной
улыбкой.
     - Хорошо,  - сказал он, когда Леля замолчала. - Я тоже, черт меня дери,
наверное,  отсталый. Даже не могу себе представить, как это Россия без него.
Обязательно должен быть Чехов.
     - Вот  только  насчет  благословения  я  бы  откинул,  - сурово заметил
Нисветаев.
     - А  я  бы  нет,  -  сказал Невский. - Пускай благословляют, было бы за
что.  Только  это  еще нам надо заработать... А вообще-то мы еще с вами сами
постараемся поглядеть, какое оно бывает, небо в алмазах!
     На  площади  светило  солнце,  было светло как днем, только безлюдно, и
много  воробьев  и  голубей  свободно  прогуливалось по земле. Далеко где-то
тарахтела  первая  телега,  когда  Леля,  с  трудом  волоча  ноги, шла через
площадь в свою комнатушку под крышей дома с колоннами...
     Через  две  недели, когда труппа уже собиралась уезжать в другой город,
раненый  артиллерист,  вернувшийся  с фронта, принес ей письмо от Колзакова.
Там  были  такие  слова:  "Поверь,  для  нас взойдет она, луна пленительного
счастья",  но  ей  они  не  показались  смешными,  она  знала,  что он хотел
сказать.
     После  подписи  была  приписка, где было сказано: "Два батальона нашего
полка  на прошлой неделе провели исключительно красивую контратаку, в третий
раз  отбивали переправу и отбили. Особенно хорошо шел второй батальон, между
прочим с криком: "Даешь баррикаду!", а также: "Да здравствует Коммуна!"
     Адреса в письме не было. Она ответила наобум.
     После  этого  были  другие  письма.  С  неточными адресами. Опоздавшие,
затерянные.  Написанные  и  неотосланные.  Облитые  слезами  и ненаписанные,
наконец...
     Они не увиделись много лет.


     ...Теперь  по  утрам,  когда  она  опять  спускалась  в  сад, голенький
мальчик  с  дельфином  в охапке уже не выглядел таким несчастным. Солнце его
пригрело,  и  вокруг фонтана из земли пробились тоненькие травинки с острыми
кончиками.
     Солдаты  зенитных батарей, расположенных на том берегу в парке, бледные
после   тяжелой   зимы,   в  закопченных,  прожженных  шинелях  и  ватниках,
переправлялись  через  реку на неуклюжем понтонном плоту и, работая веслами,
смеялись, пьянея от солнца.
     Причалив  к  берегу, они проходили по садовой дорожке мимо дома и часто
видели,  всегда  на  том  же  месте, женщину в плетеном кресле, закутанную в
одеяло, и скоро начали с ней здороваться, как знакомые.
     Встречаясь   с   Кастровским,  они  иногда  задерживались  ненадолго  и
перекуривали.  О чем они разговаривали, Елена Федоровна не знала, но однажды
увидела,  как  солдаты  принесли  на  плечах  обрезок  бревна,  добытого  из
разрушенного бомбой дома, и начали его пилить.
     На  звук  пилы  Кастровский, спеша и спотыкаясь, выскочил из дому и все
время,  пока  солдаты  работали,  суетился  вокруг,  восхищался  и  что-то с
воодушевлением им рассказывал.
     В  следующий раз, проходя мимо Елены Федоровны, солдаты поздоровались с
ней не так, как раньше: лениво и вразброд, а все дружно, разом.
     - Я  прекрасно  вижу: вы все разболтали этим солдатам! - с ожесточением
говорила  Елена  Федоровна. - Невыносимая привычка лезть с откровенностями к
посторонним людям.
     - Я   еще  никогда  никому  не  навязывался!  -  оскорбленно  восклицал
Кастровский,  трагически прижимая к груди мелко наколотые полешки. - Но если
люди  сами прочитали в газете! Если люди спрашивают меня! Спра-ши-ивают!.. Я
должен был солгать?
     - А  вы  и обрадовались, что вас спросили. Пустились расписывать! Еще и
с жестикуляцией? Ну вас совсем!..
     Они  поссорились,  как  ссорились  часто и подолгу не разговаривали, но
когда  Кастровский  уходил  в  город  -  хлопотать  места на самолете, а она
оставалась  надолго  одна  и  наступали  сумерки,  -  от реки начинало веять
холодом,   и   доносились   через   равные   промежутки  отдаленные  разрывы
артиллерийских  снарядов,  и  надо было одной плестись в старый, заброшенный
дом,  где  всю  зиму  умирали  люди,  -  тогда  тоска пустынного одиночества
становилась едва выносимой.
     Каждый  раз  Кастровский возвращался полный уверенности и надежд, падая
с  ног  от  усталости.  Стонал  и  охал,  расписывая,  как измучился и каких
опасностей  чудом  избежал,  и, хотя был действительно измучен и подвергался
опасностям,  умел  все  так  приукрасить  и  преувеличить,  что все начинало
казаться выдумкой.
     Как  многие робкие и неумелые и, главное, неудачливые люди, он развил в
себе  дар: убеждать самого себя задним числом, что все произошло не так, как
было  на  самом  деле,  а  как ему мечталось. После своих походов в город он
вдруг  во  всех  подробностях припоминал, как находчивыми ответами заставлял
краснеть  бездушных  начальников, бесстрашно припирал их к стенке и конфузил
смелыми и остроумными доводами.
     Среди  всех  этих  фантазий  был  один  реальный образ - Смирнов. О нем
Кастровский  всегда  говорил  с  уважением,  почти с восхищением, каждый раз
находя  в  нем  все  новые  великолепные  человеческие  черты:  доступность,
доброту, решительность, железное умение держать слово!
     Однажды  она  особенно долго ждала его в сумерках, грея холодные руки у
слабого  огонька  печурки,  ни о чем не думая, только чувствуя себя одинокой
посреди  необозримой  пустыни  и прислушиваясь, прислушиваясь, не раздадутся
ли наконец его шаги.
     И  вот  она  услышала,  как  он,  медленно и тяжело топая от усталости,
поднялся  по ступенькам террасы. Прошел по коридору. С тревогой она слушала,
как  он  долго  стоял у самой двери, прежде чем войти, - собирался с силами.
Наконец вошел.
     Углы  его  большого  рта  неуверенно  подрагивали в наигранной улыбке и
устало опускались...
     - Все  идет  отлично...  Отлично!..  Не  понимаю,  чего  это  вы  вдруг
встревожились, дорогая... Ха... Ваша вечная мнительность!..
     Почти  свалившись  в  кресло,  он  протянул  руки  к  огню  и  начал их
потирать,  слабо  покрякивая  от  удовольствия,  с полузакрытыми глазами, не
замечая, что печурка стоит совсем в стороне.
     Елена  Федоровна  смотрела на него с жалостью: он, видно, так измучился
и  устал,  что  даже  не  мог, как обычно, красочно описывать свои мучения и
подвиги.
     - Ну, как сегодня наш симпатичный Смирнов?
     Кастровский помолчал, собираясь с силами, кашлянул и сказал:
     - Да,  Смирнов  -  это  человек  с  большой  буквы... Это умница!.. Это
чистая душа, подобная...
     - Он все такой же хороший?
     - Да, такой же... Я не ошибся в нем. Ни на минуту. Нет.
     - И  он опять передавал мне привет? Это верно? Или на этот раз позабыл?
Скажите  правду,  я  на  него  не  обижусь,  это  так легко - позабыть такую
мелочь. Только правду. Вы ведь не выдумывали его приветы?
     - Никогда.
     - Почему-то я вам верю. А сегодня?
     - Вы  подумайте,  дорогая...  - сказал он, низко опуская голову, - этот
умница, этот человек... и вот его больше нет.
     Они долго молчали.
     - Бедный  Смирнов,  -  сказала  Истомина.  -  Бедный,  хороший Смирнов.
Почему-то в Смирнова я верила. Я даже как-то привязалась к нему. Он умер?
     - С   телефонной   трубкой   в  руках.  У  себя  в  кабинете...  Просто
остановилось сердце, и баста...
     - Сегодня?
     - Ах,  еще  в  прошлый  вторник  я  это  узнал!  Мне  не  хотелось  вас
тревожить...  Со  вторника на его место воссел некий Седельников. Этот не из
тех,  что  умирают от истощения. Он оформил первым самого себя и улетел, все
бросив. Даже документы неизвестно где искать.
     - Что же теперь будет? Что теперь с нами будет?
     - О-о, ничего страшного... Надо начинать все сначала, вот и все.
     Все  сначала. И он еще пытается бодриться, этот нелепый, легкомысленный
старик. "Все сначала" - это значит "никогда". Вот что это значит.
     - Никогда!
     - Что вы сказали! Что - никогда?
     - Никогда  я  отсюда  не  выберусь, никуда не улечу, и не смейте больше
никуда  ходить  и  никого  просить,  я знаю, я умру в этом проклятом доме, я
никогда отсюда не выйду!..
     Она  сжимает  руками  голову,  раскачиваясь  из  стороны  в  сторону, и
громко,  на  весь  дом,  плачет, все сильнее, по-детски горестно вскрикивая,
ожесточенно   отталкивая  Кастровского,  когда  он  топчется  вокруг  нее  в
беспомощной тревоге, пытаясь взять за руку.
     - Уйдите...  Оставьте...  -  долго, бессвязно и безутешно повторяет она
кому-то, вкладывая в эти слова всю усталость, отчаяние и горечь.
     Совсем  выбившись  из  сил,  она  лежит  ничком  на постели, потихоньку
всхлипывая.
     Печурка   чуть   слышно  потрескивает,  и  скоро  начинает  булькать  в
кастрюльке  суп. Синие огоньки перебегают по маленьким обугленным поленцам в
полутемной  комнатке.  Все  это  создает  какое-то  жалкое подобие домашнего
уюта.
     После   долгого  молчания  Истомина  вздыхает  с  усталой,  успокоенной
усмешкой:
     - Какой же все-таки бездарный конец у этой пьесы.
     Кастровский сразу оживает:
     - Кто  говорит  о  конце?  Он  не  написан.  У  композитора  еще хватит
времени,  чтобы  придумать что-нибудь неожиданное под занавес!.. И спектакль
был  великолепный!..  Подумаешь, Седельников! Это просто маленькая отсрочка!
Скоро,  скоро  мы  вдохнем  живительный  и  мягкий  воздух  хлебного  города
Ташкента!  Вы  помните?  Эти  горы!  Горы  винограда,  наваленные  на лотках
старого  базара!  А  эти  приветливые,  величественные  старцы на деревянных
помостах  чайханы  и  около  них - душистые сладкие дыни, нарезанные сочными
толстыми  ломтями,  и  пухлые белые лепешки... И изюмчик... И теплынь! Такая
теплынь...  и нежная белая пыль на дороге около маленьких арыков... Отличная
будет пьеска!
     Немного  погодя она, почти не слушая, закидывает руки за голову и вдруг
едва  слышно  чистым  мальчишеским  голосом  выпевает  фразу:  "Отец мой был
солдатом!.." - и обрывает. Кастровский так и хватается за эту возможность:
     - Это  незабываемо!  Этот  мальчонка...  Я жизнь был готов за него!.. Я
сразу понял, что это начало такого взлета!.. Такого...
     - А  потом,  как  ласково меня забраковали на конкурсе в оперный театр?
Как  приветливо  выпроводили!.. Помните? Очень, очень, ну просто очень мило,
но ведь "голос на наполняет зал", он никогда не прорежет оркестр.
     - Пошлые авгуры старой оперной рутины!..
     - И  после:  шесть лет в драматическом театре. Шест" лет мечты о рольке
хоть  с  маленькой  песенкой... И если я ее пела получше и публика хлопала -
как мне не прощали этого.
     - Н-да,  когда  жена  худрука  любит  играть  все сама, да еще у нее не
слишком-то  хорошо  получается!..  Ха,  я помню эту мерзость!.. Но ведь было
потом,  потом! Как я вас умолял, просил, заклинал пойти еще на один конкурс,
а  ведь  я  даже  не  знал,  когда  вы вдруг взяли и пошли... В сущности, вы
никогда  не  рассказывали, как это произошло. Я знаю только, что было потом.
Я вас умоляю, неужели вы никогда, никогда не расскажете как следует?
     - Да  что?  Афиша  просто  висела  на  стене  дома  на углу: "Конкурс в
оперную  труппу".  Каждый  день  я  проходила и видела ее. Потом вдруг афишу
сняли,  я  испугалась  и  тогда  решилась.  Мне  сказали, что уже поздно, но
записали.
     Я  даже  не помню сейчас, как я ждала. Что-то много народу было в фойе.
Тишина.  За  закрытыми дверьми кто-то поет. Помню только, прохаживаются мимо
моего угла солидные дяди, у одного даже бакенбарды!..
     Меня  позвали в зал. Там полутемно, а я от волнения даже и вовсе ничего
не  вижу,  как во сне, иду, куда мне показали.